Ольга Сутулова про мужа Евгения Стычкина: «Он достаточно сложный человек, просто его воспитание не позволит ему это показать»
Звезда сериалов «Сансара» и «Ленинград» в эксклюзивном интервью Womanhit.ru рассказала о своих новых работах, личной жизни и совместной работе с супругом
Петербурженка Ольга Сутулова признается: родись она в Москве, была бы гораздо спокойнее. В ее характере ощущается сила и мятежный дух родного города. Впрочем, умиротворенности стало больше — карьера на взлете, прекрасный
союз с Евгением Стычкиным и радуют дети.
— Ольга, не так давно вышел сериал «Сансара» с вашим участием — в связи с чем хотела поинтересоваться, насколько вы фаталист, верите в предопределенность?
— Я в это не верю. Есть причина и следствие, иногда их можно предугадать, иногда нет. Значит, нужно покориться.
— А у вас были ключевые моменты, когда вы понимали, что сейчас ваше решение круто изменит жизнь?
— Думаю, они у всех бывают. И у меня тоже, но не уверена, что хочу это обсуждать. Скорее это предмет разговора с психологом или эзотериком — очень личный. Меня удивило, что, попав на съемочную площадку в картину «Зал ожидания» в достаточно юном возрасте, вас это совсем не зацепило, вы не услышали «колокольчик судьбы». А ведь там были такие звезды советского кино, как Вячеслав Тихонов, Вера Глаголева, Михаил Боярский. В возрасте четырнадцати-пятнадцати лет авторитетов довольно мало. И это точно не народные, заслуженные артисты СССР и РСФСР в девяностых годах. Безусловно, с моей стороны было невероятное уважение, но думаю, будь я немного постарше, мне бы гораздо больше подарила эта встреча. На тот момент я не ставила себе цели стать актрисой. Просто попала в абсолютно другой мир и, к огромному моему сожалению, ничего намеренно для себя оттуда не брала.
— А кто для вас тогда был кумиром в кино и какие фильмы вы смотрели?
— Никакие, мне это было неинтересно, я не мечтала о съемках. Как все советские дети, я выросла на передаче «В гостях у сказки», «Кортике», «Гардемаринах». Потом пришли голливудские фильмы, которые крутили на видеопроигрывателях в подвалах наших парадных. Что тогда было популярно — «Рэмбо», «Терминатор» «Призрак»? До того как я решила, что буду заниматься актерской профессией, я не интересовалась кино как частью культуры. Вообще, в девяностых кино обсуждали четыре с половиной «лоха». (Смеется.) Я не беру сейчас московскую или ленинградскую тусовку кинокритиков, режиссера Романа Волобуева, Юрия Сапрыкина, Михаила Трофименкова. Я говорю именно о подростках четырнадцати-пятнадцати лет. Наверное, где-то параллельно существовали компании, где молодежь ходила в джаз-клубы, на рок-концерты, смотрела авторское кино, но не в нашей. Ко мне все это пришло гораздо позже.
— А какие у вас были интересы, чем вы занимались?
— Я не уверена, что современная законодательная база позволяет обсуждать это в печатных изданиях. (Смеется.) В каждом городе есть разные субкультуры: есть ботаны, есть рокеры, есть гопота. Мы гуляли, ездили в порт, пили пиво. Но я не готова давать оценки и говорить, что объединяться в кружок по изготовлению пряников во Дворце молодежи и изучать историю города — это хорошо. А осматривать форты, ползать по заброшенным зданиям — плохо. Вопрос в том, что ты оттуда выносишь. Интересно, что оттуда вы вынесли научную работу про гроты Петергофа, за которую получили премию Сороса. Да, ведь, к сожалению, еще и приходилось учиться. (Смеется.) Как всякому троечнику, который долго-долго ленится, к окончанию учебного года мне приходилось как-то выкручиваться. Это исследование мы делали вместе с подругой. В отличие от меня она как раз была отличницей и очень упорной девочкой. У нас сложился классический удачный тандем: человек, который выполняет работу, и тот, кто потом это продает. (Смеется.)
— Идея написать про гроты исходила от вас?
— Не знаю, как сейчас обстоят дела со средним образованием в Ленинграде, но в наше время очень большое внимание уделялось истории города. Мы учились в гимназии в Петергофе, школа стояла внутри регулярного парка Петродворца, и то, что мы обсуждали на уроках, мы могли увидеть собственными глазами на перемене. Был экзамен по истории, а перед этим мы писали исследовательские работы, за которые начисляли баллы. На фоне пива на скамейке написать работу о гротах Петергофа тоже было прикольно.
— Сейчас у вас сохранился интерес к истории? Когда вы участвуете в каких-то исторических лентах — том же «Ленинграде» или «Троцком», — вам нужно выяснить, как все было на самом деле?
— Это зависит от того, какое кино мы снимаем. Если мы говорим о «Ленинграде» — да, конечно. Это художественный фильм, там есть определенные допущения, и всегда найдется кто-то, кто увидит огрехи — что подъезд этого дома на самом деле взорвали, а норма хлеба была сто двадцать пять граммов, а не сто пятьдесят — все невозможно учесть, но это нужно сделать. Ведь в этих деталях — важные моменты, на которых можно построить роль. Что касается «Троцкого», здесь историческая достоверность для меня не была принципиальна. Я не похожа на Наталью Седову — ни внешне, ни, наверное, характером. У меня был сценарий, в котором был прописан персонаж, и я как актриса соглашалась на эту, а не некую историческую экранизацию, пересказ статьи Википедии. Мне неважно, как на самом деле выглядела Седова, где они жили, я играла историю любви очень сильной женщины к очень сильному мужчине, которому она помогла состояться. Если бы мы предлагали зрителю только исторические подробности, это было бы неинтересное кино. Кино должно быть про что-то глобальное. В данном случае мы рассказывали про становление и падение личности, иллюстрируя это таким персонажем, как Троцкий.
— А ваша любовь к винтажным вещам — часть интереса к истории?
— Нет, просто я считаю, что эти вещи красивее, у них качество лучше, дизайн интереснее.
— Вы никогда не пытались узнать, кто до вас ими владел?
— Нет, а зачем? Скорее всего, это вещи тех, кого уже нет. На самом деле мой интерес связан не только с антиквариатом и каким-то древним винтажем, это вполне может быть ресейл. Я руководствуюсь соображениями практичности. Не очень понимаю идею покупки абсолютно новой вещи. Зачем приобретать сумку за сто пятьдесят тысяч, если можно за пять? Почему нельзя три раза подряд надеть любимое платье на мероприятие? Или, допустим, мне не подошел свитер, я выгуляла его всего раз — и что теперь, выбрасывать на помойку? Нет, я выставляю его на ресейл в десять раз дешевле, и находится новый владелец, которому эта вещь принесет радость. Разумное потребление. Но винтажная вещь — это же энергетика другого человека, ее можно почувствовать. Это моя энергетика. Я сегодня приехала из Ленинграда — и прямо с поезда отправилась в химчистку, сдала туда кожаный пиджак семидесятых годов, который купила неделю назад. Я о нем мечтала, ждала очень долго, и вот он ко мне пришел. Зачем мне знать, кто его носил до этого. Но вот сижу вчера перед поездом и думаю: а не съесть ли мне чебурек? Наверное, если ты тридцать минут размышляешь — делать это все-таки не стоит. И естественно, что-то пошло не так, жир от чебуреков оказался на моем пиджаке. Я сдала его в химчистку перед нашей встречей — надеюсь, его отчистят. Вот история этой вещи, никакой другой для меня нет. Может, прежняя хозяйка не позволяла себе фастфуд. Или хотела меня предостеречь: «Сутулова, хватит есть всякую дрянь, особенно на ночь». А может, это просто случайность, и все.
— Вы сказали про Ленинград — я заметила, кстати, что люди там очень необычно, интересно одеваются.
— Да, это точно. Вчера ко мне туда приехала подруга, художник по костюмам Наталья Каневская. У меня была смена, мы договорились встретиться вечером, и она рассказала, что решила немного пройтись по городу. И гуляя, в какой-то момент обратила внимание, что ей встречаются очень хорошо одетые люди — не в смысле дорого, а оригинально, уместно, со вкусом. Игорь Волошин в «Нирване» не с потолка брал своих персонажей. Мы не раз видели их на улицах города. На Думской площади, пока ее не закрыли, подобных людей было просто миллион, вечером идешь — они ничем не отличаются от нас с Машей Шалаевой, как мы выглядим в гриме.
— Недавно общались с вашим мужем, Евгением Стычкиным, и он сказал, что Москва ко всему относится снисходительно-весело-легко, а «многострадальный Петербург все берет насмерть». У вас такое же восприятие?
— Безусловно, есть история города, которую нельзя отрицать. И, как в случае с живым организмом, жизнь оказывает влияние на его характер, на его дыхание, на его развитие. Москва никогда не переживала таких острых моментов, как Санкт-Петербург. Он искусственно создан, в очень плохих климатических условиях. Пока не построили дамбу, город затапливало. Сколько раз его расселяли. После революции, когда все партийное руководство перебралось в Москву, в Ленинграде оставили Кирова. Его обожали, он пользовался огромным авторитетом, и вскоре стало понятно, что здесь создается своя уникальная отдельная республика. Руководство партии приняло меры: по «делу Кирова» были массовые репрессии, выселяли целые семьи, чтобы контингент, который формирует город, поменялся. Но это не удалось, потому что трагедия объединяет. А блокада? Пережили ее именно ленинградцы. И то чувство единства, сплоченности, гордости, которое ощущали жители города после войны, тоже их отличительная черта. Про блокаду много лет не говорили. Это стало возможным уже после разоблачения культа личности, и трагедия, которую пережил Ленинград, осталась шрамом на его теле. Есть вещи, которые для меня остаются безусловно важными, что бы ни случилось. Есть вещи, над которыми я никогда не буду смеяться. Мне не смешно было смотреть клип Шнурова, в котором шутили на тему блокады. Для меня блокада предметом шутки никогда не будет: мое чувство юмора и цинизм на это не распространяются.
— Вы коренная петербурженка?
— Да, мои родные жили здесь задолго до революции.
— То есть ваши дедушки-бабушки пережили блокаду?
— Да. Они оставались в Ленинграде всю блокаду. Одна прабабушка была врачом. Другая — учительницей, которая находила в себе силы встать, пройти по микрорайону, найти всех своих учеников, привязать их друг к другу, привезти в школу. Дед отвечал за оборону Кронштадта. Папина мама, будучи четырнадцатилетней девочкой, каким-то образом осталась в городе одна с четырехлетним братом. И всю первую блокадную зиму до эвакуации пыталась его выкормить, и спасла, что было непросто для четырнадцатилетнего ребенка.
— Как считаете, место рождения накладывает отпечаток на человека, его характер?
— Конечно. Думаю, родись я в Москве, я была бы гораздо спокойнее и расслабленнее.
— Вхождение в московскую тусовку было для вас легким или что-то смущало здесь?
— Наверное, нет, если убрать поверхностное раздражение из-за чрезмерной пафосности. На самом деле ничего не пафосное, по-разному бывает. И говорить, что поначалу было тяжело, но я справилась, тоже неправда. Вокруг же люди. Хотя, когда сталкиваешься с какими-нибудь коренными москвичами, немного ощущаешь свою ущербность — благополучное детство, няни, сад «Эрмитаж». (Улыбается.) Ладно, это я так, смеюсь. У меня был Летний сад, даже лучше. Компания, которая складывается в театральном институте, не московская, там учатся студенты из разных городов: кто из Ленинграда, кто из Екатеринбурга, кто из Сочи, кто из Воронежа. Все мы были примерно одинаковые — лимита, такими и остаемся. Из всех моих знакомых коренная москвичка — только Маша Шалаева.
— И муж.
— Да.
— Кстати, а он повлиял на ваше восприятие столицы? Может, показал ту Москву, которую любит он?
— Его Москва — это Москва друзей. У меня в Ленинграде друзей нет. Точнее, они есть, но появились уже после того, как я оттуда уехала. Для меня Ленинград — это улицы, культура, история, язык, еда. Для Жени Москва — это отношения, шутки, принятые условия игры внутри дружеской компании. Это не про улицы и места. Если откровенно, он не очень хорошо знает город. Но это безусловно про его семью, традиции, про городскую культуру, про юность.
— Лимита — это же не особо приятное ощущение, уязвимость.
— Нет, просто мы привыкли употреблять это слово с негативным подтекстом. Но на самом деле я не откуда-то из глубокой провинции явилась покорять столицу. Я из Ленинграда! И в двадцать лет у меня было ощущение, что, приехав сюда, я сделала большое одолжение этому городу. Может, в глубине души я до сих пор так считаю. (Смеется.)
— Вы признавались, что очень разные с Евгением. А какие качества, которых, быть может, нет у вас, привлекли в нем?
— Его оптимизм, безусловная вера во все хорошее. Не то что он себя специально настраивает, это его ДНК-код. Он просто не понимает, как может быть иначе. Для него это очевидное знание, что люди хорошие, и в итоге добро победит зло. И это, конечно, подкупает. Еще у него есть полезное свойство видеть вещи целиком, со всех сторон. У меня туннельное зрение, особенно если какая-нибудь непростая ситуация, меня накрывает, и я вижу только эту пульсирующую точку в конце туннеля, которую надо немедленно уничтожить. Но он не легкий человек.
— Почему? Нам во время фотосъемки и интервью показался легким.
— Ну конечно, он же хорошо воспитан. И для него это принципиальная вещь — быть хорошо воспитанным, что, кстати, тоже отличительное свойство коренных москвичей из интеллигентных семей. И это тоже очень симпатично. Но он достаточно сложный человек, просто его воспитание не позволит ему это показать.
— А у вас, наверное, долго было такое желание — идти против системы просто потому, что это система.
— Да, такое подростковое желание. Я очень долго внутренне была подростком. Достаточно поздно пришло ко мне понимание, что вот это «против ветра» не работает.
— Наверное, это произошло, когда дети появились?
Нет, немного раньше, но примерно в то же время. (Улыбается.) Дети, как раз наоборот, вызывают воспоминания, а что же я сама ощущала в их возрасте? Я ведь тоже не понимала, почему нельзя смотреть двадцать мультиков подряд и есть конфеты вместо каши. Старшему сыну два с половиной года, с ним пока нет таких переживаний, как были у моих родителей: делай уроки, не хами Марье Ивановне, но есть нечто похожее. Но желание идти против течения любой ценой исчезло у меня немного раньше, слава богу. Трудно быть бараном, который ломится в запертую дверь и удивляется, почему она не открывается. А там порой даже и двери нет, глухая стена.
— Вы стали мамой в осознанном, зрелом возрасте. Именно к этому моменту пришло понимание, что внутренне готовы?
— Так получилось, и я рада, что это произошло сейчас. Не думаю, что, если бы мои дети родились на двадцать лет раньше, это была бы катастрофа. Это просто были бы другие дети, другая я.
— Вы раньше не испытывали страха, что ребенок может помешать карьере, что вас забудут, перестанут приглашать на пробы?
— Страха про карьеру не было никогда, я считаю, и работу, и семью можно совмещать. Другое дело, что мои интересы, мой эгоизм всегда были на первом месте. Это качество, с которым мне не хотелось расставаться. А сейчас пришло понимание, что ничего страшного не случится, если я немного «подвинусь».
— Вы смотрели сериал «Актрисы»? Это как раз тема переживаний одной из героинь.
— Некоторые вещи там сильно утрированы и, как понимаю, специально. Понятно, что есть тяжелые ситуации, когда женщина оказывается в своем материнстве одна. Ей просто технически невозможно выйти из дома. Но даже в этом случае можно что-то придумать, на мой взгляд. Все зависит от внутреннего состояния. Это действительно серьезный период перестройки гормонов, смешанный с полной реконструкцией твоей жизни, к которой ты никогда не будешь готова, сколько бы умной литературы ни прочла на эту тему. Невозможно подготовить себя к тому, что теперь все будет совершенно иначе и надо ловить волну по-другому. К этому огромное количество женщин не могут пристроиться, отсюда и послеродовые депрессии. Но если не брать какие-то особо трагичные случаи, а говорить об обычной нормальной жизни, то дети карьере помешать никак не могут. Я вышла на работу через две недели после рождения ребенка — и в первом, и во втором случае. Все живы.
— Это была необходимость?
— В первом случае необходимость, потому что меня ждала вся съемочная группа сериала «Последний министр», мы снимали второй сезон. Только закончились пандемия, все немного осатанели без работы и без денег. И сто двадцать человек — моих коллег волновались, выйду я на работу или нет. Мне тогда показалось, что я могу совместить и съемки, и уход за ребенком. А во втором случае Женя снимал свое кино, предложил попробоваться на роль, и я поняла, что хочу выйти на площадку. Уверена, что ничего страшного бы не случилось, если б я отказалась, эту роль мог сыграть кто-то другой, но мне очень хотелось.
— Это его новая картина «Цикады»?
— Да. Единственный раз в своей жизни я оказалась в привилегированном положении. Я — молодая мать, и муж-режиссер меня снимает. Наконец-то я попала в проект по блату, через постель, всю карьеру этого ждала. (Смеется.) В данном случае мне повезло. Но надо сказать, Женя не часто предлагает мне роли. Не намеренно, просто не получается.
— Две его картины, которые уже вышли на экран, — это очень достойный уровень.
— Да, он крутой! Мы всегда смеялись, когда он на площадке раздавал всем указания, что и как делать: «Женя, иди уже в продюсеры, у тебя хотя бы статус будет. Не коллега нас будет прессовать, а тот, кто имеет на это право». А тут оказалось, что он хороший режиссер! Я ужасно им горжусь и очень за него рада, потому что он, конечно же, больше, чем просто исполнитель.
— А он прямо прессует?
— Нет, он просто очень настойчив в своих советах. Вежлив, но настойчив, и избежать того, чтобы им следовать, невозможно. (Смеется.)
— Но вы ему доверяете как актриса?
— Абсолютно. У него хорошая голова, он придумывает неоднозначные истории, у него огромный актерский опыт, который позволяет ему разбирать роли и делать это неординарно. Плюс он много смотрит, читает. Я вижу, что его интерес к жизни вырос за то время, что он стал заниматься режиссурой.
— Но он сказал в интервью, что, с его точки зрения, мало времени уделяет детям.
— У него плотный график, но я верю в то, что все-таки важнее качество, а не количество нашего общения с детьми. Можно двенадцать часов сидеть дома с ребенком и офигевать от скуки. А можно провести с ним час перед работой, но сделать это так, что вы оба получите удовольствие. Самое важное, родителям нельзя оставлять детей без внимания. Их нужно видеть. Не смотреть на них, а именно видеть, с ними нужно знакомиться, их нужно узнавать, помогать им справляться с разными ситуациями, конфликтами, учить коммуницировать с другими людьми. Это моменты, когда участие взрослых очень важно.
— Михаил очень нежный, как мне кажется.
— Да, он нежнейший, но при этом эмоциональный.
— А как они ладят с младшим братом?
— Он его любит, причем любит яростно. Иногда мне даже жалко Яшу: он так много терпит от Миши. Тот просто душит его в своих объятиях. (Смеется.) Когда мы идем втроем по улице, Миша с гордостью всем рассказывает, что это его брат, его зовут Яша, ему скоро год.
— А вы тревожная мама? Легко доверяете детей другим людям — бабушкам, няням?
— Нет, не легко. Своей маме я доверяю, но порой переживаю, как она справится: Миша очень подвижный и самостоятельный. Когда речь идет о нянях, это, конечно, пятьсот проверок. Раньше я стремилась все контролировать, но в какой-то момент мне показалось важным и правильным, чтобы у ребенка был разный опыт общения. То есть не мы подстраиваемся под то, что у нас вот такие дети и мы одинаково с ними коммуницируем. Нет, у них есть вот такая бабушка, которая их обожает, о них заботится, порой сверх меры. Есть другая бабушка, которая смотрит с ними «запрещенный» телевизор, с ней они хулиганят, есть братья, которые тоже по-своему с ними общаются. И у парней со всеми разные пристройки. Неизменно только обожание с обеих сторон.
— Появилось ли у вас желание баловать сыновей, покупать им кучу игрушек, вещей, которых не было у нас в детстве?
— Покупать? Нет. Я ненавижу делать из дома склад. Все равно родные покупают кучу игрушек, хотя я прошу этого не делать. А вот баловать их в плане какого-то интересного опыта — да. Даже если это стоит дорого и лететь надо четыре часа, но я знаю, что у детей останутся яркие впечатления, я это сделаю.
— И в плане занятий тоже?
— Нет, в раннее развитие, изучение английского с двух месяцев я не верю. Мне нужны психически здоровые дети. Миша играет, рисует, общается, ходит в театр. Затаив дыхание, смотрит на сцену. Водить к нему учителей я сейчас не буду. В шесть лет все прекрасно выучит.
— У вас дома сейчас так много мужской энергии. Есть ли потребность восполнять свою, женскую?
Всякий раз, когда мне нужно в экспедицию на съемки, я собираюсь, будто еду в СПА куда-нибудь в Австрию. Вот сейчас, еще немного — и можно выдвигаться на самолет. (Смеется.)
