Алексей Гришин: «После спектакля у меня можно просить взаймы, я всегда даю»
О женитьбе в ранние годы, второй семье, работе с Табаковым, Кончаловским, Михалковой — в интервью
Алексея Гришина называют одним из самых закрытых актеров российского кинематографа. Если о работе он еще иногда говорит, то вопросов личных избегает. О женитьбе в ранние годы, второй семье и советах дяди из Ташкента — в интервью журнала «Атмосфера».
— Алексей, ты несколько раз переходил из театра в театр. Это творческие поиски или не складывались отношения с людьми?
— Ну, всего два раза. Из «Табакерки» в Театр имени Моссовета и затем в Театр на Таганке. Ирина Викторовна Апексимова позвонила и попросила за три дня ввестись в «Снегурочку». Страшно было, но интересно. Через полтора дня я в полуобморочном состоянии, потому что большая роль, да еще в стихах, стоял на сцене на прогоне. После этого Ира предложила репетировать Лопахина в «Вишневом саде», а затем и войти в труппу. Подумал и согласился, я еще живу рядом с театром, что немаловажно. (Улыбается.) Сейчас с удовольствием играю в двух театрах: и в Театре имени Моссовета, и в Театре на Таганке. Уход из «Табакерки» — это результат накопившихся творческих, административных проблем, и главное, мой юношеский максимализм, нетерпимость и неопытность. Повторил бы такое сейчас? Не знаю, скорее, нет. Но сам принял тогда решение, сам же и отвечаю за него.
— Ирина как ученица Табакова понимала, что ты сможешь впрыгнуть в роль?
— Табаков набирал людей одной группы крови, и мне близка энергия Ирины, я чувствую ее, но впрыгнуть, не впрыгнуть — уже зависит от человека, от ситуации, может, и не получилось бы. Олег Павлович любил бросать нас в труднодоступные места психологического театра. (Смеется.) Я помню, еще в студенчестве вводился в «Бумбараш», и перемахнув через стол, от рвения, ружьем повредил голову своего партнера. Вообще спектакли в «подвале» были энергозатратными. Олег Павлович всегда говорил нам: «Температура тридцать пять и пять не пойдет, сорок надо». Но после хорошего спектакля можно еще пять таких же дать, столько в тебе сил и энергии. Особенно когда на сцене испытываешь состояние полета, оно длится буквально секунды, но это незабываемо. В такие мгновения понимаешь фразу Олега Павловича — «За счастье выходить на сцену я готов еще и приплачивать». (Смеется.)
— Бывает, что после хорошего спектакля — материал сложный, разрушительный — артист настолько без сил, что пару часов сидит в гримерке, прежде чем пойти домой…
— У меня такого никогда не случалось. Думаю, и после простого, но плохого спектакля можно без сил сидеть. А я вспоминаю «Чайку» Андрея Кончаловского. Я играл Треплева, там сложная пластика, много эмоций, и после спектакля у меня можно было попросить взаймы, я всегда давал. Заметил, что, общаясь с людьми, достаю кошелек. (Хохочет.)
— И все же почему конкретно ты ушел из «Табакерки», где проработал восемь лет, и это, по сути, альма-матер?
— Ко всему, что сказал… еще усталость, несвобода, тотальная зависимость от театра, я играл по двадцать–двадцать пять спектаклей в месяц. Было тяжело, ощущение некой несправедливости, я говорю не об Олеге Павловиче, а о самой ситуации. Но делаешь выводы и идешь дальше. Правда, у меня осталось чувство недосказанности.
— Ты с Олегом Павловичем не поговорил откровенно даже перед уходом?
— Нет, был вопрос: «Уходишь или не уходишь?» и заявление подписано. Он понимающе относился к тому, что человек делает выбор. Я, можно сказать, громко хлопнул дверью, а после этого долго переживал, сердце разрывалось, это был уход в неизвестность. Потом мы встречались с Олегом Павловичем, здоровались, перемигивались. (Улыбается.)
— И никакой обиды на него не осталось?
— Нет! Только на самого себя. Кроме того, у нас с Олегом Павловичем был большой поколенческий промежуток. Артисты постарше, как Андрей Смоляков, к примеру, могли с ним говорить о том, что их волновало, он с ними обсуждал многое, а мне любой приход к нему стоил безумных нервов из-за пиетета. Если провести аналогию с Андреем Сергеевичем Кончаловским, которого считаю своим вторым учителем в театре, то только недавно, с началом репетиций «Укрощения строптивой», мы стали разговаривать о жизни. Олегу Павловичу я безумно благодарен за все. Я, можно сказать, приехал из ташкентского кишлака, и все, что у меня есть сегодня, имею благодаря первой ступени, первой встрече, которая произошла, и это Табаков.
— А в театральный институт ты сразу поступил?
— Нет. Я приехал в Москву, пришел в Школу-студию МХАТ на прослушивание, и педагог по фамилии Пешков сказал мне: «Иди отсюда. Говор исправляй и приходи через год. Будет набирать Табаков. И программу поменяй». В другие вузы тоже не прошел. Тогда поступил на юридический факультет в Университет Натальи Нестеровой, первый частный вуз, за небольшие деньги, сто рублей триместр. Но долго там не удержался, так как на лекциях (а они проходили в разных ДК) все время смотрел на сцену и думал не о кодексах, а о том, что на сцене должен быть я, а не лектор. Жил где придется, даже в палатке круглосуточной напротив Триумфальной арки торговал, спал там на раскладушке. В любое время дня и ночи могли постучаться и попросить продать что-то. (Смеется.) Потом я уехал к родителям, как всегда делают дети, у которых что-то не получается. Готовился. Пришел через год. И мне повезло. Олег Павлович взял меня на курс. Тогда разваливался СССР, и мне кажется, я был в Школе-студии последним бюджетником из Узбекистана с советским паспортом. (Смеется.)
— Как тебе вообще пришла идея стать артистом?
— Об этом я вообще не думал. И в театре до Москвы был один раз. Тетя Лида повела меня в двенадцать лет просвещать в Театр имени Горького, где я благополучно уснул. (Смеется.) Но каждое лето меня отправляли в пионерский лагерь на Чарвакском водохранилище, где я любил участвовать в самодеятельности. А в семнадцать лет поехал туда вожатым. И как-то, сидя у костра, стал рассказывать истории, пародировать людей. И один из парней сказал: «Леха, иди в театральное, у тебя получится». А позже в лагерь приехала девушка, которая сказала загадочные слова: «Я во МХАТ поступала». Я спросил: «А что это такое?» Я знал, что есть Москва, ее показывали по телевизору в Новый год, видел, как бьют куранты. (Смеется.) Она удивилась и ответила, что это театральный институт. Тут у меня всплыл разговор с тем парнем, и я минут двадцать ее допрашивал, где, что и как. Я выучил какие-то тексты, потом в Тамбов к родителям поехал (маму туда работать пригласили), почитал книжки, даже поработал немного сварщиком, я же окончил ПТУ, и рванул в Москву.
— Почему ты учился в ПТУ?
— После восьмого класса мне сказали: «Мы тебе любые оценки поставим, но иди куда-нибудь, дорогой». (Смеется.) Учился я хорошо, но поведение страдало. Ох, и натерпелась моя мамочка. Она раз в год доходила к классному руководителю на третий этаж, потому что по пути ее тормозили другие учителя. (Хохочет.) В общем, тут товарищ подвернулся и предложил учиться у них в СПТУ от Ташкентского тракторного завода. Мне было все равно куда, я и пошел. У меня диплом сварщика четвертого разряда. (Смеется.)
— В студенческие годы тоже не отличался примерным поведением?
— У нас еще та общага была. Это и выломанные двери, и лазания по пожарному канату за горячительными напитками, и проезд зайцем в троллейбусе по Тверской, и клубы ночью, а утром нужно быть на «мастерстве». (Смеется.) За серьезные проступки следовало замечание, после второго или третьего мог вылететь. Поэтому стал вести себя потише.
— А кто у тебя родители?
— Папа Юрий Владимирович — прораб, строитель, научил обращаться с инструментами, не бояться работы. Мама Татьяна Алексеевна — фитопатолог, у нее любая семечка всходы даст. У меня прекрасные родители, добрые, скромные, заботливые, терпеливые и внимательные. Они подарили нам с сестрой Сашенькой чудесные детство и юность. В 1990 году уехали жить в Тамбовскую область. Как они помогали мне картошечкой, огурчиками в голодные студенческие годы!
— Во время учебы тебе была важна похвала педагогов?
— Сейчас я очень часто слышу, что детей, студентов надо хвалить, не важно, что они делают, главное возбуждать в них радость бытия, ощущение, что они все могут. У нас все было иначе. Педагоги хвалили иногда, но сдержанно, чтобы было движение вперед. А вот у Табакова комплиментов в адрес учеников вообще не было в словарном запасе, достаточно было взгляда, а иногда того, что о тебе ничего не говорят. «Только бы не про меня», — думал ты, когда у нас был разбор полетов. Помню, как Олег Павлович смотрел наши самостоятельные работы и показывал то, что я делаю на сцене. И у меня было ощущение, что я лечу в бездонную яму с огромной скоростью, падаю, а на меня еще валится какая-то мебель. Месяца два-три вылезал из этой ямы. Самая большая его похвала была не в словах «ты молодец», а в том, что он говорил: «Зайди в театр». И я уже на первом курсе играл, и когда после какого-то ввода голова кружилась от успеха, в коридорах возникал Олег Павлович, давал тебе щелбан по лбу и говорил: «Ты что, дурачок?» И все, голова возвращалась на место. (Смеется.)
— А на романы, влюбленности времени хватало?
— После поступления жизнь перевернулась, можно сказать. Учились круглосуточно, но дело молодое, успевали все. (Смеется.)
— Ты, по-моему, рано женился. На будущей актрисе?
— Женился я на четвертом курсе. Оля училась на художественном факультете. У нас был длительный брак, сыну Владиславу двадцать четыре года, а дочке Кате шестнадцать. Недавно женился во второй раз, Василиса учится в «Школе нового кино» на режиссерско-сценарном факультете. У нас две дочки. Трехлетняя Лилия и десятилетняя Люсенька — от первого брака жены.
— Надо же! Ты отец четверых детей! Сейчас отцовство иначе воспринимаешь?
— Я не чувствую, что сильно изменился, ни над кем не трясусь. Старший сын родился у меня в двадцать четыре года. Конечно, это мальчишество еще, но я понимал, что есть семья, нужно зарабатывать, и все успевал. А то, что это твоя родная кровинка, сидит у тебя внутри. (Улыбается.)
— Был ли какой-то период холостяцкой жизни между двумя женитьбами?
— Нет, встретил Василису, и стали жить вместе.
— То есть ты не любишь жить один?
— Я играю Андрея в «Трех сестрах», а Александр Георгиевич Филиппенко — Чебутыкина. И он там рассказывает: «Жениться я не успел, потому что жизнь промелькнула, как молния, и потому что безумно любил твою матушку, которая была замужем…» и Андрей ему говорит: «Жениться не нужно, потому что скучно». Чебутыкин отвечает: «Так-то оно так, да одиночество страшная штука». И я понимаю, что на это мой герой никак не реагирует. А вот сейчас ты сказала про одиночество… Слава богу, есть близкие, а с ними я не одинок.
— Во время учебы или в первые годы работы в театре не завидовал тем, кто уже снимался?
— В начале моей работы в «Табакерке» многие артисты снимались. И тут мне предложили роль в кино, да еще со съемками в Крыму. Они должны были проходить в течение трех недель, но в них попадала неделя гастролей. Я пришел к Олегу Павловичу и сказал, что меня зовут сниматься в одной из главных ролей. А он спросил: «Леша, а что у тебя по театральному расписанию?» Я отвечаю: «Олег Павлович, у меня гастроли в Красноярске, но в одном спектакле я просто сижу, в другом лежу», — и услышал: «Ну, выбирай». Через три дня я сидел в Красноярске на сцене. (Смеется.) Кино только-только начинало появляться, скорее, это был просто заработок. Олег Павлович это понимал, а мы благодаря ему неплохо зарабатывали и в театре. Да, мне было обидно, но недолго. Конечно, я мог сказать себе, посмотрев фильм с кем-то из ребят: «А я бы тоже так смог». Но надо думать, что ты сможешь в чем-то другом.
— А если никак не происходит этого другого?
— Профессия предполагает ожидание. Нужно верить и держать себя в форме. Опять же, есть театр. У Андрея Сергеевича Кончаловского я играю в «Укрощении строптивой» не главную роль, а восьмидесятилетнего старика — с пластическим гримом, проклятым клеем на лице — и получаю огромное удовольствие. Кто-то скажет, что мне не повезло, а я считаю — наоборот. Вот сейчас снимаюсь у него же в историческом проекте, где уже борода и опять же клей. (Смеется.)
— И что было дальше с кино?
— Появились первые актерские агентства, и меня взяли в одно из них. Через некоторое время позвонили и сказали: «Сходи, познакомься с Алексеем Балабановым». Нужен был актер на эпизод, на роль стюарда. Я зашел в комнату, на диване сидел Алексей с молодым человеком, очень похожим на моего друга, с которым мы не виделись пару лет. И я смотрю — сидит Кирюха, и без слов приветствия бросаюсь к нему: «Кирюха, ты — куда пропал?!» Я вообще забыл, что пришел на пробы. Парень говорит: «Я не Кирюха, вы ошиблись». Это тот «прекрасный» момент, когда ты понимаешь, что летишь в тартарары со стыда и все разрушено. (Смеется.) Я говорю: «Ой, простите меня, ребята, я ошибся. Я пойду». И они ответили: «Идите». А потом позвонила агент и сказала, что меня утвердили. И это была одна смена на съемках фильма «Брат−2», которую я провел в компании с Бодровым и заработал свои первые деньги в кино.
— А как случилось первое узнавание?
— Я снимался в сериале у Сергея Гинзбурга «Банды». Играл персонажа старше себя и очень переживал, что ничего не получается. Но и режиссер, и мой партнер Владимир Епифанцев очень поддерживали. После этого сериала меня стали узнавать. Соседки говорили: «Боже мой, вы же такой хороший человек, всегда здороваетесь, но на экране вселяете ужас!». Уже столько лет прошло, а недавно стою у дома, закрываю машину, подходит парнишка и говорит: «Здорово! Как там у ореховских дела?» Я ответил: «Да нормально, я думаю». А он: «Солнцевские тоже ничего». (Смеется.) Почему-то чаще предлагают отрицательных персонажей. Но мне их очень интересно играть, они, как правило, неоднозначные, хорошо написаны.
— В последнее время у тебя весьма симпатичные герои пошли, как в «Номинации» Надежды Михалковой, например. Как работалось с Анной Михалковой?
— Еще при поступлении, когда я только приехал из Ташкента, мы встретились с ней в коридорах ВГИКа, познакомились. Помню, что долго стояли и болтали о чем-то. Потом я увидел ее на экране и узнал, что это Аня Михалкова, дочь Никиты Сергеевича. Мы не пересекались двадцать лет — и вдруг играем пару!
— Она узнала тебя или ты напомнил?
— Да, в начале съемок мы вспомнили, что общались тогда во ВГИКе. И в одной из наших первых сцен произошла смешная история. Я сидел за рулем, Аня рядом, нам надо было убегать, отрываться от гаишников. Она спросила: «Ты водить умеешь?», я ответил: «Нет». И у нее меняется лицо; а уже все, прозвучала команда «камера, мотор!», и я продолжаю дальше, показываю на буквы на переключателе коробки передач: «А что это за D здесь?», и Она: «Это драйв». Я снова: «Это вперед или назад?» Она говорит: «Вперед». И я вижу, что она отвернулась, сосредоточилась, вся белая. Я сказал, что справлюсь, но она не поверила, подбежала после первого дубля к Наде со словами: «Кого ты взяла? Мы разобьемся!» (Смеется.) Подошла Надя и строго спросила: «Ты что, не умеешь водить?» Я признался, что просто пошутил, и она сказала: «Леша, ты так не шути, Аня в машину сесть боится».
— У тебя есть друзья среди коллег? Вообще тебе важна дружба?
— Да, важна, из коллег у меня есть близкий друг, он уже как родственник, Ярослав Николаевич Бойко. (Улыбается.) Нас, когда я еще был студентом, во время гастролей театра Табакова поселили в одном номере в саратовском санатории, с чего все и началось. Его сынок Максим мой крестный сын. Меня удручает, что после «Табакерки» у нас не получается вместе выйти на сцену или сняться где-то. Есть друзья и из других сфер, с кем-то ближе общаюсь, с кем-то дальше, но я о них знаю, они — обо мне. Я считаю, что не должно быть ничего искусственного, а вот если есть желание написать или позвонить другу, то надо это делать. И я это делаю.
— У тебя никогда не стояла задача заработать больше, больше, больше…, не было тяжелых компромиссов в кино, когда снимался, ну, совсем в таком?
— Конечно, денег много не бывает, они дают свободу. И я когда-то себе сказал, что, раз моя профессия актер, надо сниматься, а не отказываться от предложений, надо зарабатывать. Однажды в голодные годы я участвовал в таком низкопробном проекте. Это было очень тяжело, и я много работал, переписывал роль. А потом понял, что буду делать подобное только в самых крайних случаях, потому что, увидев фильм, осознал, что, как бы ни старался, в конечном итоге от тебя ничего не зависит. С левыми заработками у меня тоже как-то не срастается. (Смеется.) Еще в Школе-студии перед Новым годом один товарищ спросил меня: «Хочешь заработать сто долларов?» Сказал, что надо будет постоять два дня по семь часов в витрине нового магазина в образе Чарли Чаплина. Я пришел с котелком, усами, тросточкой, подобрал костюм в институте. Первый день с горем пополам выстоял, а на второй понял, что больше на такое не соглашусь, и даже раньше ушел, потому что публика начала показывать мне рожи, а я вместо того, чтобы улыбаться, не выдержал и в ответ стал кривляться еще больше. И нам чуть витрину не разбили, бросали в меня все, что под руку попадалось. Так я и не заработал ничего. (Смеется.)
— Кстати, ты стильно одеваешься.
— Мне нравится хорошо выглядеть. Очень люблю купить какую-нибудь дорогую вещь с хорошей скидкой, это же победа. (Смеется.) Мне повезло, мой дядя Володя из Ташкента, настоящий франт, постоянно таскал меня с собой. Так что от него, наверное, это и передалось мне.
— В Ташкенте настоящий культ еды. А ты умеешь готовить?
— Под настроение люблю на даче у друга пожарить шашлыки. А недавно Вася попросила меня сделать плов. Но хоть я из Ташкента, совсем не умею его готовить. Она меня уговорила, заверила, что все получится. Я залез в Интернет, искал рецепты. Когда я был маленьким, у нас свадьбы праздновали во дворах, приходило много людей. Если ты слышал звуки карная (узбекский музыкальный инструмент) — так собирали на свадьбу, — то знал, что там будет утренний плов. Мы с ребятами не завтракали дома, свистели друг другу и бежали в ту сторону. Стояла очередь, ты становился в нее, тебя не спрашивали, кто ты, откуда, просто в тарелку клали плова на двоих. Не было ни вилок, ни ложек, ели руками. Мама ругалась, потому что во время еды масло текло на одежду и оно не отстирывалось. Для родителей это было трагедией, а для нас счастьем. Я помню праздничный плов с изюмом, с нутом; и сколько живу в Москве, ел плов в разных ресторанах — чего-то в нем всегда не хватало. Я купил баранину, все ингредиенты, но перепутал последовательность, даже изюм забыл положить. Рядом была мама (она приехала погостить) и сказала: «Брось сверху на рис, и все». И когда плов был готов, я обалдел — почувствовал вкус детства. Думаю, так со всем: нужно просто очень хотеть — и все получится.
