Михаил Тройник: «Можно быть уверенным в себе, но встретить неразделенную любовь»
Звезда «Лавстори» — об отношениях с Валентиной Мазуниной, родном городе и о том, почему поменял Бауманский институт на Школу-студию МХАТ
До того как стать актером, Михаил Тройник учился в институте имени Баумана. по сути, он физик и лирик в одном флаконе: мужская сдержанность и закрытость сочетаются в нем с эмоциональностью и ранимостью — впрочем, карьере это на пользу. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».
— Михаил, вы даже в нашей новой жизни, приучившей всех к режиму онлайн, предпочитаете очное общение. А что вам важно в этом, вы настолько чуткий собеседник и физиогномист?
— Я очень чуткий собеседник, долго учился этому. (Смеется.) Шучу. Наверное, мне важна атмосфера, энергообмен. В последнее время редко ошибаюсь в людях, и это даже немного пугает. (Улыбается.) Бывает, тебе говорят одно, а ты чувствуешь совсем другое. Я еще не научился стопроцентно доверять своей интуиции, поэтому порой боюсь действовать, исходя из своих ощущений, но уже стараюсь прислушиваться к ней.
— Вы как-то признались, что хотите быть одинаково открытым везде. Что вы имели в виду?
— Быть цельным в разных сферах жизни, хотя думаю, что это невозможно. Я долгое время был только театральным актером, меня знал узкий круг ценителей творчества «Гоголь-центра», поэтому я говорил и об открытости широкому зрителю. Хочу и в соцсетях найти свою нишу. А вообще я довольно открытый человек, и жизнь меня часто бьет за это, но я хочу доверять людям.
— А вам не бывает неуютно на съемках, в новой команде, где вы практически никого не знаете?
— Съемки в новом творческом коллективе — всегда лотерея. Ты настраиваешься на эту работу как на путешествие. И можешь открыть новую землю, а можешь просто так поплавать и разочароваться. В этом всегда есть азарт.
— Вы мне кажетесь азартным путешественником, это чувствуется даже по вашим фото.
— Спасибо! Путешествовать я люблю и, наверное, могу назвать себя азартным в этом смысле, а вот в фотосъемке я вряд ли такой, порой просто включается «животный инстинкт», когда вижу нечто любопытное. (Смеется.)
— Как только появляются свободные дни, вы сразу чемодан в руки?
— Стараюсь, если выдается несколько свободных дней. А в Москве смотрю кино, хожу в спортзал, ну и занимаюсь какими-то делами. Но поскольку я еще учусь в московской Школе нового кино, то понятия свободного времени у меня почти не существует. Я и так часто занятия пропускаю. К счастью, есть лекции в записи.
— С какой целью вы туда поступили? Не просто же для саморазвития? Уже короткометражку сняли…
— У нас в Школе-студии МХАТ был предмет «История кино», который преподавала Галина Геннадьевна Аксенова. И я смотрел очень много фильмов, гораздо больше своих однокурсников. Может быть, я так полюбил это, потому что до Школы-студии в моей жизни было мало гуманитарных наук, и я жадно поедал все что мог. Это как закрыть гештальт по какой-то теме. А моя однокурсница и подруга Аня Даукаева, год назад окончившая Школу кино, советовала мне ее. И когда я снял на телефон свою любительскую работу и показал ее Аниным однокурсникам, то они сподвигли меня к поступлению. Во что это выльется, буду я режиссером или нет, пока не знаю, но я иду шаг за шагом.
— Вы вначале учились в Бауманском институте, то есть у вас математические и гуманитарные способности в одном флаконе, что нечасто бывает…
— Я себя не чувствую математиком. Наверное, у меня есть определенные способности, которые были важны для поступления в этот вуз, но я просто пошел по накатанной дороге после математического класса в лицее, не совсем понимая зачем. В Бауманке я неплохо учился, и в свое время мне это нравилось. В общем, я свой среди чужих, чужой среди своих. (Смеется.)
— В середине лета на одной из платформ вышел сериал «Мокьюментари», где вы в образе героя наивный провинциальный стеснительный человек. В вас самом, выросшем в Рыбинске, осталась такая доверчивость?
— Конечно. Это, наверное, на всю жизнь. Сколько бы я ни учился в Бауман-ке или в Школе-студии МХАТ, это все равно я. Что-то из этих качеств я в себе ценю, что-то нет, но все больше принимаю их.
— Вы скучаете по родному городу?
— Сейчас это уже не тот Рыбинск, в котором я жил. Несколько лет назад я с ужасом (улыбается) обнаружил, что он стал красивым, отреставрированным полуевропейским городом с современной набережной, тихим и каким-то причесанным. А может быть, это я изменился. Но я все равно ностальгирую, когда хожу по своим любимым местам, на Волгу, она рядом с нашим домом. Это не набережная, не центр, а запустелая Волга, гаражи, пустырь — у нас заводской район.
— Чего в детстве и юности вам больше всего не хватало?
— Не знаю, много чего, мы в девяностые жили тяжело. Папе не платили зарплату на заводе по нескольку месяцев, тогда это не было редкостью. Но не могу сказать, что я сильно страдал из-за отсутствия чего-либо. А с шестого класса перешел в лучшую школу города, лицей №2, которая находилась в центре. Ее выпускники сейчас работают в крупных международных компаниях, оканчивали МГУ и другие престижные вузы. Там были разные направления, но я учился в математическом классе.
— Каким вы были в школьные годы: компанейским, лидером или все же больше стеснительным?
— Были периоды, когда я с радостью существовал в компании с ребятами, и те, когда чувствовал себя хорошо один. Кстати, и сейчас могу с удовольствием общаться с людьми, а бывает, что хочется уединиться, чтобы никто не трогал. Может, поэтому мне предлагают как роли суперпацанов, бандитов, так и аутичных, задумчивых, тонких героев. И в лицее я порой попадал в разборки и драки, но поскольку это была лучшая школа города, интеллигентная, там даже ходили в костюмах, то и хулиганства было меньше, чем на окраинах. И я помню, что при всей мальчишеской задиристости мне уже тогда хотелось подумать, пострадать, ранимость во мне присутствовала всегда.
— Что вас сильнее всего ранило и ранит сегодня?
— Вспоминаются неразделенные любови детские в школе. Но это просто такой склад характера, я легкоранимый, впечатлительный человек. Лирический герой. (Улыбается.)
— А в Бауманке или уже в Школе-студии ситуация с противоположным полом изменилась?
— Наверное, уже в «Гоголь-центре». В Школе-студии девушки были красивые (смеется), а третьекурсницы, которые уже в МХТ играли, казались просто недоступными. А я стеснительный человек, даже сейчас такой.
— Психологи говорят, что если ты уверен в себе, то шанс столкнуться с неразделенной любовью намного меньше…
— Я как-то по-другому об этом думаю. Ты можешь сколько угодно чувствовать себя уверенным, но встретить неразделенную любовь и наоборот. Я верю, что можно совершенно случайно найти своего человека.
— А вообще у вас были переживания, связанные с разочарованием в людях?
— Конечно. И у меня был период некоего недоверия, к тому же в 2017 году у меня закрылось много спектаклей в разных театрах, было очень тяжело. А сейчас что-то меняется, есть движение, мне хочется пробовать разное, рисковать. Происходит переоценка жизни. И это какой-то радостный этап.
— И что вы переоценили? Что для вас в людях стало приоритетным?
— Я стал очень ценить искренность, сердечную открытость, что-то настоящее, хотя не скажу, что раньше не ценил. Даже в детстве тянулся к этому. Я почти каждый год кроме пионерского лагеря ездил на месяц к бабушке, которая жила в деревне между Вологодской и Ярославской областями, причем глубоко в лесу, где мне очень нравилось, так как там была абсолютная свобода, я не был никем ограничен. Река, много братьев, лес, поездки на мотоциклах, первая любовь, купание в ночной реке под дождем — что еще нужно ребенку и юному человеку для счастья? Я часто возвращаюсь мыслями туда. Бабушки не стало в 2014 году, деда мы забрали к себе, он умер через год. Дом уже разрушился, все травой заросло, в поселке, может быть, человек пять живет, а было пятьсот когда-то. Последний раз я был там года три назад, мы с двоюродным братом можем быстро собраться и поехать туда, навестить могилу бабушки. Это очень мощное место для меня. Наверное, отчасти я и стал актером, потому что испытал в детстве и юности такие неприкрытые эмоции.
— Когда вы пошли пробовать свои силы в театральных институтах, документы из Бауманки не забрали и никому ничего не сказали. Хотели оставить себе пути для возможного отступления?
— В какой-то момент я чувствовал себя уверенно, казалось, что все идет как надо. А потом я вдруг слетел в Щуке, затем в Щепке со второго тура, осталась только Школа-студия, и тогда задумался: «А, оказывается, могу и не поступить». Но помню, что, придя туда в первый раз, сразу почувствовал что-то свое. Поступление было очень сумбурным. Сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что, если бы я делал это осознанно, наверное, было бы безумно страшно. А я вообще не думал: поступлю или нет. Параллельно шла сессия в Бауманке, я сдавал курсовые работы, как-то всю ночь не спал, чертил что-то, а в это время мне Алексей Геннадьевич Гуськов (он был в приемной комиссии и педагогом на набираемом курсе) сказал, что нужно поменять программу. По его мнению, люди инженерной школы, даже не зная чего-либо, могут найти выход из любой ситуации (он сам учился в институте им. Баумана). И якобы он на спор предложил Константину Аркадьевичу Райкину дать мне неподъемную задачу поменять за три дня весь репертуар, с условием, что тот возьмет меня, если смогу это сделать. Правда, я только один раз на третьем туре читал то, что посоветовал Алексей Геннадьевич, но, видимо, Константин Аркадьевич увидел, что я могу удивлять. При этом первые два года я плохо учился. (Смеется.)
— Вам ставили плохие отметки? Обычно тех, у кого совсем не получается, отсеивают в первый год, реже во второй. У вас были предупреждения от Райкина?
— Я показывал миллион этюдов, которые все были не туда и не про то (смеется), и только за мою трудоспособность меня и оставили учиться дальше. Если хочешь с улыбкой вспомнить что-то про наш курс, то мои этюды — «золотой фонд». (Смеется.) И у меня были просто «гениальные» наблюдения, «гениальные» животные. Константин Аркадьевич переживал, что я не могу сделать какие-то элементарные вещи.
— А как случился перелом в лучшую сторону?
— Я просто ходил по улицам, наблюдал за людьми от отчаяния, что у меня не получается. И как-то раз, встретив одну любопытную женщину, сделал этюд, и его вставили в класс-концерт. Это было удивительно, потому что Константин Аркадьевич добивался очень насыщенного ритма нашего спектакля, и у ребят было по нескольку коротких этюдов, они только успевали переодеваться, а у меня лишь один и длинный, он выбивался из канвы. Потом были еще какие-то победы, мы сделали с Виктором Анатольевичем Рыжаковым «Карамазовых», ездили в Старую Руссу играть его, и там что-то произошло. Я не мог представить себе, что Достоевский писал здесь. Конечно, место сильно изменилось со времен писателя, во время войны город был практически полностью разрушен, но дом прототипа Грушеньки, где висят бельевые веревки, кабинет Достоевского — терпкий, с черным деревом, бархатом, и невероятно темные ночи… Была в этом какая-то достоевщина. И все это: Достоевский, священник, который пришел к нам на показ, поездка в плацкарте, ночные разговоры — сделали свое дело. А потом Алексей Геннадьевич Гуськов за меня взялся. Он поставил спектакль «Трамвай 'Желание» на четырех актеров, где я играл Митча, и с этого момента у меня стала развиваться карьера, хоть что-то драматургическое появилось. (Смеется.)
— И что вы почувствовали, когда наконец-то дали сыграть такую роль? Это был первый успех или все же в «Карамазовых»?
— Конечно, я обрадовался, но все равно мой первый успех пришел уже в «Гоголь-центре». Кстати, в Школе-студии были педагоги, которые отзывались обо мне не очень хорошо во время учебы, а потом говорили хвалебные слова. Но только в театре я начал расслабляться, а в институте трудился безостановочно. В «Гоголь-центре» мне сразу дали серьезную роль — Ясона в «Медее». Я очень ответственно готовился к этой работе, поехал в Грецию, арендовал машину, ездил по городам. После премьеры я недели две отходил от роли, все время спал или просто лежал, смотрел в потолок. У трагедий странный эффект, их безумно тяжело играть, но потом испытываешь очищение, будто бы шкуру с себя содрал. Каждый раз перед «Медеей» я переживал сильнейший стресс, а после спектакля чувствовал, что у меня началась новая жизнь.
— Ребята из «Гоголь-центра» ощущали себя немножко особенными, какими раньше были актеры «Ленкома». И все были модными, начиная с самого Кирилла Серебренникова. Вам было уютно среди них?
— В институте у них был свой закрытый мир. А когда я туда попал, еще шел ремонт, и мы все сидели в одной гримерной, потом ездили вместе в Таиланд, и вливание произошло быстро. И главное, сразу было много работы, репетиций, идей, все находились на волне строительства нового театра. Поэтому не было размышлений, кто сноб, а кто нет. И это скорее внешнее представление о «Гоголь-центре». Я никогда не забуду вечеринки по поводу каких-то дат или премьер с крутыми, шикарно одетыми гостями, когда ты с коллегами выходил из репетиционного зала в спортивных штанах и попадал на светский раут. Так что на самом деле никакого снобизма среди нас не было.
— А что у вас со сценой? Ведь сейчас уже нет «Гоголь-центра», по сути, там теперь совсем другой театр…
— Я уже полтора года назад ушел на контракт. А сейчас да, все изменилось, и, соответственно, я думаю, что спектаклей, в которых я был занят, не будет в репертуаре. Так что пока я сосредоточен на кино. Сейчас снимаюсь в Тюмени, в «полном метре» под названием «Вахтовый метод» у дебютантов. Учусь работать и жить с перелетами. А тут энергозатратные съемки в плане физики, как в «Индиане Джонсе» (смеется): болота, вертолеты, олени. При этом наш фильм — это серьезное размышление о жизни. И для меня и сама работа в полнометражном кино, и полтора месяца в экспедиции — это впервые в моей жизни, да еще в Сибири, где такая мощная природа, — все это заряжает, несмотря на трудности, невероятным драйвом…
— А где еще приходилось делать новое, физически сложное или опасное?
— Из последнего на ум приходит фильм «F 20», он сейчас был на ММКФ в программе «Русские премьеры». Я играл друга главного героя, которого тот случайно убивает на тренировке по боксу. Мы снимали эту сцену с настоящими боксерами. Мне в пару сразу дали тренера по боксу. Я считал себя в этом деле прошаренным человеком, немного занимался тайским боксом. Он начал легко, и я подумал: «Сейчас проявлю свои способности» (улыбается), но скоро понял, что мои удары для него — детский лепет, а его — добивают меня. И я уже бога молил, чтобы раздался крик актера, играющего тренера: «Поменялись парами!», но не мог сказать партнеру, чтобы бил полегче — почувствовал бы себя нытиком. Я включил все свои актерские способности, как уворачиваться от ударов, но это не спасало.
— А когда вы занимались тайским боксом?
— Давно, еще в Рыбинске, и потом я занимался любительски, у меня нет разряда. Но я считал, что что-то умею. Так же у меня было и с шахматами. Когда мы снимали «Чемпиона мира», думал, что я из Бауманки, умный (смеется) и умею играть. А потом пошел на шахматные соревнования, хотел себя проверить. На Гоголевском бульваре есть Музей шахмат, где проводятся турниры. Я записался. В турнире было партий десять. И я проиграл всем: женщинам, детям, даже тем, что не дотягивались ручками до доски. (Смеется.) Девочки семи лет оказались сильнее меня. Мне было так обидно. После этого турнира я перестал бравировать своими умениями. (Смеется.)
— В Москве вы снимаетесь в новом сезоне сериала «Иванько». Вы рассказывали, что поначалу Валентина Мазунина, ваша партнерша, казалась вам антиподом, а потом вы просто сроднились…
— Да, с Валей мы очень сблизились, от нее такое тепло исходит. Мы долго притирались друг к другу, не было особого контакта. Но потом я понял, что при кажущемся виде фурии, женщины, которая коня на скаку остановит, Валя очень ранимая, нежная, мягкая, тонкая, трепетная. Мы с ней в этом даже похожи. Потом мы еще снимались вместе в комедии «Стендап под прикрытием». Валя приходила ко мне на спектакли, мы созваниваемся, я слежу за ее работами, пишем комментарии друг у друга в соцсетях. (Улыбается.)
— Мне этот сериал понравился, он кажется довольно тонкой историей, в чем-то даже продолжающей жанр советских трагикомедий…
— Я бы все-таки постеснялся сравнивать наш сериал с лучшими советскими фильмами, но это история про людей, про жизнь, рассказанная с хорошим юмором. Мне кажется, что сейчас, во время такой жестокости, важно делать такие вещи. Я бы хотел сказать о еще одной недавней, очень значимой для меня работе в сериале «Библиотекарь», снятом по роману Михаила Елизарова, который получил главный приз литературной премии «Русский Букер». Это была серьезная актерская работа, и очень затратная эмоционально. Мой герой непростой человек, к тому же у него полностью переворачивается жизнь. Но когда ты играешь сложную и интересную роль, очень увлекаешься, и это придает силы. И у нас собрался невероятный актерский состав, причем девяносто пять процентов — это потрясающие театральные актеры, занятые даже в эпизодических ролях, получилась просто труппа нового театра. (Улыбается.)
— Чьи слова, оценка вашей работы были для вас самыми дорогими?
— На ум приходят два момента. Во-первых, Алла Борисовна Покровская, которая была режиссером спектакля по пьесе Володина «Назначение» в МХТ (правда, репетировал с нами в основном Сергей Витальевич Шенталинский) написала в программке: «Хорошо копаешь, копай дальше». Я не ожидал от нее такого, я до сих пор иногда смотрю на эту программку. И недавно на съемках сериала «Экзорцист» (сейчас он называется «Комплекс бога») звукорежиссер, такой здоровый парень, боксер, пока вешал на меня микрофон, сказал, что я круто сыграл, наверное, видел в своей жизни какую-то жесть. И когда так говорят люди без всякой цели, это очень приятно. Как в фильме «Однажды в Голливуде» девочка сказала герою Леонардо Ди Каприо: «Ты хороший актер», и он расплакался. Когда мы слышим такие слова со стороны, в нас это очень попадает.
