Федор Лавров сегодня один из самых востребованных и успешных актеров, которому подвластны абсолютно разные жанры и образы. Во многом этому способствовало умение восстанавливаться в кризисных ситуациях — как профессиональных, так и личных. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».

— Федор, сосем недавно на фестивале «Дух огня» в Ханты-­­Мансийске ваш с Романом Михайловым дебютный фильм «Сказка для старых» получил первый приз. Какие чувства ты испытал в связи с этим?

— Это трудно даже описать. Случилось что-­­то невероятное. Я высоко оценил участие в фестивале, потому что путь, который мы прошли от замысла до показа, был долог и тернист, и то, что работа получила такую награду, конечно, очень приятно, хотя и неожиданно. К сожалению, это произошло в тяжелое время, что мешало радости стать всеобъемлющей. Нас скромно, без всяких торжеств поздравили, но я был оглушен самим этим фактом.

— Тебя это тронуло больше, чем награды за актерскую работу?

— Да, потому что это первый опыт. Как первая любовь, которая на всю жизнь останется сильным впечатлением. Я попробовал нечто совсем новое, и оно получилось. Я будто открыл дверь, о существовании которой знал, но туда еще не входил.

— И много раз ты открывал для себя новые двери?

— Конечно! В основном это было связано с профессией. Безусловно, это удачно сыгранные первые роли. Знаковой для меня стала работа в «Вассе Железновой» в БДТ, я испытал мощные эмоции. Хотя до этого уже были небольшие победы в Театре фарса у Виктора Моисеевича Крамера, которые тоже давали возможность поверить в себя, подтверждали, что я иду правильной дорогой, но здесь был просто прорыв.

— При всей любви к театру и сделанном за годы, в том числе в МХТ и «Табакерке», ты уже несколько лет живешь без сцены. Нет ностальгии?

— Конечно, есть. Я скучаю по сцене. И думаю, что обязательно вернусь в театр. Сейчас идут переговоры, возможно, скоро что-­­то начнется.

— Некоторое время назад у тебя должен был выйти спектакль в Театре Наций с режиссером Андреем Могучим. Но прямо перед генеральными прогонами вы разошлись. Как такое случилось?

— Мы с Андреем разошлись во взглядах на природу творчества. Почти перед выпуском я понял, что мы мешаем друг другу.

— Но вы же давно знакомы.

— Не просто знакомы, а дружим двадцать лет.

— И что с вашей дружбой сейчас?

— Мы с уважением относимся друг к другу, но уже на расстоянии.

— Вас не пытались творчески помирить в театре?

— Что-то такое было, но Андрей — человек жесткий, впрочем, как и я. Он упрется, я упрусь, и наступил момент, когда мы уже не могли идти на какие-­­то уступки друг другу. Такое бывает, это творческий тупик.

— Наверное, ты был опустошен морально…

— Да. Какое-­­то время я просто приходил в себя, потому что, честно говоря, до конца не понимал причину происшедшего, кто прав, кто виноват. И я долго переживал эту ситуацию, потому что с друзьями, с людьми, которым ты доверяешь и многое прощаешь, на что-­­то не обращая внимания, всегда расставаться сложнее. У меня случалось такое, но, слава богу, редко, это всегда очень болезненный процесс. А потом жизнь пошла дальше, работа, другие дела. Как говорится, время все лечит.

"С Андреем Могучим мы разошлись во взглядах на природу творчества. Почти перед самым выпуском я понял, что мы мешаем друг другу"

Фото: Елена Лаврова

— Свои сильные переживания, как, например, в ситуации с Андреем Могучим, ты приносишь в семью или оставляешь за дверью?

— Конечно, я могу поделиться с Леной, но сейчас это перешло в другое качество. Я стараюсь взывать к рассудку, так как не хочу ранить близких людей. И даже когда мне плохо, не могу обижать малышей или жену только потому, что меня кто-­­то обидел. (Смеется.)

— То есть никогда не вспыхивал дома? Человек же полностью не меняется, хоть ты и прочел кучу умных психологических книг…

— Есть люди, которым надо, чтобы рядом с ними кипели эмоции. Они не могут справиться с личной драмой и переносят ее на жизнь других. И тогда они будут тебя поддевать, толкать локтями, язвить, провоцировать именно для того, чтобы увидеть твое проявление чувств, и если ты не уравновешен, то начинаешь реагировать на это. И таким образом можно любого человека раскачать, довести до гнева, но это совершенно деструктивный путь, в никуда. От этого остаются только опустошение, вакуум. Большое спасибо моей профессии, потому что часть эмоций, которые во мне бурлят, я превратил в свой инструмент. Я наблюдал за собой, за своими мыслями, в целях максимально точной передачи их на сцене или в кино.

— Ты сказал, что можешь быть жестким, но мне кажется, что такие переживания жесткому человеку не очень свой­­ственны…

— С одной стороны, ты права, а с другой — тут вопрос в рефлексии. Она из той же корзины, что и совесть. Совесть, сожаление, раскаяние — это все близкие понятия. Бывает, мы что-­­то делаем сгоряча, и вот способность потом признаться в этом доступна не каждому. Кто-­­то этот камень заворачивает в газетку и погружает внутри себя на долгие годы, а у кого-­­то хватает смелости развернуть его, посмотреть на него, подержать в руках и жить дальше.

— А что, например, ты делал сгоряча? Это касалось личного или профессиональной деятельности?

— Такое не раз бывало. Если я видел какую-­­то несправедливость, а я был вспыльчивым молодым человеком, мог очень жестко отстаивать свои позиции и даже перебирал в гневе, захлебываясь эмоциями. Но потом оказывалось, что, по сути, был прав.

— А в творчестве бывало такое?

— Да. Вот как с Могучим. Считаю, что для себя поступил очень правильно. И когда в некотором смысле сгоряча ушел из МХТ и «Табакерки», тоже, на мой взгляд, принял правильное на тот момент решение и совершенно об этом не жалею. С какими-­­то вещами я просто не мог мириться.

— С чем именно? Спектакли твои шли, творческих разногласий, по идее, не должно было быть, что же случилось?

— Были разногласия с администрацией. Я не раз сталкивался с тем, что административная прослойка очень многое портит.

— Из МХТ ты уходил еще при жизни Олега Павловича Табакова, не разговаривал с ним?

— Олег Павлович уже сильно болел и не мог вникать во все. У каждого человека есть определенное количество ресурса, на тот момент у него его практически не было. Думаю, если бы это происходило даже на пару-­­тройку лет раньше, все могло сложиться иначе.

— Ты рассказывал, что Лев Додин, дядя Лева, друг отца, который качал тебя мальчишкой в гамаке, после института не взял тебя в свой театр, за кулисами которого ты вырос. Как ты это переживал?

— Это был очень серьезный удар. Но на самом деле отрицательный опыт, если он тебя не убил и не переломал так, что ты оказался в инвалидном кресле (хотя и из инвалидного кресла много чего хорошего было сделано), тебя всегда очень закаляет и дает огромный импульс к дальнейшим свершениям. Не сразу, конечно. Надо это пережить, набраться сил, то есть запускается целый процесс на борьбу с кризисом, это как кровь пустить.

— В то время среди вашего брата многие лечили себя горячительными напитками…

— Всякое случалось, но это не было лекарством, я никогда не уходил в запой. Мне было чем заняться, хотя бы потому, что у меня была маленькая Глашка на руках.

— А что тебе папа говорил в тот момент? И общался ли он с Додиным на эту тему?

— Папа, конечно, тоже расстроился из-­­за этой ситуации. Он меня поддерживал как мог, со всем уважением к Льву Абрамовичу. Говорил, что все равно надо продолжать что-­­то делать, нельзя раскисать. С Додиным они, по-­­моему, пообщались, но папа его не упрашивал. Лев Абрамович, думаю, объяснил ему, что заставило его принять такое решение, почему он так поступил.

"Я не считаю, что в жизни мужчина все делает ради женщины. А Лена – один из главных рецензентов и ценителей моего творчества"

Фото: Елена Лаврова

— Через несколько лет, и тебе было всего двадцать пять, не стало папы. Ты к тому моменту уже восстановился душевно, творчески?

— Да. Творчески я уже пришел в себя, нашел себя и в музыке, и с театром что-­­то начало шевелиться, стал понемногу сниматься в кино. Хотя непросто все давалось, потому что время было тяжелое, работы в принципе было мало, но постепенно я выкарабкивался и на карачках выполз из кризиса.

— И тут происходит трагедия. Ты тяжело переживал уход отца?

— Была апатия. Мир поблек. В принципе ничего не хотелось, но аппетит приходит во время еды. Когда ты понимаешь, что надо жить, то начинаешь как-­­то жить. В первую очередь моя жажда профессии помогла, она была лестницей в небо.

— Но вначале ты заставлял себя что-­­то делать усилием воли?

— Сказать, что я это делал через силу, наверное, нельзя. Хотя я приходил на репетицию унылый, но начинал работать и на эти пять часов переключался. А когда шел домой, меня опять накрывало, что в принципе совершенно естественно.

— А ты не говорил себе, что твои успехи в тот момент очень нужны маме?

— Конечно. Она трепетно следила за моими успехами и неудачами, поддерживала как могла. Ей было очень важно, что появился предмет для гордости. (Улыбается.)

— Ты признавался, что твои прежние браки разваливались, потому что ты в большей степени был ориентирован на профессию…

— Мне кажется, что это самый главный движущий момент всех разрывов.

— Но с Леной все встало на места…

— Раньше все силы уходили на поиск самореализации — и, собственно, эмоций на другую жизнь не оставалось. Мои приоритеты были расставлены четко. А когда все не складывается или получается не так, как хотел, становишься психованным. Я много страдал от этого, в результате меня все раздражало. Жить с таким динамитом рядом — мука мученическая. А с Леной я познакомился, когда уже переехал в Москву, Олег Павлович Табаков сделал предложение прийти в МХТ, была работа с Серебренниковым — и в кино пошло. Мы сняли «977» с Колей Хомерики, съездили в Канны. То есть багаж уже был накоплен. И я просто почувствовал единство этих противоположностей — творчество и семья. Теперь у меня одно продолжает, дополняет другое, и здесь нет никакого противостояния.

— Ты стал отцом в девятнадцать лет. Каково это было? Помнишь свои первые эмоции?

— Я пришел в роддом, и мне сказали, что на дочь можно посмотреть. Она лежала в боксе, тогда деток забирали у мам. Помню, как на меня надели халат, бахилы, и вот я иду по тихому коридору, шаркаю ногами, и там висит радиоточка, откуда в этот момент начинает звучать песня в исполнении Мэрилин Монро «I Wanna Be Loved by Yon…». Медсестра подходит ко мне и говорит: «Смотрите, это ваша дочь». Я вижу, что там лежит такой червячочек, и под эту песню говорю: «Боже, как же это все красиво!». Вот тот первый взгляд на дочь был для меня невероятным удивлением, и я думаю — минутами счастья.

— Потом в ваших первых с ней отношениях был еще такой же момент удивления?

— Ее первое слово. Наверное, потому что именно я его услышал. Это было такой свежестью (улыбается), как будто открылась новая вселенная.

— А когда стал отцом во второй раз, третий, уже было по-­­другому?

— Это каждый раз как первый. Происходит что-то трансцендентное, то, что является из небытия. Это же совершенная магия. Вот всю палитру самых космических чувств я и испытал и во второй, и в третий раз.

— Первый брак у тебя был студенческий. Ты совершил этот поступок сгоряча?

— Нет. И я никогда потом не жалел, что так рано женился.

— В любом случае появилась дочь Глаша, которая еще и пошла по твоим стопам, стала актрисой…

— Конечно! У меня даже возникла гордость, что она пошла по этому пути, чего-­­то достигла, причем сделала это самостоятельно.

— Ты не пытался помочь ей?

— Я, конечно, переживаю за то, чтобы у нее сложилась актерская судьба. Но что я могу сказать? Пробуй, делай, «стучите, да отворятся двери». В театре БДТ у нее все неплохо складывается в отличие от кино. Иногда я могу предложить: «Ребята, у меня есть Глашка, попробуйте ее». Но пока не выстреливало.

— До Лены у тебя, кажется, все браки были с актрисами? Не думал ли ты потом, что это не твое?

— У меня не только актрисы были (улыбается), но из этого круга. Но то, что Лена совсем из другого мира, для меня как раз было хорошо, это мой вариант — «мухи отдельно, котлеты отдельно». Я уже имел определенный опыт, и позитивный, и негативный, и понимал, что той дорогой ходить больше не хочу, а другую, может быть, и попробую.

— Вы с Леной похожи характерами, темпераментом?

— Нет. И мне кажется, что это правильно. Когда есть разница в характере, во взглядах, это дает ресурс для того, чтобы приближаться друг к другу, идти в новые истории. Но при этом мы должны относиться друг к другу с уважением.

— Но существует фраза «Счастье — это когда тебя понимают». Меня разность взглядов удивляет гораздо больше, чем разность характеров…

— Полярность дает большее пространство для дискуссии, полемики. Но мы же и сходимся во многом. И в этом как раз интерес. Такая диалектика дает шанс для рождения чего-­­то третьего.

— Это хорошо, когда не доходит до того, чтобы в полемике один другого стукнул по голове.

— Диалектика не должна переходить в поножовщину, это точно. (Смеется.) Поэтому мы и говорим о синтезе, о единстве противоположностей.

— Лена является для тебя музой, ради которой ты подсознательно совершаешь поступки?

— Я не считаю, что мужчина все в жизни делает ради женщины. Делать надо ради всего человечества и потому, что ты сам не можешь без этого. А Лена — один из моих главных рецензентов и ценителей моего творчества.

— Ты доверяешь ее мнению, притом что у вас часто не совпадают взгляды и вкусы?

— В моей жизни не раз авторитетные для меня люди делали какие-­­то заключения, с которыми я был не согласен. Это абсолютно нормально. У всех есть определенные точки зрения, и спорить здесь бессмысленно. Либо ты находишь возможность убедить человека в своей правоте, делами доказать, что он добросовестно заблуждается, либо принимаешь его точку зрения и продолжаешь свое дело.

— А Глаша является твоим критиком или ей все нравится?

— Глаша очень трезво оценивает мои работы. Но мы стараемся сильно не ранить друг друга. Преподносить критику в мягкой форме, не подножку подставлять, а, наоборот, руку подать, чтобы другой оперся на нее и пошел дальше.

— А кто те люди, которые давали тебе руку и помогали идти?

— Их много было за жизнь, гораздо больше, чем тех, кто ставил мне жестокие подножки. У меня есть близкий друг, замечательный документалист Эдгар Бартенев, который одно время был, по сути, моим учителем и открыл огромное количество секретов в кино и в литературе, и в философии. Немало режиссеров, которые помогали мне в создании моих работ, являлись этой рукой. Тот же Кирилл Сереб-ренников и, безусловно, Олег Павлович Табаков, давший мне много возможностей проявляться на театре.

— Какие черты для тебя были самыми главными в Табакове, что потрясало больше всего?

— Наверное, его творческая смелость, которая в нем не угасала вообще никогда.

— После Табакова эта ниша для тебя остается открытой?

— Рома Михайлов, замечательный писатель, хотя он немного младше меня, стал для меня таким человеком. То, что между нами возникло, называем «дружбой с первой улыбки». Мы помогли друг другу поверить в то, что можем свернуть горы. И для меня это рука помощи, и для него я, уверен, тоже со своей стороны сделал не меньше.

— Сколько лет вы дружите?

— Года три-­­четыре.

— Это еще молодая дружба.

— Да, но мы настолько открыты друг с другом, что у нас ощущение, что мы общались всегда.

"У меня даже возникла гордость, что Глаша пошла по актерскому пути, чего-то достигла, причем сделала это самостоятельно"

Фото: Елена Лаврова

— В чем ты принципиален, категоричен с друзьями, приятелями, а в чем можешь идти на компромисс?

— Это сложный вопрос. Есть, конечно, какие-­­то вещи, через которые я не могу переступать. Например через подлость.

— Ты считаешь себя гармоничной личностью или состоящей из противоречий?

— Я стремлюсь к тому, чтобы стать более-­­менее гармоничной личностью, но многие противоречия надо очень долго прорабатывать.

— Какие противоречия характера у тебя есть?

— Наверное, моя тяга к какой-­­то глубине, к сложным текстам, к чему-то немножко сокрытому от взглядов может совершенно спокойно сочетаться с моей открытостью и иногда даже дурашливостью. Но это противоречие не гнетет меня.

— Самореализация для тебя связана с материальной стороной? Были случаи, когда работа денег почти не приносила, но ты за нее брался и был счастлив?

— Конечно. В театре такое очень часто бывало. Когда в прекрасном спектакле с хорошей компанией у меня получалась роль, я понимал, что моя зарплата смешная, но чувствовал, что это гораздо важнее, чем деньги. Это была экзистенциальная реализация. Но если удается соединить одно с другим, это вообще великолепно. И не раз у меня все совпадало.

— Сейчас, когда ты уже привык к определенному уровню жизни, если на горизонте будут слабоватые проекты, станешь ждать хороший сценарий или пойдешь сниматься?

— Можно найти интерес в чем угодно и получить от этого удовольствие. И даже в плохом проекте сделать офигенную роль. Но если мои близкие люди, грубо говоря, не голодают, то, конечно, в заведомо слабый проект я не пойду.

— Ты переживаешь, когда долго нет работы? Какой самый большой период без съемок у тебя был?

— Месяцев восемь. Но в тот период еще и карантин был, до этого что-­­то не сходилось у меня, все было в раздрае, я менял агента. И в юности, конечно, я подолгу не снимался. Тогда было не так много кино, и я еще не успел о себе заявить.

— При своей одержимости делом ты можешь сказать, что с возрастом научился получать радость от отдыха?

— Конечно. Как ни странно, это произошло не так давно, примерно лет пять назад. Наверное, потому что я сделал какие-­­то вещи, которыми горжусь. Они случились, и я понимаю, что они уже со мной навсегда. Могу немного расслабиться. И меня отпустило.