Федор Лавров: «Я на карачках выполз из кризиса»
О восстановлении после профессиональных и личных неудач, Олеге Табакове и дочери, пошедшей по его стопам, — в интервью
Федор Лавров сегодня один из самых востребованных и успешных актеров, которому подвластны абсолютно разные жанры и образы. Во многом этому способствовало умение восстанавливаться в кризисных ситуациях — как профессиональных, так и личных. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».
— Федор, сосем недавно на фестивале «Дух огня» в Ханты-Мансийске ваш с Романом Михайловым дебютный фильм «Сказка для старых» получил первый приз. Какие чувства ты испытал в связи с этим?
— Это трудно даже описать. Случилось что-то невероятное. Я высоко оценил участие в фестивале, потому что путь, который мы прошли от замысла до показа, был долог и тернист, и то, что работа получила такую награду, конечно, очень приятно, хотя и неожиданно. К сожалению, это произошло в тяжелое время, что мешало радости стать всеобъемлющей. Нас скромно, без всяких торжеств поздравили, но я был оглушен самим этим фактом.
— Тебя это тронуло больше, чем награды за актерскую работу?
— Да, потому что это первый опыт. Как первая любовь, которая на всю жизнь останется сильным впечатлением. Я попробовал нечто совсем новое, и оно получилось. Я будто открыл дверь, о существовании которой знал, но туда еще не входил.
— И много раз ты открывал для себя новые двери?
— Конечно! В основном это было связано с профессией. Безусловно, это удачно сыгранные первые роли. Знаковой для меня стала работа в «Вассе Железновой» в БДТ, я испытал мощные эмоции. Хотя до этого уже были небольшие победы в Театре фарса у Виктора Моисеевича Крамера, которые тоже давали возможность поверить в себя, подтверждали, что я иду правильной дорогой, но здесь был просто прорыв.
— При всей любви к театру и сделанном за годы, в том числе в МХТ и «Табакерке», ты уже несколько лет живешь без сцены. Нет ностальгии?
— Конечно, есть. Я скучаю по сцене. И думаю, что обязательно вернусь в театр. Сейчас идут переговоры, возможно, скоро что-то начнется.
— Некоторое время назад у тебя должен был выйти спектакль в Театре Наций с режиссером Андреем Могучим. Но прямо перед генеральными прогонами вы разошлись. Как такое случилось?
— Мы с Андреем разошлись во взглядах на природу творчества. Почти перед выпуском я понял, что мы мешаем друг другу.
— Но вы же давно знакомы.
— Не просто знакомы, а дружим двадцать лет.
— И что с вашей дружбой сейчас?
— Мы с уважением относимся друг к другу, но уже на расстоянии.
— Вас не пытались творчески помирить в театре?
— Что-то такое было, но Андрей — человек жесткий, впрочем, как и я. Он упрется, я упрусь, и наступил момент, когда мы уже не могли идти на какие-то уступки друг другу. Такое бывает, это творческий тупик.
— Наверное, ты был опустошен морально…
— Да. Какое-то время я просто приходил в себя, потому что, честно говоря, до конца не понимал причину происшедшего, кто прав, кто виноват. И я долго переживал эту ситуацию, потому что с друзьями, с людьми, которым ты доверяешь и многое прощаешь, на что-то не обращая внимания, всегда расставаться сложнее. У меня случалось такое, но, слава богу, редко, это всегда очень болезненный процесс. А потом жизнь пошла дальше, работа, другие дела. Как говорится, время все лечит.
— Свои сильные переживания, как, например, в ситуации с Андреем Могучим, ты приносишь в семью или оставляешь за дверью?
— Конечно, я могу поделиться с Леной, но сейчас это перешло в другое качество. Я стараюсь взывать к рассудку, так как не хочу ранить близких людей. И даже когда мне плохо, не могу обижать малышей или жену только потому, что меня кто-то обидел. (Смеется.)
— То есть никогда не вспыхивал дома? Человек же полностью не меняется, хоть ты и прочел кучу умных психологических книг…
— Есть люди, которым надо, чтобы рядом с ними кипели эмоции. Они не могут справиться с личной драмой и переносят ее на жизнь других. И тогда они будут тебя поддевать, толкать локтями, язвить, провоцировать именно для того, чтобы увидеть твое проявление чувств, и если ты не уравновешен, то начинаешь реагировать на это. И таким образом можно любого человека раскачать, довести до гнева, но это совершенно деструктивный путь, в никуда. От этого остаются только опустошение, вакуум. Большое спасибо моей профессии, потому что часть эмоций, которые во мне бурлят, я превратил в свой инструмент. Я наблюдал за собой, за своими мыслями, в целях максимально точной передачи их на сцене или в кино.
— Ты сказал, что можешь быть жестким, но мне кажется, что такие переживания жесткому человеку не очень свойственны…
— С одной стороны, ты права, а с другой — тут вопрос в рефлексии. Она из той же корзины, что и совесть. Совесть, сожаление, раскаяние — это все близкие понятия. Бывает, мы что-то делаем сгоряча, и вот способность потом признаться в этом доступна не каждому. Кто-то этот камень заворачивает в газетку и погружает внутри себя на долгие годы, а у кого-то хватает смелости развернуть его, посмотреть на него, подержать в руках и жить дальше.
— А что, например, ты делал сгоряча? Это касалось личного или профессиональной деятельности?
— Такое не раз бывало. Если я видел какую-то несправедливость, а я был вспыльчивым молодым человеком, мог очень жестко отстаивать свои позиции и даже перебирал в гневе, захлебываясь эмоциями. Но потом оказывалось, что, по сути, был прав.
— А в творчестве бывало такое?
— Да. Вот как с Могучим. Считаю, что для себя поступил очень правильно. И когда в некотором смысле сгоряча ушел из МХТ и «Табакерки», тоже, на мой взгляд, принял правильное на тот момент решение и совершенно об этом не жалею. С какими-то вещами я просто не мог мириться.
— С чем именно? Спектакли твои шли, творческих разногласий, по идее, не должно было быть, что же случилось?
— Были разногласия с администрацией. Я не раз сталкивался с тем, что административная прослойка очень многое портит.
— Из МХТ ты уходил еще при жизни Олега Павловича Табакова, не разговаривал с ним?
— Олег Павлович уже сильно болел и не мог вникать во все. У каждого человека есть определенное количество ресурса, на тот момент у него его практически не было. Думаю, если бы это происходило даже на пару-тройку лет раньше, все могло сложиться иначе.
— Ты рассказывал, что Лев Додин, дядя Лева, друг отца, который качал тебя мальчишкой в гамаке, после института не взял тебя в свой театр, за кулисами которого ты вырос. Как ты это переживал?
— Это был очень серьезный удар. Но на самом деле отрицательный опыт, если он тебя не убил и не переломал так, что ты оказался в инвалидном кресле (хотя и из инвалидного кресла много чего хорошего было сделано), тебя всегда очень закаляет и дает огромный импульс к дальнейшим свершениям. Не сразу, конечно. Надо это пережить, набраться сил, то есть запускается целый процесс на борьбу с кризисом, это как кровь пустить.
— В то время среди вашего брата многие лечили себя горячительными напитками…
— Всякое случалось, но это не было лекарством, я никогда не уходил в запой. Мне было чем заняться, хотя бы потому, что у меня была маленькая Глашка на руках.
— А что тебе папа говорил в тот момент? И общался ли он с Додиным на эту тему?
— Папа, конечно, тоже расстроился из-за этой ситуации. Он меня поддерживал как мог, со всем уважением к Льву Абрамовичу. Говорил, что все равно надо продолжать что-то делать, нельзя раскисать. С Додиным они, по-моему, пообщались, но папа его не упрашивал. Лев Абрамович, думаю, объяснил ему, что заставило его принять такое решение, почему он так поступил.
— Через несколько лет, и тебе было всего двадцать пять, не стало папы. Ты к тому моменту уже восстановился душевно, творчески?
— Да. Творчески я уже пришел в себя, нашел себя и в музыке, и с театром что-то начало шевелиться, стал понемногу сниматься в кино. Хотя непросто все давалось, потому что время было тяжелое, работы в принципе было мало, но постепенно я выкарабкивался и на карачках выполз из кризиса.
— И тут происходит трагедия. Ты тяжело переживал уход отца?
— Была апатия. Мир поблек. В принципе ничего не хотелось, но аппетит приходит во время еды. Когда ты понимаешь, что надо жить, то начинаешь как-то жить. В первую очередь моя жажда профессии помогла, она была лестницей в небо.
— Но вначале ты заставлял себя что-то делать усилием воли?
— Сказать, что я это делал через силу, наверное, нельзя. Хотя я приходил на репетицию унылый, но начинал работать и на эти пять часов переключался. А когда шел домой, меня опять накрывало, что в принципе совершенно естественно.
— А ты не говорил себе, что твои успехи в тот момент очень нужны маме?
— Конечно. Она трепетно следила за моими успехами и неудачами, поддерживала как могла. Ей было очень важно, что появился предмет для гордости. (Улыбается.)
— Ты признавался, что твои прежние браки разваливались, потому что ты в большей степени был ориентирован на профессию…
— Мне кажется, что это самый главный движущий момент всех разрывов.
— Но с Леной все встало на места…
— Раньше все силы уходили на поиск самореализации — и, собственно, эмоций на другую жизнь не оставалось. Мои приоритеты были расставлены четко. А когда все не складывается или получается не так, как хотел, становишься психованным. Я много страдал от этого, в результате меня все раздражало. Жить с таким динамитом рядом — мука мученическая. А с Леной я познакомился, когда уже переехал в Москву, Олег Павлович Табаков сделал предложение прийти в МХТ, была работа с Серебренниковым — и в кино пошло. Мы сняли «977» с Колей Хомерики, съездили в Канны. То есть багаж уже был накоплен. И я просто почувствовал единство этих противоположностей — творчество и семья. Теперь у меня одно продолжает, дополняет другое, и здесь нет никакого противостояния.
— Ты стал отцом в девятнадцать лет. Каково это было? Помнишь свои первые эмоции?
— Я пришел в роддом, и мне сказали, что на дочь можно посмотреть. Она лежала в боксе, тогда деток забирали у мам. Помню, как на меня надели халат, бахилы, и вот я иду по тихому коридору, шаркаю ногами, и там висит радиоточка, откуда в этот момент начинает звучать песня в исполнении Мэрилин Монро «I Wanna Be Loved by Yon…». Медсестра подходит ко мне и говорит: «Смотрите, это ваша дочь». Я вижу, что там лежит такой червячочек, и под эту песню говорю: «Боже, как же это все красиво!». Вот тот первый взгляд на дочь был для меня невероятным удивлением, и я думаю — минутами счастья.
— Потом в ваших первых с ней отношениях был еще такой же момент удивления?
— Ее первое слово. Наверное, потому что именно я его услышал. Это было такой свежестью (улыбается), как будто открылась новая вселенная.
— А когда стал отцом во второй раз, третий, уже было по-другому?
— Это каждый раз как первый. Происходит что-то трансцендентное, то, что является из небытия. Это же совершенная магия. Вот всю палитру самых космических чувств я и испытал и во второй, и в третий раз.
— Первый брак у тебя был студенческий. Ты совершил этот поступок сгоряча?
— Нет. И я никогда потом не жалел, что так рано женился.
— В любом случае появилась дочь Глаша, которая еще и пошла по твоим стопам, стала актрисой…
— Конечно! У меня даже возникла гордость, что она пошла по этому пути, чего-то достигла, причем сделала это самостоятельно.
— Ты не пытался помочь ей?
— Я, конечно, переживаю за то, чтобы у нее сложилась актерская судьба. Но что я могу сказать? Пробуй, делай, «стучите, да отворятся двери». В театре БДТ у нее все неплохо складывается в отличие от кино. Иногда я могу предложить: «Ребята, у меня есть Глашка, попробуйте ее». Но пока не выстреливало.
— До Лены у тебя, кажется, все браки были с актрисами? Не думал ли ты потом, что это не твое?
— У меня не только актрисы были (улыбается), но из этого круга. Но то, что Лена совсем из другого мира, для меня как раз было хорошо, это мой вариант — «мухи отдельно, котлеты отдельно». Я уже имел определенный опыт, и позитивный, и негативный, и понимал, что той дорогой ходить больше не хочу, а другую, может быть, и попробую.
— Вы с Леной похожи характерами, темпераментом?
— Нет. И мне кажется, что это правильно. Когда есть разница в характере, во взглядах, это дает ресурс для того, чтобы приближаться друг к другу, идти в новые истории. Но при этом мы должны относиться друг к другу с уважением.
— Но существует фраза «Счастье — это когда тебя понимают». Меня разность взглядов удивляет гораздо больше, чем разность характеров…
— Полярность дает большее пространство для дискуссии, полемики. Но мы же и сходимся во многом. И в этом как раз интерес. Такая диалектика дает шанс для рождения чего-то третьего.
— Это хорошо, когда не доходит до того, чтобы в полемике один другого стукнул по голове.
— Диалектика не должна переходить в поножовщину, это точно. (Смеется.) Поэтому мы и говорим о синтезе, о единстве противоположностей.
— Лена является для тебя музой, ради которой ты подсознательно совершаешь поступки?
— Я не считаю, что мужчина все в жизни делает ради женщины. Делать надо ради всего человечества и потому, что ты сам не можешь без этого. А Лена — один из моих главных рецензентов и ценителей моего творчества.
— Ты доверяешь ее мнению, притом что у вас часто не совпадают взгляды и вкусы?
— В моей жизни не раз авторитетные для меня люди делали какие-то заключения, с которыми я был не согласен. Это абсолютно нормально. У всех есть определенные точки зрения, и спорить здесь бессмысленно. Либо ты находишь возможность убедить человека в своей правоте, делами доказать, что он добросовестно заблуждается, либо принимаешь его точку зрения и продолжаешь свое дело.
— А Глаша является твоим критиком или ей все нравится?
— Глаша очень трезво оценивает мои работы. Но мы стараемся сильно не ранить друг друга. Преподносить критику в мягкой форме, не подножку подставлять, а, наоборот, руку подать, чтобы другой оперся на нее и пошел дальше.
— А кто те люди, которые давали тебе руку и помогали идти?
— Их много было за жизнь, гораздо больше, чем тех, кто ставил мне жестокие подножки. У меня есть близкий друг, замечательный документалист Эдгар Бартенев, который одно время был, по сути, моим учителем и открыл огромное количество секретов в кино и в литературе, и в философии. Немало режиссеров, которые помогали мне в создании моих работ, являлись этой рукой. Тот же Кирилл Сереб-ренников и, безусловно, Олег Павлович Табаков, давший мне много возможностей проявляться на театре.
— Какие черты для тебя были самыми главными в Табакове, что потрясало больше всего?
— Наверное, его творческая смелость, которая в нем не угасала вообще никогда.
— После Табакова эта ниша для тебя остается открытой?
— Рома Михайлов, замечательный писатель, хотя он немного младше меня, стал для меня таким человеком. То, что между нами возникло, называем «дружбой с первой улыбки». Мы помогли друг другу поверить в то, что можем свернуть горы. И для меня это рука помощи, и для него я, уверен, тоже со своей стороны сделал не меньше.
— Сколько лет вы дружите?
— Года три-четыре.
— Это еще молодая дружба.
— Да, но мы настолько открыты друг с другом, что у нас ощущение, что мы общались всегда.
— В чем ты принципиален, категоричен с друзьями, приятелями, а в чем можешь идти на компромисс?
— Это сложный вопрос. Есть, конечно, какие-то вещи, через которые я не могу переступать. Например через подлость.
— Ты считаешь себя гармоничной личностью или состоящей из противоречий?
— Я стремлюсь к тому, чтобы стать более-менее гармоничной личностью, но многие противоречия надо очень долго прорабатывать.
— Какие противоречия характера у тебя есть?
— Наверное, моя тяга к какой-то глубине, к сложным текстам, к чему-то немножко сокрытому от взглядов может совершенно спокойно сочетаться с моей открытостью и иногда даже дурашливостью. Но это противоречие не гнетет меня.
— Самореализация для тебя связана с материальной стороной? Были случаи, когда работа денег почти не приносила, но ты за нее брался и был счастлив?
— Конечно. В театре такое очень часто бывало. Когда в прекрасном спектакле с хорошей компанией у меня получалась роль, я понимал, что моя зарплата смешная, но чувствовал, что это гораздо важнее, чем деньги. Это была экзистенциальная реализация. Но если удается соединить одно с другим, это вообще великолепно. И не раз у меня все совпадало.
— Сейчас, когда ты уже привык к определенному уровню жизни, если на горизонте будут слабоватые проекты, станешь ждать хороший сценарий или пойдешь сниматься?
— Можно найти интерес в чем угодно и получить от этого удовольствие. И даже в плохом проекте сделать офигенную роль. Но если мои близкие люди, грубо говоря, не голодают, то, конечно, в заведомо слабый проект я не пойду.
— Ты переживаешь, когда долго нет работы? Какой самый большой период без съемок у тебя был?
— Месяцев восемь. Но в тот период еще и карантин был, до этого что-то не сходилось у меня, все было в раздрае, я менял агента. И в юности, конечно, я подолгу не снимался. Тогда было не так много кино, и я еще не успел о себе заявить.
— При своей одержимости делом ты можешь сказать, что с возрастом научился получать радость от отдыха?
— Конечно. Как ни странно, это произошло не так давно, примерно лет пять назад. Наверное, потому что я сделал какие-то вещи, которыми горжусь. Они случились, и я понимаю, что они уже со мной навсегда. Могу немного расслабиться. И меня отпустило.
