Алексей Барабаш: «Если б я был мусульманином, уже имел бы гарем»
На пороге сорокалетия артист заявил, что готов стать осознанным подкаблучником
Кого-то грядущий сорокалетний юбилей пугает, но не Алексея Барабаша. Для него так называемый кризис среднего возраста повлек сплошь положительные изменения: актер отказался от курения и алкоголя, перешел на вегетарианскую диету и занялся спортом. И, как заявляет сам, чувствует себя даже в лучшей форме, чем в юности. А потому надеется и на новую любовь, и на яркие, интересные роли.
— Алексей, у каждого человека свое ощущение жизни. Например, французы умеют наслаждаться ею и получать удовольствие от самых обычных вещей. А вы?
— Вообще жизнь — это большое счастье. Я тридцать девять лет ее не особо ценил, даже «убивал», может быть, в силу какой-то глупости. А сейчас вдруг полюбил ее и себя в ней. Стал ценить и свою жизнь, и окружающих.
— Это связано не с грядущим сорокалетием?
— Не знаю, возможно, какая-то химическая реакция произошла внутри моего мозга, моей души. И я очень много чего изменил, причем без всяких усилий. Например, перестал употреблять алкоголь. Причем раньше я все равно думал, что иногда можно выпить. А сейчас у меня вообще нет такой необходимости. Я могу пробежать километров пять или шесть, и у меня выделятся эндорфины, как от алкоголя. И так же легко я бросил курить.
— Многие, бросив курить, поправляются, а вы, наоборот, прилично похудели…
— Да, на пятнадцать килограммов, если сравнивать с Ободзинским. (Алексей сыграл главную роль в телефильме «Эти глаза напротив». — Прим. авт.). А именно в такой форме нахожусь чуть меньше года. Еще я перестал есть мясо, и это не дань моде, просто расхотелось. Сначала отказался от красного, потом — от курицы, затем — от рыбы. Но ем молочные, кисломолочные продукты и яйца. Правда, думаю, что вернусь и к рыбе, и к мясу, потому что это не связано ни с какими убеждениями, как у вегетарианцев. А пока все это повлекло за собой другое ощущение себя в пространстве. И соответственно, в мою жизнь вошел спорт.
— Только сейчас?!
— Нет, он был всегда, но как некая обязанность и необходимость, а сейчас он в удовольствие. Я много хожу пешком, если надо подняться в горку, то бегу. А сюда, к примеру, приехал на велосипеде. Я сейчас не пользуюсь никаким другим транспортом (улыбается), отказался от автомобиля.
— А если нужно на другой конец Москвы?
— Велосипед. А на съемки за мной приезжают, от этого я и сейчас не отказываюсь, потому что по дороге можно подумать, сконцентрироваться, почитать. Поразительно, казалось бы, после двадцати пяти лет организм начинает потихонечку увядать, а у меня, наоборот. Так что, если все это связано с кризисом среднего возраста, то он у меня исключительно положительный.
— Поступать в театральный институт вам предложила мама. Она увидела у вас способности?
— В десятый класс я пошел в так называемую Школу творчества, потому что мы жили рядом с ней. Спокойно окончил ее и лег на диван. Понятия не имел, чем хочу заниматься. Я вообще был достаточно сложным парнем. Плюс непростое время, лихие девяностые — всякие ОПГ, расцвет наркомании, я был на грани, иногда просто шел по лезвию ножа. И мама уже от отчаяния взмолилась: «Ну у тебя бабушка — артистка, может, у тебя тоже есть задатки?» (Бабушка, Галина Францевна Русецкая, была актрисой Театра комедии Акимова. — Прим. авт.) И показала мне объявление о наборе в Санкт-Петербургский гуманитарный университет профсоюзов на актерско-режиссерский факультет со словами: «Сходи». Я согласился. Вот так все и понеслось.
— Пошли, потому что мама — безусловный авторитет или у вас такая любовь к ней?
— Да, из-за любви к маме. И до сих пор все, что касается родителей, для меня святая тема.
— Тем не менее потом вы уехали от родителей, из родного Питера. В чем сейчас, в смысле поступков, выражается ваша любовь к ним?
— Прежде всего в том, что мы все время на связи. И я стараюсь бывать раз в месяц или два дома. Но это не болезненные отношения маменькиного сыночка. Я с девятнадцати лет живу самостоятельной жизнью, но при этом мы с родителями не отпускаем друг друга. Я считаю, что это очень правильно, и ближе людей, чем они, для меня нет.
— Детство осталось в вашей памяти радостным и безоблачным временем или оно было сопряжено с какими-то переживаниями?
— Мы очень много раз переезжали, я поменял, по-моему, восемь школ, что сделало меня коммуникабельным человеком. Когда я переходил в другую школу, то понимал, что мне нужно подключать определенные внутренние ресурсы — я входил в класс, вычислял лидера, начинал с ним общаться, а потом уже с остальными. В общем, я достаточно легко вписывался в новый коллектив и быстро разбирался, что к чему. Но сам я никогда не произвожу хорошего первого впечатления. Это проявляется и в общении с режиссером, и с партнерами, и с группой. Ко мне должны присмотреться.
— Не анализировали, почему так происходит?
— Думаю, в этом виновата моя манера подачи себя. Многим кажется, что я самоуверен и очень нравлюсь себе. Женщины-режиссеры немного пугаются, потому что чувствуют силу, а некоторые режиссеры-мужчины — конкуренцию. Хотя какой она может быть, если я простой артист? Я хочу что-то в себе изменить, но не знаю, как это сделать. При этом я не хочу моделировать ситуацию так, чтобы она была кому-то выгоднее, чем мне.
— Ваш папа — джазовый музыкант. А о музыке вы не думали, как о профессии, не занимались ею в детстве?
— Я играл на ударной установке, меня пытались сделать барабанщиком, но в какой-то момент мне это стало неинтересно. На гитаре бренчали все, и у меня было несколько коронных песен, я мог исполнить их во дворе. (Смеется.)
— Гитара всегда была инструментом обольщения…
— Инструментом, которым пробиваешь грудную клетку к женскому сердцу. Да, это работало всегда. Вообще, старшие классы школы — это прекрасный возраст. Костры, гитары, романтика…
— Папа поддержал мамину идею об актерстве?
— Нет, он выбрал нейтралитет.
— Он вообще в семье занимал такую позицию?
— Нет, он все-таки подключался в сложные минуты. Но у родителей была своя, очень индивидуальная, интересная жизнь. Они то были вместе, то расставались, но отец имел удивительное свойство — он всегда появлялся в нужный момент. Если у меня возникали проблемы, вопросы или случался кризис в отношениях с мамой, когда я был подростком, он чудным образом появлялся и решал все, как Робин Гуд.
— Сейчас они вместе?
— Да, все прекрасно, я любуюсь на них. Они могут бурно выяснять отношения, но потом сядут и так смотрят друг на друга, что в этом взгляде вся жизнь. И у меня мечта найти такого человека, с которым можно было бы просто сидеть и смотреть друг другу в глаза.
— Не нашли пока?
— Нет.
— Однако у вас было много попыток — вы были женаты четыре раза.
— И я считаю себя глубоко несчастным человеком, честно скажу. Не знаю, почему и за что все это происходило со мной, но сейчас я максимально открыт для того, чтобы в мою жизнь вошло чудо под названием «умная, чуткая, трепетная женщина». Это было бы большим счастьем. И это, наверное, единственное, чего мне не хватает. И мне кажется, что у меня уже тот возраст, когда я полностью готов быть подкаблучником. Причем осознанным. (Улыбается.)
— А когда женились, думали, что это раз и навсегда?
— У меня в этом смысле абсолютно азиатская внутренность. Действительно, у меня всегда было ощущение, что это раз и навсегда. Если бы я был мусульманином, уже имел бы гарем. (Смеется.) Но, говоря серьезно, хотя и то серьезно отчасти, скажу, что, наверное, это свойство темперамента. Возможно, я не знаю, что такое любовь в глобальном смысле, но влюблялся я очень глубоко. Это правда.
— В первый раз вы женились в девятнадцать лет на однокурснице. Это был сознательный взрослый поступок или бесшабашный шаг?
— Игра во взрослость. Но когда встал вопрос о ребенке, это был осознанный и железный поступок.
— А теперь уже сыну девятнадцать лет.
— В феврале будет двадцать. Арсений музыкант, композитор. Основной инструмент у него — классическая гитара.
— У вас гитара не состоялась до конца, а вот у сына…
— Он в дедушку. Я просто не могу представить, как такое возможно. Если мы находимся в одном пространстве, то я ложусь спать, он гаммы играет, я просыпаюсь, он уже играет. А я раз аккорд, два аккорд… Прошелся по кругу и все, гитару в сторону.
— Себя осознаете отцом такого взрослого сына?
— Нет, сын — это мой младший друг. И мы с ним разговариваем как старший товарищ с младшим. С тех пор как ему стало интересно со мной так общаться, с его лет шестнадцати. До этого я мог пальчиком погрозить или пряник дать.
— Сын сам стал инициатором таких отношений?
— Да, он стал ко мне тянуться, я все ждал этого момента. Сейчас мы друзья — прямо не разлей вода. И по-мужски можем поговорить, и пошутить. В общем, у нас достаточно открытые и теплые человеческие отношения, чего я даже не ожидал. И мне очень приятно, что так получилось. А двум другим детям пять и четыре года. Пока меньше общаемся.
— А потребность есть?
— (Пауза.) Не думаю, что я хороший отец. Я хороший сын, это да. Пока мне сложно сформулировать свое отношение к ним. Безусловно, эти люди очень важны для меня. Сам факт их существования — это уже очень здорово, потому что их появление на свет — большая случайность. А там уже посмотрим, как все будет развиваться, как они будут удивлять, взрослеть. Это всегда интересно. Поговорим об этом лет через десять. (Улыбается.)
— В основном все ваши избранницы — актрисы. Признайтесь, с коллегами все-таки легче строить отношения?
— Актриса — это человек из твоей среды, соответственно, не надо ничего объяснять, ничего разжевывать. Вы говорите на одном языке, что очень важно. И, в общем, это все из хорошего. (Смеется.) И там и там может быть легко, если есть любовь. И там и там может быть сложно, если ее нет.
— А интересней?
— Интересней, конечно, с артисткой. Они и поймут, и помогут.
— В тот период, когда вы один и не находитесь в процессе влюбленности, какой ощущаете жизнь?
— Мне достаточно влюбленности в себя. (Улыбается.) Нет, конечно, я замечаю женскую красоту, обаяние, но жизнь слоистая, как пирог. (Смеется.) То живешь бурно, бурно, а потом раз, и… провал. Но я очень люблю эти провалы. Это время, когда я могу внимательно заглянуть в себя и многое понять. Я вообще убежден, что нужно уметь отпустить ситуацию, и только тогда в твою жизнь войдет что-то интересное.
— Вы когда-нибудь ощущали, что актер — профессия не мужская?
— Естественно, это не мужская профессия. Ведь странно, когда мужчине накладывают тон и выщипывают брови. Но надо к этому относиться просто и спокойно, как к правилам игры. Я артист, я должен учить текст, должен следить за собой. Я должен нравиться. И я хочу нравиться зрителям. Не буду говорить, как многие артисты: «Мне это неинтересно». Я им не верю. Мне интересно читать, что про меня пишут в блогах, в Интернете.
— Поступив в театральный вуз, вы быстро поняли, что это точно ваше? И легко вошли в новую жизнь?
— Я попал абсолютно в другой мир и вначале не относился к нему серьезно. Так как курс был актерско-режиссерский, то все были старше меня, кроме одного парня. На первом курсе я вообще присматривался, не понимал, где нахожусь. А на втором все произошло как по щелчку: мы с моей будущей женой, как ни странно, показали отрывок, в котором я ощутил всю глубину погружения и счастья актерского существования на сцене. А услышав реакцию зрителя, в данном случае своих однокурсников, испытал кайф.
— То есть это был первый успех?
— Да! После этого меня стало потихонечку затягивать в профессию. И, как говорил мой мастер Зиновий Яковлевич Корогодский, через какое-то время я «опсовел». У него было такое выражение. То есть мы все были щенками, и вот я вдруг опсовел. И он стал со мной по-другому общаться. Это произошло на четвертом курсе, он меня поставил в пример однокурсникам.
— После чего?
— Я прочитал полностью «Юбилейное» Маяковского. «Александр Сергеевич, разрешите вам представиться. Маяковский. Дайте руку…» Решил это в игровой форме, выпивая воображаемое пиво и общаясь с воображаемым памятником. И он сказал, что-то, что я сделал, очень серьезно. В общем, целая речь была произнесена обо мне. Это было удивительно и очень приятно.
— А когда вы пришли в театр, увидели именно то, что и представляли себе?
— Вообще не то. В моем понимании театр — это храм, это студийность, это священнослужение, как говорил мой учитель Зиновий Яковлевич Корогодский. Вот почему я и не работаю там, в конечном итоге. Я был принят в ТЮЗ к хорошему режиссеру, и «старички» свалили на меня все, что у них было: массовку, все третьи роли. Были у меня две-три главные роли, но мне хватило года для того, чтобы возненавидеть репертуарный театр. И потом мы с Анатолием Праудиным ушли и сделали Экспериментальную сцену, но позже у меня и с ним случился конфликт. Мне предложили первую серьезную роль в «Бедном, бедном Павле», он этого не понял, посоветовал определиться.
— Конечно, такой фильм нельзя было упускать. Виталий Мельников — это масштаб, и партнеры — Янковский и Сухоруков…
— Да, я там прошел большую школу, с этими людьми. Они абсолютно разные, но оба с такой внутренней мощью. Замечательно ко мне относились, говорили: «Все будет хорошо, слушай только, что говорит режиссер». Я и слушал. В общем, это был прекрасный период моей жизни. Олег Иванович был удивительный человек, а уж об актерской гениальности и говорить нечего. Потеря страшная, царствие ему небесное.
— После «Бедного Павла» у вас было много ролей, довольно интересных. Но не было ощущения, что чего-то ударного не происходит?
— Не происходит. Нет таких ролей, такого материала. Но у меня ощущение, что я еще набираю опыт и буду интересным для кино (а возможно, даже и в театр вернусь) в другом возрасте. Я же анализирую, смотрю на себя со стороны и вижу, что очень грамотно старею. С сединой я стану интересней. (Смеется.) И отношение к профессии у меня более серьезным стало.
— А вы все-таки мечтатель или строитель планов?
— Не строитель планов, это точно. Но и не мечтатель, я, скорее, созерцатель. Просыпаюсь и думаю: «Я проснулся». Открываю шторы: «Солнце». Или нет солнца, но хорошо, что то-то и то-то… Если за мной машина приехала, то хорошо, что поработаю. Если нет работы, то хорошо, что могу отдохнуть. Прекрасно, что поеду в Питер, или прекрасно, что останусь здесь. Я стараюсь во всем видеть позитив.
— Вы раньше говорили: «Питер — мой дом, я оттуда никогда не уеду». Однако…
— Да, раньше я так говорил. Но он все равно живет во мне и никуда не денется. Питер, наверное, один из немногих городов, который не отпускает от себя. У него особая энергетика.
— Какая она для вас? Кто-то говорит, что город тяжелый и мрачный, но все равно его любит, а кто-то вообще не может там жить.
— Он тяжелый и мрачный. С блестящим асфальтом после дождя, с лужами, с особым запахом сырого гранита. С особой моросью на лице. Я могу много о нем говорить. Все мои воспоминания из детства, хотя в них и солнце присутствует, все равно в основном с запахом свежего дождя. Я родился там, и этот город мне очень понятен на чувственном уровне. А в Москве я нахожусь, потому что это центр, столица. Но это тоже очень красивый город, и мне нравится, и дышится здесь легче, чем в Питере. Казалось бы, в своем отечестве должно дышаться легче, но это не так. Здесь другая полоса, и все по-другому. А о Питере говорят: «Придавило атмосферным столбом». (Смеется.)
— Как вы считаете, питерская интеллигентность сегодня — это миф или реальность?
— Абсолютный миф.
— Как жаль.
— При этом очень много людей, с которыми я общаюсь, но они не знают, откуда я, через какое-то время спрашивают: «А ты не из Питера?». Говорят, что это сразу видно. Но мне кажется, это просто какие-то мои природные качества. А может быть, здесь все совпало. Но я знаю много питерских ребят, бодрых и совершенно оторванных.
— А для вас уже «батон» или «булка», «поребрик» или «бордюр», «парадная» или «подъезд»?
— Я не ем ни батон, ни булку, ни пышки, ни пончики, (Смеется). Но, во-первых, парадная — это красиво, да и поребрик, по-моему, звучит элегантнее бордюра. А я за красоту. Так что в данном случае плюсы уходят в Северную столицу. (Улыбается.)
— Я смотрю на вас, вы в белой рубашке. Это очень идет вам. Но вы пришли в ней просто на интервью, не на мероприятие даже…
— Это освежает. Мне нравится. У меня есть одна особенность, не буду скромничать (смеется): что бы я ни надел, все хорошо смотрится. Это удивительное свойство тела, я могу моментально сделать органичной одежду, которую мне дали: от исторических костюмов до тренировочных штанов с вытянутыми коленками. И опять же, я существую по правилам: мужчина-артист. Каждый день, когда я просыпаюсь, смотрю на себя в зеркало и говорю: «Ты — артист, не забывай про это. Ты должен хорошо выглядеть, поэтому надо делать зарядку. Ты пойдешь в парк, пробежишься, подтянешься, отожмешься на брусьях». Я даже говорю сейчас как мужчина-артист и веду себя так же, потому что должен играть в эту игру.
— Игру?! У меня сложилось ощущение искреннего разговора с интересным мужчиной…
— Тот мужчина, который не артист, он во мне, и он совсем другой. Он включается наедине с собой, а иногда и вовсе не включается.
— Было бы интересно его увидеть.
— Я позвоню, когда закончу актерскую деятельность. (Смеется).
