Владимир Епифанцев: «Секс для меня — это эстетический ритуал»
В интервью актер доказал, что не зря заслужил славу интеллектуала и бунтаря
Про Владимира Епифанцева говорят так: он непонятный, сложный, непредсказуемый. Интеллектуал. Бунтарь. Но бунтарь нежный и чувственный. Он обожает не только фильмы ужасов, но и пронзительные истории про любовь. На словах превозносит свободу во всем, на деле дорожит семьей. Пропагандирует отсутствие всяческих табу, но под этим скрывается свое, особое понимание мира, где граница возможного определяется интуицией, чувствами и подсознанием.
— Володя, ты прекрасно выглядишь. Судя по всему, часто посещаешь спортзал…
— Мне важна культура тела. Особенно в силу моего возраста это очень важно, поскольку я не собираюсь терять юный задор. Мне очень нравится секс, и мне хочется быть сексуально привлекательным. И опять же для профессии, для работы в кино я пытаюсь сохранить фигуру. Но следовать своей методике я бы не посоветовал никому. Путем проб и ошибок я выбрал для себя щадящую систему, прийти к которой не так просто, и заниматься нужно под контролем специалиста.
— Я читала, что когда вы были в Таиланде, ты приучал сыновей к тайскому боксу.
— Я объяснял им, что нужно изучить систему ударов, владеть хотя бы несколькими, для того чтобы уметь противостоять тем, кто захочет покуситься на их жизнь и здоровье. Не более того. Мне хочется, чтобы у них с детства были привиты навыки, соответствующие природе человека. Человек должен быть все время в движении, чтобы кровь не застаивалась, тем самым избавляясь от старых клеток. Спорт и движение в удовольствие должно стать их потребностью.
— Видимо, для тебя это был важный момент. Ведь сыновья поначалу занятиям боксом сопротивлялись, и ты применил методы морального давления, хотя вообще-то против этого.
— Я не давлю на них, и у меня нет никаких запретов. Я им предлагаю послушать папу, попробовать то, что советую, а потом самим решить, нужно им это или нет. К сожалению, они чаще не слушают. (Улыбается.) На мой взгляд, строгость в воспитании вообще не нужна, все должно быть приятно и комфортно. Мне кажется, лаской можно добиться большего. Я люблю радовать сыновей.
— Ты много времени проводишь с ними?
— Не очень. Хотел бы больше, но мне приходится много работать, чтобы оплачивать огромное количество необходимых вещей, в том числе для них.
— Ты не любил школу, и сыновья, по твоим словам, тоже не любят ее. Но то была советская школа, а сейчас такие богатые возможности выбора…
— Нет, глобально ничего не поменялось. Любая общественная система закладывает в мозг ребенка определенные идентификационные сигналы, по которым они дальше начинают реагировать на жизнь. Эти сигналы сильно табуированы, в них есть определенные рамки, и это ужасно. Любая воспитательная система, будь то школа, детский сад, даже ясли, отвратительна.
— Ты прошел через пионерию, комсомол или был бунтарем?
— Кажется, был и пионером, и комсомольцем. Но я весь мусор подобного рода выбрасываю из головы. Помню только, что галстук мне гладили. Не было ни одного учителя, к которому я бы с радостью шел на урок. И в конце школы мама принесла им справку, что я умственно отсталый — для того чтобы мне выдали аттестат. У меня в детстве действительно была стертая форма дизартрии, вызванная родовой травмой. Она проявлялась в некоторой заторможенности, поэтому классический ритм уроков мне не подходил. Нужен был индивидуальный подход. При помощи медитации и системы автоматического искусства Сальвадора Дали я научился писать, рисовать и вообще многое осваивать.
— Имея перед глазами пример отца (актер Георгий Епифанцев), ты думал, что театральный институт — это то место, где много свободы и творчества?
— Да, я именно так и думал. А оказалось, что это то же самое, что и школа. Но я создал свою систему отношений с педагогами. И делал то что хотел. Меня не понимали, все время угрожали отчислением, но все же как-то доучился. Видимо, у меня очень сильное энергетическое поле — и они меня неосознанно боялись.
— А чем тебе запомнились девяностые годы, на которые пришлась и твоя учеба в институте, и начало карьеры? Осенью на «России» выходит сериал «Челночницы», в котором ты снимаешься.
— Мне совершенно чуждо и то время, и те чувства, которые герои испытывали. Их оголтелое желание подзаработать и выжить еще больше утапливало их в грязи, алчности, желчи и напрочь лишало чувственного мира. Мой герой и героиня устраивают друг другу психоневротические качели и не дают выход самой позитивной энергии в жизни.
— А что у тебя было в юности с романтической статьей? Когда первый раз влюбился?
— Я всегда влюбляюсь. Поэтому даже не помню, когда это случилось впервые. Было разное. И болезненные истории. Любовь — это же не только химия, но и способность восприятия людей. Многие как влюбляются? Они живут как рыбаки. Ждут, пока рыбка клюнет, ориентируются на какие-то свои идеальные представления, детские впечатления. Появляется человек, в которого можно было бы по-настоящему влюбиться, но запах не тот, нога не та, толстая, худая, цвет волос не тот, и они уже теряются.
— А у тебя привязанностей к типажу разве никогда не было?
— Почему? Были, я просто избавился от этого. Теперь я способен любить, идя от человека, а не от своих привычек. Это определенный путь, развитие.
— Мы говорим о любви, хотя чаще в своих интервью ты употребляешь слово «секс». Как эти понятия связаны у тебя?
— Вообще это условные понятия. Мы их используем в разговоре, потому что пока не научились применять другие слова. А некоторые вещи словами вообще не определяются, они просто есть, и все. Слово «секс» я бы не хотел так часто употреблять в разговоре, тем более в интервью, потому что у большинства сразу возникают определенные примитивные ассоциации. Для меня секс — более широкое понятие. Это возможность трансценденции, медитации, какого-то эстетического ритуала. Для меня и любовь, и секс — это все вместе, это нужно определить каким-то другим словом, но я пока не знаю каким. И у меня нет желания узнать его. Слова — это вообще лишний элемент в коммуникации. Я так с женщинами обычно знакомлюсь. Ненавижу словесную прелюдию. Я трогаю их, просто хватаю за руку. Могу не знать несколько дней, как зовут девушку. И именно так происходит самый фантастический сексуальный контакт.
— Нуждаешься ли ты в каком-то уединении? Большинство творческих людей говорят, что им уединение необходимо как воздух.
— По-моему, это какое-то ложное чувство. Зачем человеку быть одному? Это неинтересно. Я не люблю быть один.
— Считаешь себя открытым человеком?
— Очень открытым. Но я имею в виду комплиментарное общение, хорошими ощущениями можно делиться, обмениваться ими. Как в детстве мы менялись игрушками. Похожее чувство.
— Куда же ты сливаешь негативные эмоции, мысли?
— У меня их много, но я не считаю их таковыми. Все эмоции прекрасны, если с ними работать и развивать.
— Дети могут расстроить?
— Да. Тем, что у них иногда нет своего мнения и они пользуются чужими критериями в общении и в оценке своих действий. Я стараюсь, чтобы они имели свою точку зрения и свое мировосприятие. Когда им это удается, я радуюсь, когда нет, огорчаюсь.
— А плохие оценки, вранье?
— Соврал — значит, ему надо соврать. Почему мы должны ребенка направлять на путь кем-то придуманной правды? Если это его желание и потребность, то пусть врет, я к этому нормально отношусь. Вранье — это потрясающий инструмент саморазвития. А школьные оценки вообще мне по барабану.
— А какие у них интересы, знаешь?
— Такие же, как у всех детей. Любят кино, к примеру. Мы много фильмов вместе смотрим. Иногда — и с моим участием. Бывает, скучают. Но мне самому тотально неинтересна ни одна моя картина. Это просто работа, но не искусство. Сравнивать ее с хорошими западными образцами нельзя. А то, что я снимаю, нет смысла им показывать. Еще рано такое воспринимать.
— Знаю, что ты смотрел «Тихий Дон» Сергея Урсуляка. Наверное, ради жены (актриса Анастасия Веденская)? И высказываешь ли свое мнение о ее работе?
— Я всегда искренне говорю Насте, если вижу, что она плохо играет. Она сначала немножко возмущается, потом соглашается. А «Тихий Дон» я не смотрел. Я видел только сцены с Настей, чтобы сказать ей свое мнение. Она сама мне их отметила и показала. К моей радости, она очень хорошо сыграла Дарью. По-моему, лучше всех там.
— Ты говорил, что девушки котируются для любви и семьи исключительно до двадцати пяти. Потом они становятся нудными и скучными…
— Где-то даже с двадцати четырех лет проблемы начинаются. Зато к тридцати пяти девушки могут быть опять открыты к новым ощущениям. Я женщину воспринимаю в любом возрасте, если она способна принимать мир с азартом, интересом, без табу и правил, расхожих принципов и трафаретов.
— Еще ты утверждал, что не может быть никаких табу в семье, что не нужна верность, это лишнее для творческого человека. Сейчас взгляды изменились?
— Если человек способен учитывать чужие интересы, то все будет нормально, а если нет, то как я могу заставить его вести себя определенным образом? Это утопия. Вообще все объясняется на уровне химических и биологических процессов в организме. Ревность тоже связана с гормонами, поэтому надо это чувство использовать. Это стимуляция, провокация, а не трагедия и повод для истерики.
— Тебе самому ревность знакома?
— Конечно. И это потрясающее ощущение. Когда оно возникает, я кайфую от этого состояния, потому что оно сопровождается выбросом энергии, бурлением адреналина. Если меня ревнуют, тоже прекрасно. Надо время от времени делать «апгрейд любви». И ревность — одно из средств.
— Как должна выглядеть женщина рядом с тобой? Что входит в понятие женской красоты для тебя?
— Это скорее состояние мозга. Если женщина не понимает, что ей идет, а что нет, и не ухаживает за собой, она просто глупая. Мозг у нее не работает, оттого и обаяния нет. Она не способна воспринимать себя в реальности. А фигура, спортивность тела, пропорции никакой роли не играют. У нас должно быть комплиментарное общение, абсолютное приятие друг друга.
— Знаю, что ты стал режиссером сериала «Кремень−3»…
— Первая часть «Кремня» была больше продюсерская работа, чем авторская. Вторая — более авторская, чем первая, но сделана впопыхах, а вот третья уже более основательно проработана и снята. Я сам придумал и написал сценарий со своим другом-сценаристом Олегом Шишкиным. Это мне тоже доставляет удовольствие. Когда ты не ограничен рамками и правилами, всегда ощущаешь творческий полет. Хотя, конечно, меня просят убрать какие-то некорректные вещи, и приходится маневрировать, привносить что-то контрабандно, хитрить. Пока съемки отложились. Есть некоторые проблемы с каналом. Но я буду продолжать искать возможность продвигать картину.
— Как тебе работается с Настей? Она же снималась в «Кремне»…
— С Настей мне прекрасно работается. Я полностью отдаю ей на откуп ее образ. Она сама придумывает себе костюмы, выстраивает свою роль.
— Прочла, что ты ездил в Таиланд отдыхать с мальчишками и тещей. Удивительно!
— У нас такое случается, когда Настя снимается и не может поехать с нами. Теща меня любит. К тому же она у меня красивая, молодая, активная женщина. В Таиланде нас часто принимали за пару, да и в других местах это бывает.
— И уехал туда почти без денег…
— Да, так получилось, не рассчитал. Перед этим было много трат, в том числе связанных с поездкой. Ну, я уехал сняться на один день и вернулся с гонораром. Я вообще не умею копить. Но и трачу достаточно спокойно. Правда, на творческий проект с удовольствием спущу все деньги, на вечеринки. У нас бывают грандиозные дни рождения. Мы всегда находим необычное пространство для проведения праздников. Прошлый отмечали в специальном автобусе, у нас там была дискотека. А по пути мы останавливались в интересных местах. Конечным пунктом было файер-шоу. Дети обожают это.
— У тебя есть еще какие-то жизненные интересы, увлечения?
— Фотографировать люблю. И видео снимаю. Люблю организованное пространство и обнаженное женское тело в нем. Мне важно, чтобы были эмоции, страсть, а не тупое позирование модели. Снимаю только обычных женщин. Мне нравится специально доводить женщину до состояния эйфории и тут же фиксировать это.
— А Настю ты тоже так снимаешь?
— Настя одна из первых снималась у меня. Мы фактически только познакомились. И она очень много участвовала в смелых провокационных проектах.
— Ты любишь искусство, связанное с ужасами, в том числе и как зритель. А сам чего-то боялся?
— Все чего-то боятся. Страх — это нормальное чувство. Но я не испытываю в искусстве страх, это другое ощущение. Когда ты соприкасаешься с настоящим стилем, оно вызывает в тебе волнение. И не важно, чем это достигнуто: экстремальными визуальными эффектами или просто некой атмосферой, которая тебя выбрасывает в бессознательный мир, где нет четких ориентиров и опор, которые бы тебя от страха избавляли. Вообще я воспитан на авангардном искусстве, включая Годара, Феррери, Пазолини. У всех этих режиссеров был свой киноязык, а сейчас таких можно по пальцам пересчитать. Мне нравится, когда режиссер не боится экспериментов и до конца сам не знает, что хочет сказать. В этом смысле сильное впечатление производят на меня фильмы Николаса Виндинга Рефна. «Бронсон», «Вальгалла: Сага о викинге» великолепны, а «Неоновый демон» просто снес меня.
— А в золотом фонде советского кинематографа, на твой взгляд, есть такое кино?
— Очень много хороших советских фильмов. Невероятно стильные фильмы у Эйзен-штейна, Параджанова, Кала-тозова. Обожаю Тарковского. Это один из тех режиссеров, кто сумел соприкоснуться с ужасом и вызвать трепет, беспокойство, он в этом смысле пионер. Я не против раннего Данелии с его веселыми, стильными картинами, хотя это не то, что меня питает. Но я с удовольствием смотрю их и неореалистические драмы про любовь. «Чистое небо», «Коммунист», «Летят журавли» мне очень нравятся, многие военные
картины.
— А советский театр внес лепту в твое мироощущение и отношение к искусству? Ведь отец работал во МХАТе, где ты с трех лет часто бывал за кулисами…
— Что-то легло, какие-то моменты. Но в основном все было достаточно скучно и уныло. А когда я начал учиться на актера, то стал смотреть разный театр. И в основном все изучал в картинках, в книгах, в реале было мало хорошего. Я никогда не видел театр Боба Уилсона в учебном процессе, а сейчас можно пойти в Театр Наций и посмотреть его спектакль. А что-то связанное с футуризмом, с театром жестокости можно увидеть только в картинках. Но все-таки в Москве есть где разгуляться фантазии и мозгам. Даже больше, чем в Европе. Может быть, я так думаю, потому что слишком оптимистичен. Хотя сейчас у нас каждый интересный режиссер находится в борьбе с властью.
— Но так у нас всегда было. И были шедевры и в театре, и в кино. Говорят, для художника это хорошо, будит фантазию…
— Нет, художник должен быть свободным. Все хорошее — только от полной свободы.
