Артем Ткаченко: «Женщине простительно все, кроме предательства»
Актер — об отношениях с бывшими женами, сыне и новой влюбленности
Известность пришла к нему, нет, навалилась на его неокрепшие актерские плечи в двадцать четыре года, после главной роли в фильме «Меченосец». Сегодня Артем Ткаченко — один из самых востребованных актеров своего поколения. На экране он создает глубокие образы — очень часто это мужчина с прошлым, за которым тянется шлейф мрачной тайны.
Нашу встречу я ждала с большим волнением, хотя телефонный разговор меня чуть-чуть успокоил. И все же образ отрицательного персонажа, буквально преследующий его на экране, настраивал на сложный разговор. Каково же было мое удивление, когда я увидела очень мягкого, стеснительного, доброжелательного человека. Я знала, что Артем приехал на интервью после проб. Спросила: «И как?» Он тут же, доверчиво улыбаясь, без всяких суеверий рассказал, что и где, а дальше взволнованно стал говорить: «Сколько лет я уже в этой профессии, но, выходя с проб, каждый раз говорю себе, что, наверное, это не моя работа и мне стоило заняться чем-то другим. Потому что для меня пробы практически всегда — мучение. Я чувствую себя в профессии не то что новичком, а вообще дилетантом, как будто я семнадцатилетний, даже не студент, а абитуриент, стою перед кафедрой на огромной сцене Щепкинского театрального училища. Наверное, это всегда так будет. А если нет — значит, я умер, меня нет». (Смеется.) И после этих слов мне стало так легко, как будто мы были знакомы сто лет.
— Такое состояние мне знакомо. Я волновалась и перед нашей встречей.
— Я тоже очень волновался, и это немного перебило то волнение на пробах, поэтому все уравновесилось. Мы с вами похожи. (Улыбается.)
— Но, надеюсь, у вас все-таки бывают минуты уверенности в себе? Вы же должны хотя бы иногда нравиться себе в работе…
— В этом смысле я, наверное, гиперадекватный человек. Прекрасно отдаю себе отчет в том, что у меня бывают промахи. Из-за этого я смотрел очень мало своих фильмов, потому что рефлексирую: сейчас мне не понравится какая-то сцена или покажется, что она вообще не сыграна, и я начну себя уничтожать. Я ужасный самоед и иногда грызу себя до такой степени, что начинаю давиться. Наверное, это присуще всем творческим людям, а актерам — в большей степени. Мы часто об этом говорим с моим близким другом Пашей Деревянко — он точно такой же, как я. Но да, бывают моменты, когда я доволен собой, понимаю, что сделал все что мог. Надеюсь, что мой опыт четырнадцатилетней работы в кино не прошел даром, и чего-то я все-таки достиг. Пусть не мастерства, но какое-то умение есть. Если бы я всегда себе не нравился, не занимался бы этой профессией, а был бы, например, неплохим маляром.
— О, как раз читала о вашем умении сделать дизайн квартиры и ремонт…
— Да, бывало. Я стараюсь все делать сам: от идеи до воплощения. Сейчас живу в небольшой уютной квартирке, в которой все сам придумал.
— Это ваша квартира или съемная, потому что украшать временное жилье нет большого смысла?
— Случалось и такое. И периодически доходило до какого-то исступления. (Смеется.) А вообще после окончания института я сменил порядка двенадцати квартир. По разным причинам, но переезды всегда спасали меня от уныний. Порой говорю себе, что я кочевник. По отцовской линии моя бабушка была цыганкой, поэтому иногда я могу спать дома в спортивном костюме под пледом. Мама до сих пор меня за это ругает.
— А вторая часть вашей натуры, видимо, мамина, стремится к стилю и красоте…
— Да, потому что моя мама — тоже творческий человек, музыкант. Она овладела странной профессией дирижера. И к картине «Индиго» показывала мне квадраты, доли, четверти, как нужно дирижировать и что делать. Могу с гордостью об этом говорить и сказать ей спасибо.
— А музыке-то вас учили?
— Да-а-а! Я ходил в музыкальную школу, к счастью, это длилось недолго, на протяжении двух лет. Мама в какой-то момент подумала, что будет неплохо связать мою жизнь с музыкой, но чтобы при этом во мне был настоящий мужской стержень. У нас в Калининграде есть военно-музыкальное училище. А у меня там жили, и живут до сих пор, причем в одном доме с нами, друзья детства — братья Манохины. С ними мы и пошли в училище. Нам казалось, что все это мужественно и в то же время романтично. Мы предвкушали, как будем мерить форму, надевать сапоги, но мне сразу сказали: «Ты будешь играть на тромбоне». Я знал, что такое тромбон, но был маленького роста, с большими квадратными ушами (потом они втянулись), и представил себя с этим огромным инструментом. Это было первое, что меня испугало и как-то насторожило. Потом нам выдали форму, и я опять удивился: «Как это так, не новые сапоги?!» На следующий день мне сказали, что я назначен в наряд и должен убирать туалет, как в армии. А это происходит так. Ты стоишь в ужасном туалете (словами его не описать), заходит человек, как правило, прапорщик, выплескивает ведро воды, и ты все это вытираешь. Процесс может занять час, два, три, пять — ты вытираешь, заходит кто-то, наследил, ты опять вытираешь, и так бесконечно. Потом были пробежки с голым торсом в шесть утра…
— Вы не сломались после этого?
— Окончательно я сдался, кажется, через неделю, может, дней через пять. Помню, нас отпустили, я звонил маме (было мне тогда лет тринадцать-четырнадцать) и плакал, стоя в телефонной будке: «Мама, забери меня обратно», и она согласилась. Потом я все-таки учился в музыкальной школе. И опять мама сказала: «Есть очень хороший преподаватель, ты попробуешь поиграть на… валторне». Это такая круглая штука. (Смеется.) У меня было три занятия. Видимо, во мне совсем не было задатков валторниста. А преподаватель оказался на редкость несдержанным. Я помню, как он на меня кричал, показывал, как нужно держать губы, чтобы между ними была маленькая щелочка, и придвигался так близко, что мое лицо покрывалось капельками его слюны. И я понял, что не могу играть на валторне, и сказал: «Мама, я бы хотел играть на гитаре». И недолго учился играть на гитаре, потому что потом перешел в другую школу, где очень плотно начал заниматься театром.
— Это тоже произошло с маминой легкой руки?
— Вообще вся моя жизнь с маминой легкой руки, включая мое появление. (Смеется.) Она воспитывала меня одна. Были еще бабушка и дедушка, с которым я прожил до своего отъезда в Москву. Все мои родные и сейчас живут в Калининграде в одной сравнительно большой квартире. Когда я приезжаю домой, мы снова все вместе: мама, бабушка, моя старшая сестра. Кстати, сестра была умным и въедливым ребенком, проводила ночи с фонариком и книгой под одеялом, она поступила в лучшую школу нашего города и окончила ее с золотой медалью. А потом училась на филологическом факультете. И родителям думалось, что и я, возможно, пойду по ее стопам. У меня было неплохо с русским языком и литературой, но филологический все равно был не про меня. «А что же про меня?» — размышлял я. Так получилось, что в той школе была театральная студия. Я подумал: «Может быть, это?..
— Быстро ощутили, что занятия вас увлекают?
— Да. Я испытал невероятный стресс в тот момент, когда выходил на сцену. Видимо, тогда и появилась некая адреналиновая зависимость. К тому же Борис Иосифович Бененсон, царствие ему небесное, мой вечный преподаватель и наставник, меня научил многому. И он относился ко мне и всем нам с отеческой любовью. Мы были невероятно привязаны к нему, и он буквально вел меня за ручку, чтобы я продолжил заниматься этим ремеслом. Я учился в одном классе с Таней и Олей Арнтгольц. Наша студия к тому моменту уже покорила Питер и другие города, но до нашего, пятого выпуска не было попыток завоевать Москву. Мы были первопроходцами. И Щепка выбрала нас.
— Если у вас сегодня пробы вызывают такое волнение, чем же было поступление в институт?
— Выход перед большой аудиторией был колоссальным ужасом. (Смеется.) Сравнимый с поступлением в театральную студию. Хотя нет, все-таки в институт он был большим, потому что мера ответственности выше. Мы заговорили об этом, и я занервничал, заволновался. (Улыбается.) Это даже трепетом не назовешь. Вообще вся моя актерская профессия — бесконечный стресс.
— Николай Цискаридзе признавался, что перед выходом на сцену у него всегда поднималась температура, страшно хотелось в туалет, тошнило и одновременно хотелось есть…
— Чистая правда! (Хохочет.) И еще коченеют руки и ноги. Не представляю, как бы я сегодня преодолевал поступление в институт и экзамены. Отчасти в этом причина, по которой я не служу в театре. И считаю себя не настоящим актером, шуточным, потому что у меня нет театра. Мы с Пашей Деревянко часто это обсуждаем, и он тоже говорит: «Это ужасно, когда перед первым выходом я стою в кулисах у сцены. Я все на свете проклинаю и думаю: зачем?!» Наверное, у всех актеров так, в большей или меньшей степени. Но надеюсь, когда-нибудь я все-таки преодолею свой страх сцены.
— Вы такой эмоциональный, а влюбляетесь, как я прочитала, редко. Это удивительно.
— И слава богу! (Улыбается.) У меня есть товарищ, с которым мы беседовали на эту тему, и я ему говорю: «Слава, какое счастье, ты так часто влюбляешься! У тебя постоянно „бабочки в животе“, новая муза, ты всегда хочешь что-то делать: писать стихи, музыку, переворачивать мир». А он отвечает: «А я думаю, как же тебе хорошо, потому что у тебя это чувство стабильное и основательное. А мне страшно, что я полюбил человека и вдруг могу завтра его разлюбить, променять на другого». Так что, получается, мне повезло. Я в этом, как и в дружбе, и в еде, постоянен.
— Два ваших брака завершились разводом. Сейчас вы снова влюблены… Не боитесь?
— Нет, наоборот. Я почему-то всегда думал, даже знал, что Бог любит троицу. (Смеется.) И может, даже подсознательно к этому стремился, понимая, что в какой-то момент совершаю ошибку.
— Неужели и в первый раз так думали?
— Я благодарен своему опыту и ни на что бы его не променял. И я безгранично благодарен своим женщинам, они многому меня научили. Но в принципе я всегда был достаточно позитивно настроен, поэтому не терял надежды. Сейчас у меня есть отношения, любимый человек. Так что, думаю, все идет в правильном русле.
— На сей раз — опять актриса?
— Вы знаете, на сей раз — да. (Смеется.) Я не боюсь входить в одну реку и дважды, и трижды. И потом, это же мой основной круг общения. И с кем я смогу говорить на темы своей профессии? Но я уже прошел через афиширование отношений, и, как показывает практика, люди должны быть друг с другом, а не напоказ. По крайней мере, всему свое время.
— То есть я попала в прекрасный период вашей жизни?
— Вообще моя жизнь — это один большой прекрасный период.
— Но я читала, что после расставания с Равшаной вы какое-то время были чуть ли не в депрессии, в отчаянии…
— Да, но это были первые серьезные отношения в моей жизни. И сейчас мы с Равшаной прекрасно общаемся. Она мой близкий друг.
— Вспомнила, как вы боялись подойти познакомиться к Жене Храповицкой. Это был шок, ток, удар молнии?
— Шок и ток? Хороший вопрос. (Улыбается.) Это была, наверное, та внешняя красота, манкость, что ли, которая мне всегда представлялась идеальной. В воображении, в фантазиях она была именно такой, как Евгения. Поэтому увидел… и обомлел.
— Равшана тоже очень красива, но это совсем другой типаж.
— Да, совсем другой. Я не задумывался о том, что одна — брюнетка, другая — блондинка. Я не сладострастник, но не могу сказать, что у меня есть определенные предпочтения: только блондинки или только брюнетки, или рыжие.
— А ваш третий выбор каков?
— Это очень красивая девушка, брюнетка. (Улыбается.) Но пока для меня эта тема очень интимная.
— Вы с Женей поддерживаете такие же теплые отношения, как с Равшаной?
— Нет, они иные. Но у нас ребенок, поэтому все нормально, по-человечески.
— Сын для вас — это ступень взрослости?
— После его рождения у меня в минуты уныния или отчаяния появилась та самая спасительная соломинка, которая не дает пойти ко дну. А так, чтобы: «Старик, у тебя родился сын, твоя жизнь теперь изменится!» — нет, это все лукавство. Что по-другому? Мы так же, как и до этого, дружим с кем-то, встречаемся, работаем, гуляем, влюбляемся, миримся, ссоримся, порой совершаем безрассудные поступки порой. Но я безмерно счастлив, что у меня есть сын. Тихону уже три года и два месяца. Он удивительный. Добрый и очень понятливый. Мне нравится, что даже в таком малом возрасте с ним всегда можно договориться. Он мой друг. Мы очень близки. Сейчас я мало работаю, поэтому мы видимся гораздо чаще, чем раз в неделю, регулярно проводим время вместе. И живет он периодически у меня. Понимаю, что как только я начну активно работать, не смогу его видеть и неделю, и две, и месяц, поэтому сейчас стараюсь пользоваться возможностью.
— Недавно по Первому каналу шел сериал «Красная королева». Вы играете реальную личность, художника Льва Збарского (здесь — Барского). Чем вас «зацепил» герой?
— Во-первых, у нас не было цели сыграть трафаретную реальную личность. А почему согласился? Потому что персонаж, хоть и ярко отрицательный, интересно выписан. Я могу представить, насколько насыщенно все происходило. Но все-таки я оправдывал его для себя, не пытался сделать мерзавцем. Мне было интересно, смогу ли я сыграть так, чтобы зрителям даже стало его жалко и они в какой-то момент встали на его сторону, задались вопросом: «Почему человек совершает подлые поступки, и жалеет ли он об этом потом?» И мне казалось, что я все-таки показываю человека не злого, не жестокого, не гнусного, а скорее слабого, который поступает так через призму эпатажа, через призму якобы внутренней силы и успешности.
— Некоторые актеры отказываются играть отрицательных личностей: боятся заглядывать в эту пропасть. Другие говорят, что в образе отъявленных негодяев как раз избавляются от негатива в себе. Что происходит с вами после таких ролей?
— Да, играть такого реально существовавшего персонажа не стоит: зачем увековечивать зло на экране? Но, к примеру, Сталин или Гитлер — исторические личности, монументально изменившие ход истории. Это совсем другой масштаб. Мне было бы интересно сыграть подобных героев. Я не считаю, что, сыграв мерзавца, сам стану таким. Да и воплощать злодеев гораздо интереснее, чем хороших парней.
— Наблюдая за вашим демоническим героем в сериале «Долгий путь домой», я тоже и ненавидела его, и жалела, и верила, что он изменился, обманывалась и снова верила. Думаю, вам было где разгуляться…
— Если такие мысли возникают, значит, я справился со своей ролью, потому что пытался оправдать человека. (Улыбается.) Я не оправдываю зло ни в коем случае, только обстоятельства. Было интересно это делать и в «Красной королеве». Теперь будем ждать каких-то положительных персонажей, пока меня окончательно не записали в мерзавцы. (Смеется.) В «Игроке», где я снимался с Женей Крегжде, Максимом Матвеевым, Игорем Миркурбановым, у меня положительная роль. И скоро, надеюсь, выйдет восьмисерийный фильм Егора Баранова «Спарта», где я в партнерстве с Сашей Петровым тоже играю положительного героя.
— Вам нужно получать адреналин из чего-то еще, кроме профессии?
— Близкие отношения — это тоже адреналин. И вокруг адреналина хватает. В Москве стоит выехать на любую трассу — уже такой выброс происходит… И в моей жизни есть виды спорта, которые мне приносят острые ощущения. Например, мотоциклетный. Это тот страх, который я в себе перебарываю. Я люблю все водные виды спорта: доска или водный скутер — это все очень увлекательно.
— Вы смелый человек. А как вы относитесь к не очень храбрым людям?
— Я думаю, что и к концу жизни не приду к тому, чтобы прыгнуть с парашютом из самолета, потому что трушу. Если кто-то не может сесть на мотоцикл, но у него пять детей, то он для меня действительно смелый человек. Смелость-то разная. (Улыбается.) Знаете, бывает бесстрашие, что называется, не от большого ума. За что и я себя могу упрекнуть, потому что на всех этих шоу (а я прошел «Большие гонки») людям нашей профессии нужно все-таки думать о будущем. Слава богу, со мной ничего не случилось, а вот Александру Емельяненко, с которым мы вместе бегали от быков, бык выбил зубы. Такое лихачество к добру не приводит.
— А насколько смелой должна быть женщина? И что простительно прекрасному полу, в отличие от мужчин?
— Женщине, наверное, простительно все, кроме предательства. А смелой, как мне кажется, она должна быть в том, чтобы знать себе цену и не бояться показать это мужчине. А вообще я считаю, что женщины гораздо сильнее нас. Мужчины остаются мальчишками всю жизнь, а девчонки вырастают, становятся хранительницами очага, матерями. Женская мудрость — обширное понятие, которое включает в себя и женственность, и понимание того, как и в какой момент ее преподнести, и терпение, и еще очень много всего.
— А может, женщинам тоже хочется оставаться хоть немного девочками?
— Чуть-чуть можно. (Улыбается.) Очень поддерживаю это и люблю. Меня же окружают актрисы — они вообще существа особенные и, кстати, очень смелые. Но бывают такие смелые женщины, которые могут войти в отношения, как в горящую избу. Это тоже крайность, по-моему.
— Знаю, что вы очень верите в материализацию мыслей. У вас и с позитивными это «работает»?
— Я, видимо, окончательно в это поверил. В моей жизни стабильно исполняется то, о чем я думаю. А вот когда плохая мысль все-таки приходит в голову, ты пугаешься, как быстро все это воплощается в реальность. Точно знаю, что если, катаясь на велосипеде, скажу себе: «Давненько я не падал», уже через десять минут буду на земле. (Смеется.) С чем-то хорошим все происходит не так стремительно. Но главное — не плохие мысли отгонять, а заменять их на позитивные.
