Евгений Стычкин: «В нашей семье не говорят ненужных комплиментов»
Актер — о союзе с Ольгой Сутуловой, воспитании детей и драках
Евгений Стычкин уверен: «Вся наша жизнь — игра». Оттого и к себе, и к тому, что он делает, относится с легкой иронией. Не гонится за популярностью, при этом уже двадцать лет не исчезает со сцены, телеэкрана и большого кино. Его имя стало брендом, залогом качества и того, что его можно увидеть всегда разного, непохожего на вчерашнего. Кажется, и сам он состоит из контрастов, противоречий. Он взрослый и совершенный мальчишка одновременно, хотя у него уже четверо детей и старшей дочери двадцать лет.
Евгений вырос в старомосковской интеллигентной семье, где по женской линии все отдали себя балету и Большому театру: бабушка Александра Цабель, мама Ксения Рябинкина и тетя прима-балерина Елена Рябинкина. А папа, Алексей Стычкин, был известнейшим переводчиком-синхронистом, много лет работал в ООН, а потом в Госкино. Поэтому в Евгении сразу чувствуется мальчик из хорошей семьи, то, что трудно объяснить словами и чему нельзя научить, а можно только впитать. Несколько лет назад актер женился на актрисе Ольге Сутуловой и обрел в ее лице еще и друга, и советчика, и справедливого критика. О своем счастье они говорят мало, тихо и осторожно — оберегая от любопытных.
— Женя, большинство актеров говорят, что пошли в актерскую профессию, чтобы избавиться от стеснительности. А ты зачем?
— У меня изначально все это было баловством. Я не думал об актерстве, просто шел по пути наименьшего сопротивления. Во ВГИК я поступил сразу. А в конце первого курса с кем-то ходил на прослушивание, кажется, в Щуку. Смеха ради. И это было ужасно. Они все были какие-то невозможно пафосные, я не прошел даже прослушивание. Помню, как в комиссии два маститых театральных педагога говорили про шины, то ли они купили летние, то ли продали. В девяностые годы шины были острой проблемой. Я был довольно наглый да еще уже учился в другом заведении и не боялся, что не возьмут. А их поведение раздражало. Абитуриент только начинал читать, его сразу обрывали. Хотя я-то думал, что произведу на них неизгладимое впечатление. (Смеется.) В какой-то момент я не выдержал и спросил: «Я вам не мешаю с шинами разбираться?», и они сказали: «Нет, нет, мы достаточно слышали, спасибо, садитесь.
— Наглость от ВГИКа появилась?
— Нет, конечно, я был таким изначально. Это качество появилось во мне, наверное, от какого-то определенного везения, от безнаказанности в семье, во дворе, в школе. Казалось, что все получится. А когда ты уверен в этом, просто делаешь то, что тебе хочется. Чего бояться-то?
— Для лидерства во дворе, тем более в девяностые, нужно быть сильным. Это же, как правило, и споры, и драки. Ты занимался каким-то спортом?
— Мы и дрались, и спорт был всевозможный. Ничего не боялись. Вообще мне всегда казалось, что жизнь — это такая прекрасная игра. Мы же не боимся, когда играем в шахматы. Правда, двор у нас был замечательный — это же дом Большого театра. Но в те годы не нужно было ехать в Чертаново, чтобы получить по голове. Достаточно было пройтись по Колобовским переулкам. Случались всякие ситуации. Отгородиться от внешней жизни было нельзя. Да и зачем?!
— Ты из балетной семьи. А о балете как о профессии речь никогда не шла?
— Никогда. Я единственный раз коснулся балета в спектакле 'А чой-то ты во фраке?» в «Школе современной пьесы». Там я танцевал более-менее классические адажио, и приходившие в театр мамины балетные приятельницы умирали от хохота. А так как я знаю их с детства, то мог идентифицировать их голоса среди смеха публики и страшно радовался.
— Знаю, что два года назад ты издал книгу мемуаров своей бабушки…
— Да, бабушка была дочерью царского генерала, пережила революцию, нэп, войну. Я нашел эти мемуары и подумал, что должен их издать главным образом для детей. Сохранить ее воспоминания и историю семьи. Мы же в принципе ничего не знаем о себе. Мой близкий друг сейчас много времени проводит в обществе «Мемориал», которое находится в нашем подъезде. Там бывают невероятно интересные лекции и «круглые столы», но главное — ты понимаешь, что даже в нашей не щедрой на информацию, варварской по отношению к своей истории стране любой человек имеет конституционное право и возможность пойти и все про себя узнать в Госархиве. Но это очень тяжелая работа. Мало кто к ней готов и имеет для этого силы и время. Помимо бабушкиной книги у меня есть полное генеалогическое древо, я могу поколений на семь довольно точно проследить все, что происходило со всеми моими предками.
— Ты говорил, что книга не дошла до читателей. Есть подвижки в этом?
— Нет, пока нет. Энное количество экземпляров я кому-то раздарил, но ни до одного большого книжного магазина так и не дошел. Бизнесмен из меня никакой. Впрочем, я так плотно и так активно занят своей собственной профессией, что меня не хватает на что-то еще. Я влюблен в свою профессию.
— Это заметно. Кстати, у тебя в последние годы появились роли интереснейших мерзавцев. Почему?
— Я думаю, что и кастинг-директора, и режиссеры, и продюсеры, как и все мы, подвержены стереотипам. Поэтому, если кто-то понравился в роли героя-любовника, ему все время их предлагают. Стоило мне сыграть одного подлеца, предложили еще семерых. Поэтому иногда можно согласиться сняться бесплатно в картине, чтобы сыграть то, чего ты никогда не делал. Исключительно для того, чтобы тебя увидели в ином качестве.
— Понт в «Фарце» — невероятно филигранный и яркий образ. Будто бы обаятельный, талантливый и абсолютно ужасный… Ты его как-то оправдываешь?
— Он, конечно, гад конченый. (Смеется.) Но когда мы оправдываем своего персонажа, это не значит, что считаем его хорошим. Мы просто пытаемся понять мотивы его поступков. Понт помимо того, что бандит, еще работает в связке с властью, то есть такой абсолютный подлец, пробу негде ставить. Играть его было невероятно интересно. И сценарий хорош, и находиться на площадке режиссера Егора Баранова — удовольствие! К тому же шестидесятые — время, за которое приятно подержаться, это время юности моих родителей.
— А герой «Измен» тебе симпатичен?
— С «Изменами» все было очень просто. Сначала я познакомился с творчеством Вадима Перельмана, посмотрел несколько его фильмов. Тогда я и мечтать не мог, что буду у него сниматься, а потом встретился с ним на небольшой работе в Киеве. Мы как-то задружились, и, когда мне пришло предложение от Вадима, я был готов соглашаться, не читая сценария. Но я его прочел — и он был блистательный, точнейшие диалоги. А мой герой — нормальный, современный человек, самовлюбленный, инфантильный, несчастный, не понимающий, ни что такое любовь, ни в чем смысл жизни, запутавшийся и не готовый это признать. Как большинство из нас.
— Мне кажется, твой герой мог бы найти взаимопонимание с женой, будь у них одинаковое чувство юмора. Для тебя это важно в женщине, которая находится рядом с тобой? На мой взгляд, у Оли потрясающее, тонкое, в чем-то даже мужское чувство юмора.
— Да! Вообще люди без чувства юмора вызывают у меня некоторое опасение. Потому что восемь из десяти слов, которые я произношу, несерьезны, наполнены иронией по отношению к тому, чем мы занимаемся, и вообще к мирозданию. И если человек все время на полном серьезе мне отвечает, то у меня нарушается связь. Идут помехи.
— После знакомства с Олей ты моментально понял, что контакт есть?
— Нет, не так. Это было немножко сложнее. (Улыбается.)
— А какие вы критики друг друга?
— Я — восторженный, а Оля — точный. Я пою ей дифирамбы, а она абсолютно точно, без прикрас рассказывает, что увидела, почувствовала и дает какие-то советы.
— Даже после премьеры? Всем же хочется слышать что-то хорошее…
— Мало ли, кому что хочется. Тетя Лена, в прошлом великолепная, выдающаяся балерина, всегда говорит: «Хочется — перехочется, перетерпится». Я воспитывался в балетной семье: моя бабушка, мама, тетя проработали всю жизнь в Большом театре. А эта профессия куда более безжалостная и конкретная, чем наша. И я привык, что никто не ходит вокруг да около и не говорит ненужных комплиментов. При наличии любви, внимания, нежности к объекту можно и нужно говорить только правду. А все эти эмоции заставят тебя выбрать правильные слова.
— Женя, кстати, что у тебя сейчас с театром в глобальном смысле? Ты сцену любишь и много играешь, но давно не числишься ни в одной труппе…
— Да, последние пятнадцать лет я не состою в штате ни одного театра. Так проще. Но я много играю в «Другом театре». Недавно мы там выпустили спектакль по пьесе Ивана Вырыпаева «Валентинов день». Есть у меня спектакль «Девушка и революционер» в театре «Практика». Я стараюсь не набирать слишком много названий. Играть двадцать спектаклей в месяц несовместимо с остальной жизнью. А закрывать спектакли не хочется, потому что я люблю их и мне было бы жалко с ними расставаться. Поневоле становишься избирательным.
— А что тебе сегодня хотелось бы сделать в театре? К какому автору прикоснуться, к какой роли или жанру?
— Мне бы хотелось поработать с большим жанром: высокая трагедия, прекрасные классические произведения. Шекспир… Греки… «Классики убийств»: Эдипы, Оресты, инцесты…" (Улыбается.) Долгое время мои мечты сводились главным образом к тому, чтобы быть одному на сцене и разобраться с собой. Я это решил в спектакле Павла Сафонова «Кроткая» — значит, теперь нужно делать что-то кардинально другое.
— Герой «Кроткой» Достоевского мучает и унижает любимую женщину, мучается сам. Такой, на мой взгляд, моральный садизм с мазохизмом…
— Мне так не кажется. Он абсолютно нормальный человек. Конечно, это художественное произведение, в нем есть метафора. Но если заняться разбором каждой второй судьбы и с точки зрения любовных отношений, и того, о чем человек мечтает, когда ему пятнадцать лет, и что он имеет, когда ему пятьдесят, мы найдем такую же трагедию.
— А дети смотрят то, что выходит у тебя на экране и в театре? Комментируют?
— Они пока не начали меня ругать. (Улыбается.)
— Слышала, как ты абсолютно на равных разговариваешь с дочкой, которой одиннадцать лет…
— Мне кажется, с людьми всех возрастов нужно общаться на одном языке. Не надо подстраиваться и сюсюкать с малышами или как с идиотами разговаривать с пожилыми людьми. Это никому не помогает, только обижает. Дети ничуть не глупее нас и не меньше понимают и видят. А если делать скидку на то, что они маленькие, мол, с ними можно только про ириски, тогда у вас никогда не будет дружбы.
— Ты мягкий папа?
— Нет. Я бываю довольно жестким и с детьми, и вообще с людьми. Хотя очень не люблю и расстраиваюсь, когда становлюсь таким. С детьми это воспитательный процесс. Главное — не путать жесткость с грубостью. А с людьми не близкими раздражает конструкция мироздания, в которой работает только позиция силы. Единицы тех, кто готов слышать другой язык.
— Но в своем маленьком мире ты окружен такими редкими людьми. И детей воспитал такими, какими хотел их видеть.
— Это надо посмотреть лет через…
— Но по одной-то уж точно можно судить, она ведь уже студентка…
— Да, старшей дочери Соне двадцать лет, и она учится на факультете тележурналистики при «Останкино». Занимается политической журналистикой и пишет статьи, в которых я половину слов не понимаю, уже не говоря о тенденциях и смыслах. (Улыбается.) Впрочем, младшей дочери Саше одиннадцать лет, и она играет концерты с оркестром под управлением Владимира Спивакова в Большом зале консерватории.
— Генетика… Серьезно.
— Да, нешуточно". (Улыбается.)
— Как часто ты видишься с детьми?
— Так, чтобы пятнадцать человек за столом, удается раз в три-четыре месяца. А по отдельности — все время. Идея застольной беседы как отдельной составляющей жизни, возможность откровенного разговора, обсуждения каких-то важных вещей у нас занимает большое место.
— А на какую еще активность тебя хватает? И что дает эмоциональную или физическую подпитку?
— Мне кажется, что артист обязан смотреть, читать, писать. Нужно чем-то себя наполнять, иначе нечем будет делиться с публикой. В Москве у меня нет ни секунды свободного времени, поэтому я много путешествую и, когда выезжаю, могу ходить по музеям, читать, смотреть кино, слушать курсы. В Интернете огромное количество разнообразных курсов! Теоретически даже можно защититься и получить диплом. Например, в Оксфорде — ни разу не побывав там. И я много слушаю лекций по психологии и по социологии.
— На английском языке?!
— Конечно! Они же не будут для меня переводить.
— Ты настолько свободно владеешь языком?
— Английским — да. Я работаю в совместных проектах и много езжу. Немного владею французским еще со школы и испанским. Как-то играл в кино, где приходилось говорить частично по-испански. К тому же у папы был блестящий английский и испанский, а мне хотелось к нему приблизиться. Начал учить греческий, когда снимался в Греции четыре месяца. Но в отличие от велосипеда, на котором мы учимся ездить в детстве и потом катаемся всю жизнь, язык должен жить, ты должен на нем говорить. Так что греческий у меня теперь ресторанный, могу заказать рыбу, признаться в любви, поблагодарить и попрощаться, на этом все заканчивается. (Улыбается.)
— Твоя любовь к путешествиям — это познание неизведанных мест или просто удовольствие, связанное с приятными поездками по европейским городам и городкам?
— В идеале лучшее путешествие — это автомобиль, и двигаться, двигаться, смена мест, языков, кухонь. Лет пять или шесть назад мы с Олей поехали в Австрию к странному и сложному австрийскому кинорежиссеру, который хотел снимать кино с русскими артистами. Довольно быстро поняли, что не нашли с ним контакта, и сбежали. В результате у нас оказался свободным месяц с небольшим. Дети были далеко, так как все было устроено под съемки, и мы остались на свободе. Взяли машину и проехали десять тысяч километров по Европе — Австрия, Франция до Испании, до океана, спустились через горы, в общем, это было целое путешествие. И мы поняли, что для нас это самый лучший способ перезагрузиться, очиститься.
— А какие-то еще увлечения: рыбалка, коллекционирование, поделки — у тебя есть?
— Профессия давно стала для меня единственной страстью. Я резал по дереву, лет в двадцать пять, и мне это очень нравилось. Довольно много всего понаделал, но все это сгорело в пожаре, и с тех пор я больше резца и зубила не касался.
— Знаю, что вы очень любите свою дачу. Оля в одном из интервью невероятно смешно рассказывала, как у вас там распределяются обязанности. Ты еще не начал заниматься чем-то в саду и огороде, например, сажать что-то?
— Нет, я ничего не сажаю. Но действительно, сад — это лучший антидепрессант. Сад, дом дают ощущение крепости и той стены, которой ты ограждаешь себя от мира, это твое закрытое пространство, место силы. Спокойствие, тишина, мечты…
— Ты помнишь, о чем мечтал в пятнадцать или в двадцать лет?
— Нет, не помню. Наверное, я не мечтатель. Хотя, знаешь, я мечтал быть счастливым и чтобы все вокруг меня были счастливы. Это никогда не формулировалось ни в конкретную профессию, ни в материальные блага, ни в проживание в определенном климате или точке земного шара. Ведь счастлив не тот, кто богат, успешен или даже здоров, а просто тот, кто умеет быть счастливым. И фиг тут разберешься, как это происходит.
