НАШЕ ДОСЬЕ

Вишневская — не только «Царица оперной сцены», но и человек, собравший с мужем богатую коллекцию произведений искусства: русского фарфора, живописи и т. д. (проданные после смерти Ростроповича шедевры попали в Константиновский дворец в Петербурге). На щекотливую тему социального неравенства отвечает жестко: «Государство обязательно должно обеспечить людей до определенного достойного уровня жизни, а дальше — кто что заработал. Уравниловки я не признаю». Г. П. Вишневская с достоинством подчеркивает, что никаких «голубых кровей» в ее родословной нет и всего, что имеет, добилась сама. Бабушка и дедушка — крестьяне из Вологодской губернии, неграмотные. Мать — цыганка, как принято, не без музыкальных способностей (играла на гитаре, пела романсы), отец тоже пел по-любительски («обладатель драматического тенора»), но воспитанием Гали занимались не они, а бабушка. Галине было 15, когда началась война, перенесла блокаду, смерть бабушки. В 17 лет «выскочила замуж» за военного моряка Георгия, семейная жизнь продлилась всего два месяца. «Дуростью по молодости» называет Галина Павловна тот брак, но именно от него ей осталась фамилия — Вишневская. Вторым мужем стал директор Ленинградского театра оперетты Марк Рубин, был старше супруги на 22 года, прожили вместе десять лет, в войну умер от отравления их двухмесячный ребенок. С Ростроповичем Вишневская встретилась в 28 лет, будучи уже ведущей солисткой Большого театра. Роман закрутился как вихрь — за 4 дня стала его женой, уйдя от Рубина. «Вся наша жизнь со Славой прошла в репетициях, концертах, гастролях, мы могли месяцами не встречаться», — вспоминает Галина Павловна. Тем не менее супруги воспитали двух дочерей, Олю и Лену. А сегодня у Вишневской 5 внуков и внучка. («Мое самое большое несчастье заключается сейчас в том, что все внуки очень плохо говорят по-русски, — сожалеет Вишневская. — Они родились в Америке, и теперь у них разговорные языки: английский, французский, немецкий…) Старшая дочь Ольга занимается музыкальным Фондом Ростроповича, Елена — медицинским благотворительным фондом (направлен на помощь детям-беспризорникам).

«Месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит»

 — Галина Павловна, вы долгие годы дружите с королевской семьей Испании. Их с детства обучают этикету, манерам. Уверена, что, находясь среди этих людей, вы чувствуете себя в своей тарелке…

— Абсолютно.

 — Откуда это?

— Это от театра, я думаю. Я же на профессиональной сцене с 17 лет… Конечно, надо заниматься самовоспитанием, если тебя никто не воспитывает, а только двор. И мне приходилось самой наблюдать, смотреть… Идешь по улице — погляди, какие дома, какие люди, как они одеты, почитай афиши — что происходит в театре, в кино. Это все образовывает человека, ты что-то запоминаешь, а когда надо — предъявляешь. Я знаю: если у меня что-то не получается — я просто должна посмотреть, как это делают другие, и сделать так же.

 — Вы не раз упоминали, что у вас «от природы поставленный голос». А как и когда вы это поняли?

— Сколько себя помню, я все время пела: меня упрашивать не надо было. Уже с двух-трех лет вслед за матерью повторяла «Очи черные, очи страстные». Это сама природа прорывалась. Так постепенно поняла, что голос у меня есть, и нужно только общим вещам научиться: репертуар выучить, развивать себя музыкально, слушать хорошую музыку. В этом мне повезло — я вышла замуж за Ростроповича, и его музыка 52 года звучала рядом со мной.

 — Еще в юности Вера Николаевна Гарина, которую вы называете своим единственным учителем, отличила вас: «У тебя звезда во лбу». Можно сказать, что слова подействовали, и с тех пор вы уже не сомневались в своей карьере?

—…Месяц под косой блестит, а во лбу звезда горит… (Смеется.) Да, мне тогда 22 года было. Это вообще судьбоносная история. В ранней молодости я то ли заболела, то ли еще что-то приключилось, но у меня вдруг исчезли верхние ноты, я больше не могла их брать. Поначалу я очень переживала, искала педагога, потом перестала, решила остаться эстрадной певицей — там не нужен большой голосовой диапазон, пела песни из репертуара Клавдии Шульженко, подражая ей (это великая русская эстрадная певица, очень ее люблю). А потом случайно попала к Вере Николаевне Гариной, и она первая сказала мне про оперу, услышала мой настоящий голос, я стала у нее заниматься.

 — Но вы могли представить, какой путь в искусстве вас ждет?

— Я всегда ставила перед собой самые высокие задачи, всегда воображала себя где-то на сцене, на самом верху, на Олимпе, как говорится, или еще в каких-то ситуациях, где я всегда должна была быть на вершине.

«Ленинград звучит, звенит…»

Перед тем как попасть на главную сцену страны, Вишневская спела на первом туре специального прослушивания молодых певцов для Большого театра в Ленинграде, ее вызвали в Москву на второй тур. Со всей страны собралось человек 80, а в итоге выбрали ее одну. Вместе с Марком Рубиным они поменяли свою комнату в Ленинграде на комнату в Москве, на углу Петровки и Столешникова. Это была коммуналка с 7 или 8 комнатами, в каждой — по семье. Всего 30 с лишним человек. Им досталась узкая комната — метров 15, одно окно, бывшая лестничная клетка, пол залит цементом, вход через общую кухню. Так начался «московский этап» в жизни певицы.

 — Интересно, Галина Павловна, вы сейчас говорите «Ленинград» или «Петербург»?

— Петербург. Уже привыкла. А вначале было как-то странно… Ленинград… Ленинград… Даже само звучание какое-то родное. Не то что город Ленина, с именем Ленина уже он и не ассоциировался, а просто: ЛЕНИНГРАД. Как «виноград» что-то звучит, звенит. С ним было очень много связано. Боже мой! Все, что я собой представляю, — это Ленинград и воспитание этого города. Его архитектура, небо…

 — А Петербург — ваш город?

— Да, конечно, я его… почитаю, с почтением к нему отношусь.

 — Москва?

— А Москва… Москва — это дом. Все здесь случилось. Вся жизнь.

 — Раз мы заговорили о звучании, о звуках — скажите, может, существует какая-то теория в музыкальных кругах или просто наблюдения — люди с какими голосами могут лучше ужиться? Ну, например, жена-сопрано и муж-баритон?

— Нет, я вообще не знаю, как могут певцы уживаться вместе, в одной норе (смеется). Ой, это с ума можно сойти! По-моему, так жить нельзя. Но у меня был «роман с виолончелью», поэтому подобных проблем не возникало: Ростропович очень мало дома играл, если только не учил новое произведение. А так в квартире не занимался, все время — в консерватории, на репетициях, на сцене, на гастролях.

 — А вы пели дома?

— Я — конечно, каждый день. Но мы друг другу не мешали.

 — Бывали семейные вечера: откинули крышку рояля, муж аккомпанирует, вы поете? Для души.

— Нет. Это не семейные вечера, а просто 35 лет он мне аккомпанировал для выступлений.

 — Некоторые говорят, что, несмотря на признание и славу, все равно выходят на сцену и ноги трясутся, как в первый раз.

— У кого как: у кого ноги трясутся, а у кого — диафрагма, что гораздо хуже, пусть уж лучше ноги (смеется). Нет, у меня страха перед публикой никогда не было, потому что я начала петь очень рано, тогда же, когда и говорить… Взволнованность должна быть, ненормальность состояния, энергия внутри, будто вулкан вас колотит, волна на сцену выносит. Включается воображение, и вы творите на сцене. Вот это обязательно должно быть. И все: два килограмма нету за спектакль — если это такие спектакли как «Аида», «Тоска», «Баттерфляй»…

 — Этот рецепт диеты подойдет не всем.

— Да (смеется).

 — А как вы берегли свой голос?

— Ну, как беречь? Не надо есть мороженое зимой на улице, водку пить не надо стаканами.

 — Допускаете, что женщина курит?

— А почему нет? Хочет курить — пусть курит. Другое дело, приятно это или нет окружающим. Я курила иногда. Не так чтобы целый день напролет, но одну сигарету в день, за два дня. Особенно, если немножко вина выпью, устала чуть-чуть. Но это не курение, просто так — баловство, я могу не курить.

«Я ненавидела советский строй»

 — Цитирую по Большой советской энциклопедии: «Артистка тонкого музыкального и сценического дарования, ее исполнение отличается насыщенностью звучания и безукоризненной чистотой интонаций». Это — о вас. В Большом театре вам давали заглавные партии, вы много гастролировали. Борис Покровский называл вас «козырной картой Большого театра». Вроде бы все складывалось удачно. В тот момент, пока еще не началось преследование вашей супружеской пары из-за дружбы с Солженицыным, у вас было какое-то раздражение по отношению к советскому строю и почему?

— Знаете, мы все жили в это время и приспосабливались к тому месту, где мы жили: вот — я, вот — моя страна, мой народ, мой дом… Советская власть — это была такая же данность. Но я, честно говорю, ненавидела этот строй, терпеть не могла… Знаете, это постепенно приходит: взрослеешь, умнеешь, что-то читаешь, видишь, что происходит вокруг… Тем не менее я жила здесь и не собиралась никуда уезжать. Мой дом был здесь.

 — Что вы такое видели, что вас так страшно раздражало, чего вы не могли терпеть?

— Ложь. За правду сажали в тюрьму, а за вранье — награждали орденом. Вот и все объяснение. Отсюда все остальное. Патологическая ложь, в открытую совершенно. И люди соглашаются, и ты тоже приходишь к тому, что надо согласиться или промолчать. Это касалось не только руководителей страны, а того же быта… Или вот у меня кофта шерстяная первая появилась только в 26 лет, как у солистки Большого театра, купила ее у какой-то тетки-спекулянтки в ГУМе. В магазинах не было ничего вообще, материи кусок купить — это счастье! Сейчас вы меня спросите, сколько у меня шуб — я не знаю, понятия не имею. Я их никогда не считала и не вспомню, может быть, где какая висит. А ту заветную шерстяную кофту на всю жизнь запомнила… Но главное все-таки — бесконечное вранье, просто до омерзения. Стоит человек — врет тебе в глаза, и ты делаешь вид, что ему веришь, и знаешь, что не веришь.

 — Вы думаете, это проблема строя или все-таки людей?

— Конечно, это строй. Я, например, письма до сих пор никому не пишу.

 — Вы боитесь?

— Конечно. Это документ. Документ! А просто так писать: «Здравствуйте, я ваша тетя», — зачем?

 — Со временем многое обращается в свою противоположность. Про постаревших декабристов, допустим, говорили: среди умных людей мало тех, кто не начинал бы революционером и не закончил реакционером…

— Да, они пожили, посмотрели, что значит — «равенство, братство и свобода»… А сейчас вот и весь мир видит: и что? Чего добились? Каждый человек должен иметь какие-то цели, мечту в жизни — когда во что бы то ни стало идет к ней. Но сегодня молодежь просто не знает, куда деваться, что делать, к чему стремиться. Взять хоть вопли новых «певцов» по телевизору — это же с ума можно сойти от этого всего.

 — Раз коснулись молодых, наверняка вам знакома такая личность, как Ксения Собчак?

— Да, я хорошо ее знаю: с отцом ее была дружна и ее видела девочкой совсем, когда ей было лет 10. Своенравная была очень, с таким характером, я бы сказала.

 — Она человек пробивной, но есть ли, допустим, у нее та великая мечта, о которой вы сказали? Иногда кажется, что она не совсем понимает, ради чего в конце концов бороться…

— Может, и не понимает, но раз она задается такими вопросами — значит, уже увидела где-то свет… в конце туннеля, и хочет туда стремиться, потому что ей, видно, иначе надоело. Она умная женщина.

 — То есть про «потерянное поколение» к ней не относится?

— Нет, она знает, что делает. В конце концов, она придет к чему-то очень интересному, мне кажется.

 — Тогда вернусь к «поумневшим декабристам», которые с годами стали консерваторами. После развала СССР у нас возникло такое явление, как «бывшие диссиденты»: тот же Солженицын или, например, известный философ Зиновьев вернулись в Россию из изгнания, посмотрели, какая у нас демократия, и заговорили чуть ли не коммунистическим языком…

— Да, стали выступать против того, за что прежде боролись. Вот, мол, свобода печати есть, зато авторы теперь бедствуют, благ нет. Как они не понимают, что для того, чтобы тебе платили, ты должен это заслужить?! Вот пишешь против советской власти — ты оказался где-то в психушке или еще где подальше. Ты за советскую власть — у тебя дача, Союз писателей или художников. В Союзе композиторов было 10 тысяч (!) композиторов. Это может быть в нормальной ситуации? Конечно, нет. Там дармоедов было полно бездарных. Но они получали каждый свою зарплату, их печатали, песни их бездарные пели, симфонии записывали. Но они же должны были понимать, что, получив свободу, никто их печатать не захочет, они никому не будут нужны?! Советская власть их больше не содержит. Конечно, это очень большое разочарование.

 — Вы думаете, это одни и те же люди, которые выступали за свободу и которые сегодня недовольны?

— Очень много таких, но они уже пожилые теперь — им 60−70. Вот они выступали против и с танками могли идти на советскую власть. А теперь что они видят? Картину написал, должен продать, а ее никто не покупает. А раньше в Союзе художников на 7 ноября, допустим, — заказ: мильон портретов Брежнева! И тут же деньги — раз. Он левой ногой написал — и доволен. И ведь на каждый праздник несли портреты! Трудно представить, что это такое было. Все Политбюро, все идут с портретами на демонстрацию. В каждой деревне — скульптура Ленина, Сталина — это же все надо было сделать и за это платили деньги. А они еще были недовольны, видите ли. Им захотелось свободы!

 — Но ведь и вы только что сожалели, что современная молодежь оказалась неприкаянной. Если предположить, что вы бы опять оказались в прошлом, только уже зная все, к чему мы пришли сегодня, лично вы все равно бы считали, что советскую власть надо свергнуть?

— Конечно. Слава богу, господи-боже мой. А почему я оказалась за границей, выброшенной из дома? Оттого, что здесь так хорошо было, что ли? Почему я должна была бросить дом, все, что было нажито? Мне и Мстиславу Леопольдовичу было 47 лет, детям 16−18, и в одну секунду нас выкинули, оставив без копейки денег. Все было оставлено тут. Это что, совесть, это режим? Конечно, можно только ненавидеть этих людей.

 — То есть сейчас, по-вашему, более гуманное время?

— В этом смысле — да: вот видите, мы с вами говорим о таких вещах, и вы собираетесь все это печатать в вашем издании. А так вы бы здесь не сидели и я бы с вами не разговаривала. Вот в этом вся разница.

«Я лучше все расскажу при встрече»

15 марта 1978 года Г. П. Вишневскую и М. Л. Ростроповича лишили советского гражданства. Что интересно, в тот момент супруги находились в долгой заграничной командировке. Как признается Вишневская, на том, чтобы подать заявление на отъезд, настояла она: «Мужу играть не давали нигде, не давали зал. Я думала, за это время ситуация разрядится, забудут все эти „диссидентские истории“ про нас, что мы поселили на даче опального Солженицына. Но я, правда, рассчитывала вернуться на самом деле не через два года, а года через четыре. Мы выехали вместе с дочерьми. Но при этом совершенно не собирались осесть за границей. А через 4 года, когда мы находились в Париже, нас лишили гражданства. Мы узнали об этом, сидя у телевизора, в новостях».

 — Когда вы уехали за границу, проблемы с языком почувствовали?

— Певцам в работе проще: мы с самого начала поем оперы на тех языках, на которых они написаны. А бытовой английский, французский появились — я могу все купить, пойти сама в театр. Ко мне приходила преподавательница. Но чтобы серьезно учить язык, к сожалению, времени не было.

 — В СССР оставался кто-то, с кем вы могли созваниваться, поддерживали связь?

— Ну, а как же, если я в театре проработала 22 года?

 — И никто ничего не знал, не предупредил вас заранее, что вас лишат гражданства?

— А кто ж мог знать? Брежнев один, это им было подписано.

 — После того как новость объявили, были те, кто решил отстраниться от вас?

— Ну, конечно, большинство. Были такие, кто приезжал, поддерживал, мы встречались за границей, но их очень мало.

 — А были такие, разрыв с кем стал для вас ударом? Может, на кого-то вы изначально не слишком рассчитывали, но я говорю о предательстве…

— Знаете, в театре группа певцов была — но я не хочу о них вспоминать, бог с ними. Переживали другое — разлуку с людьми, с которыми трудно было расстаться — Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем, Борисом Александровичем Покровским…

 — Если вернуться к причинам изгнания. Вы помните, как вы познакомились с Солженицыным?

— И Ростропович, и я прочитали его книгу, она была опубликована. Я сначала прочла «Один день Ивана Денисовича», и меня совершенно потряс этот рассказ, потом «Матренин двор». А позже Слава с ним познакомился и предложил жить у нас на даче, я до этого его не знала. Пять лет почти он у нас жил. Помню, «Архипелаг ГУЛАГ» — еще на машинке напечатанный — мы читали. Это был совершенный переворот в мозгах. Вдобавок печатные слова в рукописи совершенно другое впечатление производят.

 — Когда уже в новой России Солженицын говорил, что не так все хорошо, как надеялись, вы как-то обсуждали это?

— Нет. Вообще в последние годы, когда и мы, и он вернулись в Россию — мы нечасто виделись, несколько раз всего. Да и в Америке тоже не так часто. Он жил в штате Вермонт, далеко от нас.

 — То есть несмотря на то, что крутой поворот в вашей судьбе был связан с этим человеком, жизнь развела вас?

— Да. Когда мы жили на Западе — между нами были огромные расстояния. И вообще там люди совсем по-другому живут. Это у нас здесь — позвонить тебе в 2 часа ночи нормальным считают: поговорить надо.

 — А мемуары вы готовы продолжить?

— Нет. Книга «Галина» появилась не потому, что я «хотела книгу». Я вынуждена была что-то сделать, чтобы объяснить всем, почему нас вышибли из страны… В газетах же не расскажешь — мало места. Там всегда одно — критика, кто во что одет. Вот тогда я села и написала эту книгу, сама, своей рукой каждое слово. А теперь я снова живу здесь, у меня один язык со всеми моими согражданами. Я лучше все так расскажу, при встрече…

P. S. Накануне юбилея Г. П. Вишневская представила новое издание своей книги «Галина. История жизни», в нынешней редакции появились некоторые уточнения и дополнения по тексту, а также не публиковавшиеся ранее фотографии из семейного архива.