Владимир СПИВАКОВ — скрипач, дирижер, основатель и руководитель оркестра «Виртуозы Москвы» (с 1979 года), народный артист СССР.

Родился 12 сентября 1944-го в г. Черниковск Башкирской АССР, в эвакуации.

Отец имел две специальности — инженер-технолог и врач-диетолог, мать — выпускница Ленинградской консерватории, пианистка.

С 1989 года музыкант проживает в основном в Испании и Франции. Говорит на английском, французском, испанском, немецком языках и идише.

Спиваков — посол доброй воли ЮНЕСКО (1998), лауреат премии «Лицо года» в номинации «кумир» (2002), лауреат Национальной премии общественного признания достижений граждан РФ в номинации «россиянин года» (2005), обладатель почетного звания «артист Мира» и ряда международных наград.
Жена — Сати Спивакова, актриса, телеведущая.

Родилась в Армении, в семье музыкантов: папа — известный скрипач Зарэ Саакянц, мама — пианистка.

Первое знакомство Владимира Теодоровича и студентки Сати состоялось заочно: на гастролях в Армении

Спиваков увидел фотографии девушки из недавно вышедшего фильма (она к тому времени уже училась в ГИТИСе) и через родителей пригласил ее на концерт в столице. Через год они сыграли свадьбу — скромно, по-домашнему. «Иначе придется звать всю Москву», — сказал Спиваков.

Их разница в возрасте — 18 лет. Ради брака Сати оставила карьеру актрисы и посвятила себя детям и талантливому супругу.

В 2002-м увидела свет книга мемуаров Сати Спиваковой «Не всё». А с апреля 2010-го, по вторникам, на канале «Культура» выходит телепередача «Сати. Нескучная классика». Это мини-ток-шоу, на которое будут приглашаться как мэтры-профессионалы, так и студенты муззаведений, молодежь, артисты оперы и балета, композиторы и режиссеры. Ранее в течение 4 лет там же шла музыкальная программа Сати «Камертон».

Сегодня браку Спиваковых уже 26 лет. В семье трое детей — дочери Екатерина, Татьяна и Анна. Катя говорит на нескольких языках, пишет стихи, песни для джазовой группы. Профессионально играла на фортепиано, получила первую премию на конкурсе Radio France, после чего решила не заниматься дальше серьезно классической музыкой. Татьяна рисует, играет на флейте, увлекается театром. Анна — как и положено младшим детям, любимица семьи. По случаю ее рождения Спиваков отменил концерт (событие исключительное и невероятное для маэстро), чтобы поздравить жену в роддоме в Париже.

Кроме дочерей у дирижера есть взрослый сын — Александр Рождественский. Он тоже музыкант, скрипач. Еще в семье живет племянница Владимира Теодоровича Саша (дочь умершей младшей сестры Лизы). На вопрос: «Если бы вы могли изменить что-то одно в семье, что бы вы изменили?» — маэстро однажды ответил: «Увеличил бы ее численность как минимум вдвое».

— Владимир Теодорович, вы человек чрезвычайно занятой. Однако кроме творчества занимаетесь и общественной деятельностью. Уже который год при вашей активной поддержке в Москве проходит фестиваль детского творчества «Москва встречает друзей». Что для вас этот фестиваль означает, почему вы этому событию уделили такое внимание?

— Действительно, все это очень не просто. Фактически я себе не принадлежу. К тому же я еще являюсь президентом Московского международного дома музыки, с которым связано множество организационных вопросов. Но помогать талантливым детям необходимо. Иначе их задавят и растопчут. Мне почему-то запомнилась программа, которую я несколько лет назад видел на НТВ, рассказывавшая о том, что происходит за сценой. Картина, показанная на экране, была малосимпатичной. Люди друг друга лапали, демонстрировали свои татуировки, пирсинги. От их попыток шутить волосы вставали дыбом, это было плоско, ограниченно и тупо. И в конце эфира молодой человек с двумя серьгами в левой брови, сказал: «Дети, будьте такими, как мы». Честно сказать, меня это сильно напрягло. У меня как-никак растут дочери. А если мы добавим к этому недостаточное внимание государства, равнодушие взрослых, которые заняты своими делами, то вырисовывается очень грустная картина. Самое ужасное, если в детском сердце поселится страх от встречи с цинизмом и жесткостью жизни, ощущение полнейшего равнодушия взрослых. Если мы сегодня не будем что-то делать в противовес тому, что называется шоу-бизнесом, в противовес совершенно разлагающей рекламе, которая основана только на материальном интересе, я не знаю, к чему мы придем, какое поколение вырастим.

— Очень непростой и долгий. Кто-то сравнил ноты любого музыкального произведения со сложным иероглифом. И это действительно так. Вот только один пример. Мравинский всю жизнь дирижировал Пятой симфонией Чайковского. И тем не менее однажды его застали сидящим над партитурой. Он досконально изучал ее с лупой в руках. А на вопрос: «Евгений Александрович, что вы в ней рассматриваете?» — ответил: «Боюсь, какую-нибудь точку пропустить». Исполняя любое сочинение, мы каждый раз должны заново его воссоздавать. Потому что музыка — это же не просто черные точки на нотном стане. Это и эпоха, и взаимоотношения композитора с людьми, и его мысли и чувства. И все это закодировано. Каждая партитура напоминает шифрограмму, которую, может быть, никто никогда и не прочтет. И у каждого музыканта есть возможность понять ее по-своему и озвучить.

— Сижу с партитурами, изучаю их, сверяю разные издания, потому что встречается много опечаток, смотрю оригиналы, слушаю записи, которые сделали сами композиторы. Иногда они меня очень удивляют.

 — Если музыку исполняет автор, это совсем не означает, что его вариант — самый лучший. Я не раз убеждался в этом. Даже если играет Стравинский, Рахманинов или Шостакович. Вы знаете, что Шостакович стеснялся своей музыки? Поэтому он выставлял невероятные темпы в своих симфониях, чтобы они закончились как можно скорее.

— Любой концерт — это всегда неуверенность в себе. Кроме того, у меня нет понятия очередной или маленький концерт. Если я играю в провинции, то играю точно так же, как играю и в Париже, потому что стоит только немножко себе позволить слабину — и через некоторое время вы уже не сможете играть в Париже. Музыка для меня — это творчество и работа.

— Да, это происходит постепенно. Вы попадаете в поле музыки, в ее магию. Все остальное перестает существовать перед глазами. Я помню, как однажды на гастролях в Стокгольме Светланов, у которого был трудный период в жизни, позвонил мне в три часа ночи и пригласил к себе в номер. Он сказал фразу, которую я запомнил навсегда: «Не знаю, веришь ли ты в переселение душ или нет. Но мне иногда кажется, что душа Рахманинова поселилась во мне». В этих словах скрыта глубокая мысль. Во время концерта, особенно больших композиторов, в чью музыку вы глубоко проникаете, возникает ощущение встречи на каком-то космическом уровне. У Баха, Шостаковича и многих других в нотах скрыто очень много шифровок, таинственных символов, которые в некоторых случаях удается понять и раскрыть. Причем иногда через совершенно не связанные с музыкой явления — допустим, поэзию, живопись, с помощью каких-то личных ассоциаций. И тогда начинаешь чувствовать, что говоришь со сцены от первого лица, являешься как бы провозвестником того или иного музыкального гения.

— Действительно, я ощущаю внутреннее опустошение.

— Да, с одной стороны, это энергия, которая посылается, чтобы ты просто не умер. А с другой стороны, вспоминая эти рукоплескания и понимая, какая на тебе лежит ответственность, очень трудно на следующий день начинать что-либо новое.

 — В принципе, я с ним согласен. Если дирижер по-настоящему владеет своей профессией, он при определенных условиях может вывести музыкантов не слишком хорошего оркестра на довольно высокий уровень. Я с этим часто сталкивался. Выступал в Америке с очень средними оркестрами, старался сделать все, что от меня зависит, чтобы они играли лучше. И теперь получаю от музыкантов письма: они благодарят меня за то, что почувствовали: они — оркестр. Знаете, мой учитель, Юрий Исаевич Янкелевич, говорил: «Хороший педагог — совсем не тот, кто может научить талантливого человека прекрасно играть. А тот, кто может заставить человека средних способностей максимально раскрыться, проявить талант, данный ему от природы». С каждым дирижером оркестр играет по-разному. Оркестр — очень тонкий организм. Музыканты сразу, буквально через пятнадцать тактов, чувствуют, кто стоит перед ними: профессионал или не очень уверенный в себе человек. И от этого многое зависит.

 — Звук зависит от рук дирижера. Как у актеров жест должен быть продолжением мысли, так и руки дирижера должны передавать его идею. Нужно минимальными, едва уловимыми движениями добиться того, чтобы оркестр зазвучал. Знаете, в Ленинградской филармонии был такой случай: с оркестром, которым руководил Евгений Александрович Мравинский, выступал другой дирижер. Оркестр играл очень средне. И вдруг в одно мгновение все преобразилось, оркестр заиграл мощно, энергично, блестяще. Оказывается, Мравинский вошел в зал. Связь дирижера с оркестром обычно надолго сохраняется.

— Нисколько. Я только удивляюсь каждый раз, когда вижу табличку на двери своего кабинета, на которой написано «президент Московского международного дома музыки». Я совершенно не меняюсь, просто надеюсь, что на этом посту я смогу сделать что-то хорошее. Дом музыки уже прошел самый трудный этап, когда надо было приучить публику ходить на наши концерты, создать определенную атмосферу в зале. Но еще не стал таким намоленным местом, как Большой зал консерватории или зал Чайковского. А вообще, в моем возрасте люди уже не очень меняются. Красиво стареть, я считаю, это тоже большое искусство.

— Думаю, что да. По крайней мере в значительно большей степени, чем многим другим.

— Очень многое. Причем проявляется это в самых разных вещах. Цветаева сказала, что наш мир построен на созвучиях. Мне же музыка помогает находить в жизни целостность, то есть соединять между собой ее различные части.

— Практически перестала, к тому же у меня нет времени читать газеты. К сожалению, знаю, что очень часто наша критика бывает просто оскорбительной. Например, однажды музыканты мне позвонили и говорят: «Владимир Теодорович нас страшно обидели, написали, что оркестр напоминает стадо баранов». Если вы возьмете Малера, Шостаковича, да и многих других композиторов и вспомните, что о них писали современники, вы поймете диспропорцию гигантскую между великими личностями и… не хочется обижать уничижительным эпитетом газетных критиков. Я думаю, что в большинстве случаев критики способны не создать что-то новое, а только обругать, оболгать или не понять созданное другими. О многих из них я знаю, что они в свое время плохо учились, и их ряды собой пополняли недоучки. Сейчас меня это уже не затрагивает, хотя в свое время закалило крепко. Но все равно, каждый раз возвращаясь к музыке, я понимал, что вся эта суета вокруг нее никакого значения не имеет. Важно лишь то, что есть великий духовный мир, к которому я имею счастье прикоснуться, ощутить дыхание вечности. И это всегда было для меня огромным подарком.

— Да, я очень большой самоед. В каждом году наберется от силы два-три концерта, которыми я бываю доволен от и до. Причем так устроена моя память, что я помню свои ошибки 15-летней давности. Сцена для меня в каком-то смысле является полем боя, где произойти может все: можно подорваться, как на минном поле, могут выпустить пулю в спину, а можно и победить.

— Это зависит прежде всего от ума. Звездной болезнью, как мне кажется, страдают не очень умные люди. А с другой стороны, о какой звездности можно говорить, когда вы каждый день имеете дело с гениями. Постоянно мы исполняем произведения, в которых каждая нота божественна. В голове не укладывается, как земной, смертный человек мог это написать. Так же, как я никогда не понимал, как Шостакович мог написать свою Девятую симфонию в 1945 году. Как ему удалось так точно и образно выразить свое отношение к войне? Свое переживание за убитых, свой ужас перед этой страшной машиной, которая губит людей и шлет их на смерть. А еще есть Бах, Чайковский, Моцарт, Скрябин и масса других гениев, встречи с которыми не позволили развиться во мне звездной болезни.

— Встречаюсь с друзьями, общаюсь с коллегами или хожу в театр. Люблю настоящее искусство, поэтому с удовольствием ходил бы на все театральные премьеры.

— Я только хотел постоять за себя. Когда я учился в ленинградской школе-десятилетке, еврейских мальчишек, да еще и музыкантов, постоянно подкарауливала за углом и мутузила компания хулиганов. Налетчики разбивали в кровь не только носы, но и скрипки, которые тогда было очень трудно достать. В один прекрасный день мне все это надоело, и я записался на бокс. Через несколько месяцев, когда мы снова лицом к лицу столкнулись с хулиганской компанией, я спокойно положил свой драгоценный инструмент на землю и «ответил» им по полной программе.

 — В салон самолета, на котором «Виртуозы» должны были лететь в Рио-де-Жанейро ввалилась компания французов в подпитии. Один из них накинулся с кулаками на мирно сидевшего в кресле пассажира и начал выгонять его с места. Досталось и женщине, которая сидела рядом и кормила грудного ребенка. Я не стал ждать реакции проводниц и сначала культурно попросил угомониться. Не подействовало. Пришлось объяснять по-другому. Швырнул в хулигана букет цветов, который держал в руках… Когда детина немалых размеров начал подниматься во весь рост, чтобы нанести ответный удар, я понял: если даст сдачи — я труп! Выхода не было, и я врезал ему. Обалдевшие «Виртуозы» правильно оценили ситуацию и мгновенно схватили француза сзади, буквально повиснув на нем. Вылет задержали на 40 минут. Когда мы приземлились в Рио, к нам подскочила толпа журналистов, повторявших слова: теракт, разбойное нападение…