В этом году сочинский фестивальный досуг Дениса Евстигнеева мало напоминает работу. Вот и «МК-Бульвар» поймал Дениса перед очередной схваткой на корте.

— Денис, вы на фестиваль приехали просто проветриться и пообщаться с коллегами?

— Да, в этом году я здесь турист. (Улыбается.) Мне кажется, тут все как-то очень правильно сложилось. И если сравнивать «Кинотавр» с Венецианским или Каннским фестивалем, то там это чемпионат мира. Выиграл на фестивале — выиграл судьбу. Здесь пока еще не так — огромный отрыв между мнением зрителей и киношного сообщества. Что же касается ощущений, там нет такого комфортного чувства компактности происходящего. Тут все свои, все варятся в одном соку… А в Каннах, если ты не в центре внимания, — полное ощущение, что присутствуешь на чужом празднике, где основное — выходы звезд. Ты можешь привезти туда даже хорошее кино, но все равно видишь, что менее важен, нежели бриллианты Анджелины Джоли.

— Отечественные режиссеры часто сетуют, что наши ленты непопулярны за рубежом, потому что в них поднимается проблематика, неинтересная западному миру. Вы с этим согласны? И как считаете: можно ли переломить данную ситуацию?

— Я думаю, узко так ставить вопрос. Просто у нас кризис сейчас в кино.

— А разве не подъем?

— Нет. Раньше был кризис материальный, а сегодня — идейный. Причем это не только наша беда. Это мировой кризис. Но им в этом смысле легче: в той же Америке успели наработать высокий средний уровень, а у нас его нет. Поэтому в России все это выглядит куда плачевнее. Шедевры же редкость, не чаще раза в год появляются. А среднестатистический уровень, к сожалению, не успел сформироваться.

— Почему вы в последнее время ушли в тень: шесть лет ничего не снимаете, нигде нет с вами интервью, на телевидении вас не видно?

— Моя точка зрения — давать интервью надо исключительно по поводу: снял кино, рассказываешь о нем. А когда ты по каким-то причинам не делаешь кино, то беседовать о прошлых заслугах, рассказывать что-то о жизни вообще считаю неуместным. Я сам раздражаюсь, когда читаю подобные материалы с людьми, которые даже не имеют права на эти откровения. И я сейчас не имею на это права. Поэтому отказываю журналистам в интервью. Вам не отказал, потому что мы уже вместе работали.

— От участия в ток-шоу тоже отказываетесь?

— О, это я вообще ненавижу! Не могу выносить, когда люди при малом количестве заслуг делают себе пиар на подробном изложении своих романов, любовей и нелюбовей.

— После этих слов мне прямо страшно задавать вам следующий вопрос — тем не менее вы нигде опять-таки не говорите о своих детях…

— У нас с женой, с Катей (дочерью актера Зиновия Ефимовича Гердта. — МКБ), есть сын Орест. Я его отчим. Но я не люблю это слово, звучащее точно так же холодно, как мачеха. Орик — сын Валерия Фокина, известного театрального режиссера, но, так как нашему браку шестнадцать лет, он вырос практически на моих глазах. Сейчас ему уже тридцать.

— Чем он занимается?

— Закончил юридический факультет МГУ. Тогда у него были романтические представления о жизни, и, несмотря на то что мы хотели, чтобы он распределился на адвоката, он принципиально пошел работать в отделение милиции. Как они говорят, «на землю». А кончилось все это ужасно. Три с половиной года нашу семью буквально лихорадили трагические испытания. Ведь этот милицейский мир на самом деле жестокий и страшный. У него были жуткие неприятности, и у нас вместе с ним. Мы ему помогали, вытаскивали из передряг, и слава богу, что полгода назад все это благополучно закончилось. К нашей радости, его мировоззрение изменилось. Он понял, что надо беречь родственников, себя, своих детей, которых у него двое, поэтому сейчас он трудится юристом в крупной компании и ожидает экзамены на адвоката. Методом проб и ошибок он сам пришел к этому решению.

— А вы, значит, дедушка?!

— Конечно. Старшей нашей внучке Тане пять лет, а младшей Маше — три с половиной.

— Но вообще странно, что ребенок, рожденный в театральной семье, пошел в абсолютно иную область…

— Наоборот, понятно — из чувства протеста. У меня ведь тоже такое было. Я же вырос в театре, это была моя обыденная реальность, я видел актеров без грима, знал, что вот сейчас они наденут костюмы и что все это обман.

Другое дело — кино… В силу того, что мама почти не снималась, оно являлось для меня некоей тайной. Сферой, которая была недоступна моему сознанию. Помню, мне было лет десять—двенадцать и я приехал к маме в Нарву, где она играла в фильме Козинцева «Король Лир», и увидел гигантский замок, построенный из пенопласта. Я подходил к нему, дотрагивался, и мой палец проваливался в пенопласт, а на экране это все выглядело по-настоящему. Для меня это было чудом. С тех пор кино зацепило. А театр до сих пор неинтересен. Там для меня слишком много условностей. И меня там невозможно обмануть. Если только в редчайших случаях что-то завораживает… А вот в кино, когда я его смотрю как зритель, меня обманывают постоянно.

— Галина Волчек, по-моему, замечательная актриса кино, как думаете, почему она так редко снималась?

— Вот так сложилась ее судьба. Режиссеры ее использовали весьма узко, в каких-то специфических ролях. В основном комедийного жанра. Иногда она меня спрашивает: «Почему я прихожу на рынок и мне помидоры дарят?!» «Потому что ты снималась в „Осеннем марафоне“, — отвечаю я ей. — Ты мастер одного эпизода». (Смеется.) Между прочим, она была в полном ужасе, когда впервые себя увидела на экране в этой картине. Дело в том, что у нее была родинка на носу, которая ей совсем не мешала, и она нормально к ней относилась, пока, придя на озвучание, не увидела себя крупным планом. Она заплакала и побежала сводить эту самую родинку. А на оператора ленты, ныне покойного, так обиделась, что даже потом не здоровалась. А теперь она уже настолько в театре, что отказывается от предложений. Недавно ее звал сниматься Андрон Кончаловский, но она не пошла.

— У вас мама женщина с сильнейшим характером, жена, вероятно, тоже… То, что вы с Екатериной так долго вместе, — это благодаря ее мудрости или вашей?

 — Полагаю, нашей с ней общей. Мне кажется, что помимо любви, главное в браке — чтобы было не скучно. И нам с Катей не скучно. Я считаю, что это огромное наше достижение: я ее как-то веселю, она меня иногда веселит…

— А симпатия у вас друг к другу возникла при первой же встрече?

— Наши семьи дружили, и я Катю знал с детства, как и Валеру Фокина, который работал в «Современнике», и мы неоднократно встречались все вместе. И во ВГИКе мы учились на одном потоке, только Катя была постарше на несколько курсов. А позже мы вместе снимали кино, где я был оператором, а Катя — режиссером.

— Вы похожи по характеру?

— Нет, полные противоположности. Вплоть до бытовых мелочей. Катя невероятно деятельна — ни минуты не может усидеть на месте. Для нее беда, если на завтра в ежедневнике не намечено никаких дел. А я наоборот — выпускаю все свои дела по капле, как из пипетки. То есть стараюсь потратить на их осуществление минимальные усилия.

— Период спокойного созерцания способствует генерации идей?

— Не знаю. Есть режиссеры, которые, едва закончив снимать один проект, сразу хватаются за другой. Но я не вижу смысла беспокоиться: а смогу ли дальше работать, не теряю ли с годами хватку?! Про себя знаю точно, что не потеряю. У меня достаточно силы и энергии. И устраивать себе проверки, снимая какую-то ерунду, — не хочется. Тем более сегодня, когда настолько легко сделать фальстарт. Но я вовсе не сноб, который ищет какие-то шедевры. Просто хочу, чтобы было интересно. Кроме того, когда много суетишься, есть вероятность совершения нехороших вещей — подлости, предательства и пр. А для меня дружба, люди, которым я доверяю, гораздо важнее работы.

— Это у вас от папы.

— Да. Моя пословица — «Вода под лежачий камень течет!» Меня всегда в жизни что-то за шкирку вытаскивало.

— А что у вас еще папиного в натуре?

— Я спокойный, как и он. Но при этом, как и у него, вся эмоция у меня находится в горле, но, если нужно, она может выплеснуться так, что мало не покажется никому. Я один раз был свидетелем такого эмоционального взрыва у отца. Оскорбили его жену Иру, и он в секунду из уравновешенного человека превратился в далеко не спокойного. И я, судя по всему, такой же — буду держаться до последнего, но потом уже все… А вот мама у меня совсем другая. Она по каждому поводу может кипятиться, в себе ничего не держит…

— В одном из интервью вы сказали, что ваш отец был очень сентиментальным человеком, — в чем это проявлялось?

— Помню, он смотрел по телевизору выступление пионерского хора, который пел очень пронзительно, и заплакал. От того, что хорошо пели. Он плакал от Чаплина. От масштаба его таланта. И при этом отец не был слезливым человеком и от бразильского сериала бы точно не заплакал.

— Вас можно назвать закрытым человеком?

— Да, я, безусловно, закрываюсь некой маской цинизма, в хорошем смысле этого слова. Но, когда читаю или смотрю что-то проникновенное, меня тоже, как говорят сейчас, торкает.

— А как отдыхаете, к маме за город часто выбираетесь?

— Не так часто, как хотелось бы. Сейчас я живу жизнью режиссера, который сегодня не снимает, но хочет снимать. Я читаю много сценариев, которые мне присылают авторы со всей страны. И это, надо сказать, не самое увлекательное занятие. Но я боюсь пропустить бриллиант, поэтому читаю все подряд. Но ничего гениального пока не было.

— Ваш отец говорил про витамин «Т» (талант) в человеке, а вы умеете его распознать?

— Естественно, это же сразу видно. Дар невозможно скрыть. Как уборщик подметает пол, повар режет огурец, журналист ведет интервью, можно сразу судить о способностях. А уж режиссера видно буквально по первому кадру.

 — Ваша супруга сейчас не снимает документальное кино, а занимается дизайном интерьеров — вы каким-то образом влезаете в ее работу, даете советы?

— Безусловно нет. У нее очень сложная работа. Она не тот дизайнер, который приходит к своим заказчикам в нарядах от кутюр, садится в кресло и рассказывает о том, что в мире модно. Она — «рабочая лошадка», мотается по рынкам, по стройкам, руководит таджиками, украинцами… Я с ней вступаю в конфликт, только когда мы вместе делаем ремонт у нас в квартире или вот когда строили дом. (Улыбается.) Конечно, я ей доверяю и не лезу в мелкие вопросы типа выбора цвета плитки, но в каких-то глобальных могу поспорить.

— Вы пришли в кино как оператор — свои амбиции на этом поприще уже утолили?

— Да. И знаете, когда травоядному животному дать в зубы кусок мяса, он звереет. Так же и оператор, когда становится режиссером. Хороший оператор — это человек, который полностью растворен в режиссере, это совершенно разная степень ответственности и абсолютно разная степень адреналина.

— А разве у нас в кино сегодня главный не продюсер?

— Ну, не знаю, как у других, лично у меня не продюсерское кино. Я если снимаю, то только с друзьями, которые мне помогают, а не навязывают свое видение. Не представляю себе, чтобы я работал с человеком, который приезжал бы на черном лимузине ко мне на площадку с сигарой во рту и диктовал свои условия.

— Но вы же сами имеете продюсерский опыт телевизионных сериалов…

— Да, но это совсем другое. Я просто выполнял заказ телекомпании, четко знал, что нужно делать, и в какой-то мере эта затея меня интересовала с точки зрения финансов. Плюс был любопытен этот вызов: смогу ли я за год снять семьдесят две серии? И я в итоге справился. Делал сразу восемь сериалов одновременно. Это была натуральная работа на износ, после которой нужно год лечиться. Теперь я подобным не занимаюсь. Не потому, что не могу это делать. Могу легко. А потому, что эта деятельность требует твоего личного, непосредственного контакта с руководителями каналов. А сейчас там расплодилось такое количество разных мальчиков и девочек, выступающих в виде буфера между производителем и телевизионным начальством, что нормально работать стало невозможно.

— Раньше вас как режиссера занимала в основном молодежная тематика. В настоящий момент ваши пристрастия изменились или нет?

— Нет. Я уверен, что героями любого кино должны быть люди молодые, где-то с восемнадцати до тридцати. Исключения, безусловно, могут быть, но именно в молодости люди наиболее драматургичны, у них есть что-то впереди, и это является обычно прекрасной основой для сюжета. А когда человеку сорок—сорок пять — это значит, многое позади и уже менее драматургично. Таково мое мнение.

 — Как я понимаю, вы не слишком материальный человек?

— Да, в сегодняшнем понимании этого слова — не материальный. Я любитель минимального комфорта. Но ни в коем случае не бессребреник. Но я не буду ни за какие золотые горы делать что-то стыдное. Вы меня тут можете спросить: «А за сто миллионов будете?» И я вам отвечу: «Буду!» (Улыбается.) Это как в анекдоте про английскую королеву: вот вы уже и торгуетесь… Другое дело, что такую сумму мне никто и не предложит, я просто это сказал к тому, что у всего, бесспорно, есть своя цена. Но я пытаюсь не делать каких-то неправильных движений.