Король абсурда, великий мистификатор, сумасшедший, гений — как только его ни называли. Впрочем, писатель сам стремился к такой репутации.

Он честно признавался: «Меня интересует только „чушь“, только то, что не имеет никакого практического смысла». Все в нем было странно, не от мира сего — и образ жизни, и произведения, и отношения с женщинами. И в этом нет ничего удивительного — несуразности начали преследовать Хармса еще до его рождения.

Даниил Иванович Ювачев любил подписывать свои произведения псевдонимами: Чармс, Карл Иванович Шустеринг, Дандан и, наконец, Хармс. В истории остался последний — звонкий, как хлопок в ладоши. Обладатель этого хлесткого имени так описал в «Автобиографии» немыслимую историю своего появления на свет:

«Я родился дважды… Мой папа женился на моей маме в 1902 году, но меня мои родители произвели на свет только в конце 1905 года, потому что папа пожелал, чтобы его ребенок родился обязательно на Новый год. Папа рассчитал, что зачатие должно произойти 1 апреля. Первый раз папа подъехал к маме 1 апреля 1903 года. Мама давно ждала этого момента и страшно обрадовалась. Но папа был в очень шутливом настроении и не удержался и сказал маме: „С первым апреля!“ Мама обиделась и в этот день не подпустила папу к себе. Пришлось ждать следующего года. В 1904 году, 1 апреля, папа опять начал подъезжать к маме. Но мама, помня прошлогодний случай, сказала, что теперь она не желает оставаться в глупом положении, и опять не подпустила к себе папу. Сколько папа ни бушевал, ничего не помогло. И только год спустя удалось моему папе уломать мою маму и зачать меня… Однако все папины расчеты рухнули, потому что я родился на четыре месяца раньше срока. Папа так разбушевался, что акушерка, принявшая меня, растерялась и начала запихивать меня обратно, откуда я только что вылез». Дальше писатель сообщает, что засунуть-то его засунули, да второпях не туда… и пришлось давать родительнице английской соли, чтобы ребенок вышел обратно. Младенца, вторично появившегося на свет, посадили в «инкубатор», где он и просидел до первого января 1906 года.

Конечно, Даниилу Хармсу, великому мастеру розыгрышей, не стоит верить на слово. Однако он действительно родился накануне Нового года — в конце 1905-го, семнадцатого (по новому стилю тридцатого) декабря. Точных сведений об обстоятельствах его рождения не сохранилось, но тем не менее приходится признать, что доля правды в рассказанной им истории есть.

Литературный талант дремал в Данииле, пока он не поступил в Ленинградский электротехникум. Именно там отрок осознал, что его призвание — не скучные инженерные чертежи, а создание новой, революционной поэтической школы. Через год Хармс бросил учебу и в 1926-м вместе со своими друзьями — поэтом Александром Введенским и философами Леонидом Липавским и Яковом Друскиным — сформировал объединение «Чинари». Даниил, называвший себя тогда «чинарь-взиральник», писал стихи такого рода:

«Как-то бабушка махнула,

и тотчас же паровоз

детям подал и сказал:

пейте кашу и сундук…"

Первые эксперименты «чинарей» с рифмой и ритмом, а главное — со смыслами слов имели успех лишь в узком дружеском кругу. Их опусы не только не печатали, но и подвергали насмешкам и освистанию на выступлениях. Один из скандалов чуть не закончился плачевно. 30 марта 1927 года в газете «Смена» появилась разгромная статья о происшествии, омрачившем собрание литературного кружка Высших курсов искусствоведения: «Взобравшись на стул, «чинарь» Хармс, член союза поэтов, «великолепным» жестом подняв вверх руку, вооруженную палкой, заявил: «Я в конюшнях и в публичных домах не читаю!» Авторы рецензии недвусмысленно намекали, что поэты не просто нахулиганили, но и оскорбили советское — советское! — высшее учебное заведение… К счастью, этот инцидент не имел никакого продолжения.

Вскоре Хармс и Введенский, а также Игорь Бахтерев и Николай Заболоцкий организовали литературную группу — Объединение Реального Искусства (ОБЭРИУ). Просу-ществовала она недолго, но никогда больше Хармс и его друзья не пользовались таким вниманием публики. Выступления «обэриутов» проходили повсеместно: в Кружке друзей камерной музыки, в воинской части, в клубах, в театрах и даже в тюрьме. В зале развешивались плакаты с абсурдистскими надписями: «Искусство — это шкап», «Мы не пироги», а в концертах почему-то участвовали фокусник и балерина. В 1928 году прошел знаменитый вечер «обэриутов» «Три левых часа», который имел огромный успех. Первый час отвели под чтение стихов, во второй — была представлена постановка по пьесе Хармса «Елизавета Бам», в третий — показывался фильм Разумовского и Минца «Мясорубка». В общем, настоящий перформанс — в России такие акции будут устраиваться самыми авангардными художниками лишь полвека спустя.

В том же году ОБЭРИУ начали сотрясать внутренние противоречия. Их причиной стали не только творческие споры. Как раз в тот период личная жизнь главного вдохновителя «обэриутов» Даниила Хармса переживала глубокий кризис. Брак с первой женой Эстер Русаковой трещал по швам.

«Непонятно, почему я так люблю Эстер. Все, что она говорит, неприятно, глупо и плохого тона. Но ведь вот люблю ее, несмотря ни на что! Сколько раз она изменяла мне и уходила от меня, но любовь моя к ней только окрепла от этого», — написал Хармс в дневнике 23 ноября 1932 года.

Любовь Хармса и Эстер была страстной, противоречивой, бурной и вполне могла бы стать сюжетом романа — если бы не жуткие, трагические судьбы главных героев.

Семья Александра Ивановича Русакова, отца Эстер, эмигрировала во время еврейских погромов из Таганрога в Аргентину, а затем перебралась во Францию. В 1918 году анархо-коммунист Русаков участвовал в демонстрации протеста против интервенции в Советскую Россию, за это его выслали на родину. Год спустя он прибыл в Петроград — вместе с десятилетней дочерью, которая родилась в Марселе и почти не говорила по-русски. Хармс познакомился с Эстер в 1925 году. Девушке едва исполнилось шестнадцать, однако она уже была замужем — за неким Михаилом. Но, попав под обаяние юного, безумного и ни на кого не похожего поэта, Эстер развелась с первым мужем, вышла за Хармса и переехала к нему… правда, ненадолго. Очень скоро она сбежала к родителям. Правда, потом вернулась, но «побеги» эти повторялись вплоть до окончательного разрыва в 1932 году. Эстер уходила и возвращалась, мучая и себя, и мужа, который безуспешно пытался освободиться от ее влияния… Он чувствовал, что Эстер губит его как художника, и ничего не мог поделать со своим всепоглощающим чувством.

«Эстер несет с собой несчастие, — записал он уже через три года после женитьбы. — Я погибаю с ней вместе. Что же, должен я развестись или нести свой крест? Мне было дано избежать этого, но я остался недоволен и просил соединить меня с Эстер. Еще раз сказали мне, не соединяйся! Я все-таки стоял на своем, хоть и испугался, но все-таки связал себя с Эстер на всю жизнь. Я был сам виноват, или, вернее, я сам это сделал. Куда делось ОБЭРИУ? Все пропало, как только Эстер вошла в меня. С тех пор я перестал как следует писать и ловил только со всех сторон несчастия… Если Эстер несет горе за собой, то как же могу я пустить ее от себя? А вместе с тем, как я могу подвергать свое дело, ОБЭРИУ, полному развалу? По моим просьбам судьба связала меня с Эстер. Теперь я вторично хочу ломать судьбу. Есть ли это только урок или конец поэта? Если я поэт, то судьба сжалится надо мной и приведет опять к большим событиям, сделав меня свободным человеком».

Судьба «сжалилась» над Хармсом и привела-таки его к «большим событиям» — но вовсе не к таким, о которых он мечтал. В самом конце 1931 года Хармса и Введенского арестовали. Формально арест был связан с делом издательства «Детская литература» — слишком уж весело и раскованно для сталинской эпохи звучали стихи двух друзей. А фактически поводом к аресту стали донос студентов ЛГУ и разоблачительная статья в газете «Смена» о поэтическом вечере «обэриутов». Хармса и Введенского сослали в Курск. Осенью 1932 года благодаря хлопотам друзей писатели вернулись в Ленинград, но отношения Хармса с женой были уже непоправимо испорчены…

В ноябре 1931 года Хармс писал Раисе Поляковской, своей любовнице: «До Вас я любил по-настоящему один раз. Это была Эстер (в переводе на русский — звезда). Я любил ее семь лет. Она была не только женщиной, которую я люблю, но и еще чем-тo другим, что входило во все мои мысли и дела. Я разговаривал с Эстер не по-русски и ее имя писал латинскими буквами: Esther. Я называл ее окном, сквозь которое я смотрю на небо и вижу звезды. А звезду я называл раем, но очень далеким… Потом мы с Эстер расстались. Я не разлюбил ее, и она меня не разлюбила, но я первым пожелал расстаться с ней. Почему — трудно объяснить. Но я почувствовал, что довольно смотреть «в окно на далекую звезду».

Эстер навсегда осталась для Хармса идеалом женщины, с ней он сравнивал всех своих возлюбленных. В 1936 году ее арестовали и осудили на пять лет лагерей, а в мае 1937-го отправили этапом в бухту Нагаево в СЕВВОСТОКЛАГ 14. В лагере она и погибла… Тогда подверглась репрессиям вся семья Русаковых, в том числе и брат Эстер — знаменитый композитор Поль Марсель, автор гремевших на весь СССР танго «Игра любви», «Тайная любовь», «Танго-Тампа».

«На сиянии дня месяца июня

говорил Даниил с окном

слышанное сохранил

и таким образом увидеть думая свет

говорил солнцу: солнце посвети в меня

проткни меня солнце семь раз

ибо девятью драми жив я

следу злости и зависти выход низ

пище хлебу и воде рот мой

страсти физике язык мой

ве и дханию ноздрями путь

два уха для служания

и свету окно глаза мои".

Это — последнее из многочисленных стихотворений Хармса, обращенных к окну-Эстер. Он написал его в конце июня 1931 года.

Как-то раз Хармс признался: «Я долго изучал женщин и теперь могу сказать, что знаю их на пять с плюсом. Прежде всего женщина любит, чтобы ее замечали. Пусть она стоит перед тобой, а ты делай вид, что ничего не слышишь и не видишь, и веди себя так, будто и нет никого в комнате. Это страшно разжигает женское любопытство. А любопытная женщина способна на все. Я другой раз нарочно полезу в карман с таинственным видом, а женщина так и уставится глазами, мол, дескать, что это такое? А я возьму и выну из кармана нарочно какой-нибудь подстаканник. Женщина так и вздрогнет от любопытства. Ну, значит, и попалась рыбка в сеть!»

Писатель не лукавил: он действительно хорошо знал женскую натуру. Неподдельная оригинальность, остроумие, артистизм, интеллигентность — все это неудержимо влекло женщин к Хармсу. Он отлично играл на фисгармонии, неплохо разбирался в йоге, был тонким ценителем классической музыки. Хармс постоянно озадачивал окружающих своим видом: то нарисует на щеке собачку, то напялит цилиндр и бродит по Ленинграду, стоически страдая от пулявшихся снежками мальчишек… Вот, кстати, поразительный факт: классик детской литературы, Хармс не любил и боялся детей! Этот парадокс объяснялся бы крайне просто, если бы детская литература была для поэта лишь способом зарабатывания денег. Но всегда предельно честный перед самим собой и особенно перед листом бумаги, Хармс никогда не стал бы сотрудничать в детских журналах только ради заработка. Возможно, в детях он не любил именно то, от чего не мог отделаться в себе — от незамутненного рациональностью сознания, от здорового безумия, от непосредственности, которая во взрослой жизни причиняла столько бед. Евгений Шварц, правда, находил иную — биологическую! — причину столь стойкой неприязни: «Хармс терпеть не мог детей и гордился этим. Да это и шло к нему. Определяло какую-то сторону его существа. Он, конечно, был последний в роду. Дальше потомство пошло бы совсем уж страшное. Вот отчего даже чужие дети пугали его».

Хармс часто повторял: «Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении» И еще: «Я хочу быть в жизни тем же, чем был Лобачевский в геометрии». Горе тем женщинам, которые поддавались чарам этого «Лобачевского»! Его любовь, как и он сам, граничила с сумасшествием. Взять хотя бы одну из его «жертв», Алису Ивановну Порет — талантливую художницу, ученицу великого Павла Филонова. В 30-е годы ее дом был литературно-музыкальным салоном: «Поэты приходили к нам читать новые стихи, а Даниил Хармс считал, что нигде так много не смеются и не веселятся», — вспоминала она. Алиса сотрудничала с Детгизом, ее частые встречи с Хармсом по издательским делам и у общих друзей переросли сначала в дружбу, а потом… Слово — Хармсу.

«Пятница, 2 декабря 1932 года

Долго не спал, думая об Алисе Ивановне. Это очень нехорошо. Хорошо, чтобы она думала обо мне.

Суббота, 3 декабря

Днем пришел ко мне Липавский, потом Олейников и Заболоцкий. Я трещал, что женился на Алисе Ивановне. Как я бестактен! Потом Олейников звонил Алисе Ивановне и спрашивал обо мне. Она прекратила с ним разговор. Когда все ушли, я позвонил ей. Она назвала меня провокатором и, видно, изменила обо мне мнение. Вчерашние наши отношения исчезли. Я мучился этим.

8 февраля 1933 года

Я не могу удержать себя и не увидеть сегодня Алисы Ивановны. Ехать к ней сейчас — почти наверняка испортить все. Я знаю, как это глупо, но я не могу удержать себя.

13 февраля 1933 года

Сейчас я сижу в комнате у Алисы Ивановны. Очень неприятное чувство. Я не вижу, чтобы Алиса Ивановна относилась ко мне хорошо. Она изменилась ко мне. Было бы разумно просто уйти. Но страшно потерять ее таким образом навсегда. Она опять начала разговор о моем злодействе. Не знаю, что она под этим подразумевает, но, во всяком случае, ничего хорошего в этом нет. Я прошу Бога сделать так, чтобы Алиса Ивановна стала моей женой. Но, видно, Бог не находит это нужным. Да будет Воля Божья во всем.

14 февраля

Alice была у меня. Мы целовались. Я поцеловал ее ногу. Alice была очень мила.

15 февраля

Утром проводил Alice из Госиздата домой. А вечером опять был у нее. Мы целовались очень страстно <…>".

И, наконец, окончание романа:

«10 сентября 1933 года

Как часто мы заблуждаемся! Я был влюблен в Алису Ивановну, пока не получил от нее всего, что требует у женщины мужчина. Тогда я разлюбил Алису. Не потому, что пресытился, удовлетворил свою страсть и что-либо тому подобное. Нет, просто потому, что, узнав Алису как женщину, я узнал, что она женщина неинтересная, по крайней мере на мой вкус. А потом я увидел в ней и другие недостатки. И скоро я совсем разлюбил ее, как раз тогда, когда она полюбила меня. Я буквально удрал, объяснив ей, что ухожу, ибо она любит Петра Павловича. Недавно я узнал, что Алиса вышла замуж за Петра Павловича. О, как я был рад!

А с Эстер я продолжал встречаться. Уже нет той любви, что была когда-то, но, во всяком случае, Эстер как женщина нравится мне, а это хоть, может быть, и кажется печальным — но важно очень. Да, очень важно!"

Начиная с 1932 года Хармс все чаще писал прозу и все реже — стихи. Об опубликовании текстов не могло быть и речи — более того, Хармс строго-настрого запрещал друзьям распространяться о его «взрослом» творчестве. «Аудитория» писателя ограничивалась десятком-двумя посвященных. Удивительно, но именно тогда Хармс создал вещи, которые и принесли ему славу одного из основоположников мировой литературы абсурда. Чего стоит один только цикл «Случаи» из тридцати небольших рассказов и сценок со знаменитыми вываливающимися старухами, анекдотами из жизни Пушкина, Пакиным и Ракукиным («Ну ты, не очень-то фрякай! — сказал Пакин Ракукину»). На первой странице «Случаев» Хармс написал: «Посвящаю Марине Владимировне Малич».

Марина Малич стала второй женой Хармса. Самой светлой его любовью. И, наверное, самой трудной. Они поженились в 1934 году, в то время, когда единственный источник доходов Хармса — сочинение для детей — становился все более ненадежным. Через три года ситуация дошла до крити-ческой точки: случались недели, когда Хармс и Марина голодали — в самом прямом смысле этого слова. Хармса постоянно посещали самые мрачные мысли. Его дневниковые записи 1937−38 годов полны такими записями: «Меня прекратили печатать. Мне не выплачивают деньги. Я чувствую, что там происходит что-то тайное, злое. Нам нечего есть. Мы страшно голодаем. Я знаю, что мне пришел конец. Сейчас иду в Детиздат, чтобы получить отказ в деньгах…» Или: «Я больше не хочу жить. Надежд нет никаких. Ничего не надо просить у Бога, что пошлет он мне, то пусть и будет: смерть так смерть, жизнь так жизнь».

Как ни странно, для Хармса и его жены эти темные годы были наполнены своеобразным очарованием. Несмотря на безденежье и бытовую неустроенность, несмотря на хармсовскую неврастению и ужас непрерывных арестов — эта пара иногда напоминала двух беззаботных детей, радующих друг друга смешными выходками и историями. Хармс придумал Марине прозвище — Фефюля — за ее маленький рост и посвящал ей песенки:

«Милая Фефюлинька

И Философ!

Где твоя тетюлинька

И твой келасоф?"

Марина, в свою очередь, рассказывала мужу истории про фантастических существ: «Однажды Марина сказала мне, что к ней в кровать приходил Шарик. Кто такой Шарик, или что это такое, мне выяснить не удалось.

Несколько дней спустя этот Шарик приходил опять. Потом он стал приходить довольно часто, примерно раз в три дня. Меня не было дома. Когда я пришел домой, Марина сказала мне, что звонил по телефону Синдерюшкин и спрашивал меня. Я, видите ли, был нужен какому-то Синдерюшкину!

Марина купила яблок. Мы съели после обеда несколько штук и, кажется, два яблока оставили на вечер. Но когда вечером я захотел получить яблоко, то его не оказалось. Марина сказала, что приходил Миша-официант и унес яблоки для салата. Я выяснил, что Шарик, Синдерюшкин и Миша живут обыкновенно у нас в печке. Мне это малопонятно — как они там устроились.

Я расспрашивал Марину о Шарике, Синдерюшкине и Мише. Марина увиливала от прямых ответов. Когда я высказывал опасения, что компания эта не совсем добропорядочная, Марина уверила меня, что это, во всяком случае, «Золотые сердца». Больше я ничего не мог добиться от нее".

Уже в наше время исследователь творчества Хармса Владимир Глоцер сумел отыскать Марину Малич… в Венесуэле и на основе двухнедельных разговоров с ней составил книгу: «Марина Малич. Моя жизнь с Даниилом Хармсом». Биография этой женщины сравнима с приключенческим романом. Она вышла замуж за непризнанного гения, жила с ним в коммуналке и благосклонно принимала его странные выходки — вроде печки, однажды ночью выкрашенной в розовый цвет, или ночной охоты на несуществующих крыс. После всех совместных радостей и бед судьба прописала ей: арест мужа, который во время следствия вел себя как сумасшедший, что спасло его от смертной казни, и его смерть в тюремной психиатрической больнице 2 февраля 1942 года. Потом было спасение хармсовского архива из дома, разрушенного бомбежкой, и жизнь в блокадном Ленинграде. Немецкий плен, бегство, Париж, роман с отчимом, вместе с которым она уехала в Венесуэлу. А дальше — магазин мистической литературы в Валенсии и обращение в буддизм… Ее жизнь — это чудо, с какой стороны ни посмотри. То самое, к которому так стремился ее муж, которое, собственно, он и искал в своих текстах. Чудо казалось Хармсу убежищем от страданий, боли и мрака. Марина вспоминала его настроения накануне войны: «Он предчувствовал, что надо бежать. Он хотел, чтобы мы вместе ушли пешком в лес и там бы жили. Взяли бы с собой только Библию и русские сказки. Днем передвигались бы так, чтобы нас не видели. А когда стемнеет, заходили бы в избы и просили, чтобы нам дали поесть, если у хозяев что-то найдется. А в благодарность за еду и приют он будет рассказывать сказки. В нем жило это чувство, это желание, высказанное в стихотворении: „Из дома вышел человек, вошел он в темный лес, и с той поры, и с той поры, и с той поры исчез…“ Ему было страшно. Но я как-то плохо отнеслась к этой идее. И по молодости меня это не привлекало. Я говорю: „Мне нечего надеть. Валенки уже старые, а другие не достанешь…“ И у меня уже не было сил бежать. „Ты уходи, — сказала я, — а я останусь“. „Нет, — ответил он, — я без тебя никуда не уйду. Тогда останемся здесь“. Так мы остались».