Объяснять, кто такой Александр Невзоров, кажется, никому не нужно. «600 секунд», «Наши», «Чистилище», Госдума, пауза. Теперь, спустя время, Александр Глебович появился в авторском проекте «Лошадиная энциклопедия» на Первом канале. Никакой политики, никаких баррикад и войн — только балансе, пиафы и испанская рысь. Он изменился внешне, выглядит немного усталым. Но в то же время не изменил своим принципам. И это заслуживает уважения.

— Александр Глебович, что должно произойти в мировоззрении человека, чтобы он из информационного киллера превратился в мирного и добропорядочного рассказчика о лошадях?

— Во-первых, я никогда не был информационным киллером. Это все была моя тень. Ну, а добропорядочным я не стал, даже занимаясь лошадьми, потому что та же «Лошадиная энциклопедия» — это вызов почти всему лошадиному сообществу. Это обвинение многих людей, в том числе и очень заслуженных, в идиотизме, жестокости, глупости и непонимании того, чем они занимаются. Поэтому назвать это таким уж мирным я бы поостерегся. Я, конечно, не ставил себе целью, чтобы в результате выхода «Энциклопедии» десяток спортсменов повесился, хотя был бы не против, но это явно не мирное произведение. Поговорите с лошадниками — и вы поймете, что они, слава богу, в страшной ярости.

— Вам уже предъявляли какие-то обвинения?

— Мне поступают абсолютно полярные реакции, как и на все, что я делаю. Это либо открытые письма с просьбой начать учить тому, что умею я, либо откровенный, злобный вой. Но я привык к этому. Вообще самая рентабельная форма — это революция. Не имеет смысла приходить в какую-то область и не совершить там революции. Это потеря времени. И точно так же, как когда-то это было в информационном репортерстве, то же самое, вероятно, произошло сейчас и в «лошадизме».

— В последних интервью вы говорите, что совсем отошли от политики и отныне занимаетесь только лошадьми. Вы разочаровались в политике или она перестала вам быть интересной?

— Для кого-то политика — это наркотик, от которого, если он получил некоторую дозу, потом невозможно никогда оправиться. Допустим, Немцов — видно, что человек не может без этой дозы, не может жить без логотипа «СПС». И если его перестать показывать по телевизору и не дать возможности рассуждать на эти темы — он умрет и превратится в пригоршню праха, которую потом сметет со стула какая-нибудь баба Клава-уборщица. Я никогда всерьез политикой не занимался, моя любовь к участию в заговорах, путчах, войнах и всяких обращениях к народу — это детские шалости. И вообще все это делал не я, это была тень.

— И тень очень неслабо действовала на этом поприще.

— А тень иногда побеждает. Тень — она же очень могучая. Чего открещиваться-то?..

— Чем же вы сами занимались, пока работала тень?

— Размышлял, как, когда мне удастся победить тень и присвоить все, что она собрала (имею в виду всякие дивиденды), буду заниматься лошадьми.

— Теперь понятно, почему вас не видно было на заседаниях в Госдуме. Это же была тень.

— Ну что значит «не видно»? Обвинять меня можно сколько угодно. А можно взять и поднять протоколы — на каждом или почти на каждом заседании я зарегистрирован. Но давайте как-нибудь обогнем эту неприятную и сложную для меня тему.

— Вы будете что-то делать на ТВ, когда закончится 10-серийная «Энциклопедия»?

— Займусь следующим проектом. Первый канал, насколько я понял, расположен эксплуатировать меня беспощадно. Но смысла и содержания проекта я пока не могу раскрывать. Скажу только, что косвенно он будет тоже о лошадях. А все, что я теперь ни делаю, я делаю только о лошадях. Когда обсуждалось мое участие в какой-то политической передаче, меня спросили: если речь коснется принципиальных вопросов, я буду говорить то, что надо, или то, что думаю? Я сказал: то, что думаю. Все приуныли. И тогда Костя Эрнст с просветлевшим лицом сказал: «Глебыч, а что для тебя принципиальный вопрос?» Я говорю: «Для меня много принципиальных вопросов. Например, наличие или отсутствие недоуздка на выводке. А все остальное, типа судьбы Отечества, меня мало волнует».

— Решение пойти учиться в конную школу «От Эколь» далось вам очень сложно. Почему?

— Потому что я был такой же скотиной, как и все остальные. Меня учили быть скотиной, объясняли радость скотства, объясняли, что никакого другого пути, кроме скотского, тупого и примитивного, в отношении с лошадьми не существует. Но потом я сообразил, что в конно-спортивную школу меня привела любовь к лошади, а то, чем я занимаюсь, ни малейшего отношения к любви не имеет. Тогда я понял, что надо себе честно сказать, что я вообще ни хрена не умею, что я полный ноль. Что весь опыт, который у меня был, опыт отрицательного характера. Это трудно сделать взрослому мужику, который состоялся в тех или иных областях. Полностью наступить себе на горло и начать жить по-другому.

— То есть это не значит, что вы изменились как-то внутренне, подобрели, что ли…

— Так дело же не в доброте. Жестокость — очень хорошая вещь. Классная. Жестокость великолепна, когда действует спецназ при освобождении заложников. Хороша жестокость на красивой войне между людьми. Жестокость — великолепная краска в кинематографе у того же Такеши Китано. Но есть области человеческих взаимоотношений, где жестокость абсолютно недопустима — просто потому, что имеет нулевую результативность. Это отношения с любимым человеком. Помилуй Бог: каким надо быть придурком, чтобы быть в этих отношениях жестоким? И главное, что вы ничего не добьетесь. Вы только разрушите отношения. То же самое с лошадью. Коль скоро речь идет о любви, о той странной психофизиологической тяге, то эти отношения и должны быть основаны только и прежде всего на любви. А где вы видели любовь, которая может изнасиловать? Это для маньяков только.

— Вас как специалиста приглашают работать с лошадьми в Чехию и Арабские Эмираты…

— Да, там у меня есть разовая работа. Я готовлю лошадей для кино либо обучаю старинной школе езды, занимаюсь дрессажем лошадей, которые работают без всяких уздечек, ремней, совершенно свободные и тем не менее идеально слушаются.

— Это высоко оплачивается?

— Очень. Это дорогое ремесло. Даже не обсуждается.

— Сколько у вас своих лошадей?

— Сейчас — три.

— За ними ухаживает ваша супруга?

— Супруга, плюс еще один человек, который этим занимается, ну и я сам. Три лошади — это не нагрузка. Люди привычные, а мы живем с лошадьми уже десять лет, это вообще делают играючи.

— Ваша супруга Лидия Невзорова значится в титрах «Лошадиной энциклопедии» как научный консультант-ипполог…

— Да, Лида и сейчас учится в Англии, в Уорвикширском колледже, в университете Харпера Адамса на факультете иппологии. Она окончила с отличием Стаффолдский колледж иппологии, и это дало ей право поступить в Уорвикширский. Она этого хотела и это получила. В России такой профессии нет.

— Вы легко отпустили ее за границу?

— Тяжело. Так я как бы и не отпускал. Я сам езжу с ней вместе. У нас не принято друг друга отпускать. Она ездит туда только сдавать сессии и практические работы. И это, конечно, очень удобно.

— Знаете, Александр Глебович, в представлении многих вы — человек с очень сложным характером. Интересно, а Лида может вами командовать?

— Может, конечно. В вопросах, которые она понимает лучше, чем я. И вообще: может ли мной, с моим нелегким характером, командовать водопроводчик, который пришел чинить кран? Может. Так что нелегкий характер здесь абсолютно ни при чем.

— А вы согласны с тем, что характер — сложный?

— Да легкий на самом деле. И хороший я, и отходчивый… Горячий, конечно. Но не до патологии.

— А что за история, когда во времена вашего знакомства с супругой она у вас «проходила жестокие испытания» — вы ее оставляли одну, в промерзшем доме…

— Да это скорее было сказано для красного словца. У меня не было желания ставить опыты и смотреть, выдержит она или нет. Нам просто негде было жить, и тот дом — единственное, что у меня тогда было. Я отдавал себе отчет, что девочка может и не выдержать. Но у меня ничего другого не было. Там не было канализации, водопровода, отопления — мне было некогда этим заниматься. У Лиды был карданный вал от «Запорожца», который она привязывала к веревке, сбрасывала в колодец, чтобы разбить там лед, и таскала оттуда воду. Но это не было специальной школой жизни. Я сам так жил.

— А как вы поняли, что Лида — это действительно то, что вам нужно?

— Понимаете, невозможно просто восхищаться женщиной на том основании, что она очень красива. Женщина, как и любой человек, должна заслужить право на огромное уважение. Оно не может возникнуть одномоментно в первый месяц или год знакомства. Уважение — такая жестокая штука, которую нужно завоевывать тяжелым трудом. И ей это удалось. Удалось добиться прежде всего уважения и преклонения. Она оказалась поразительным человеком по силе, мудрости, таланту, по желанию и способности учиться.

— 12-летняя разница в возрасте сказывается на ваших отношениях?

— Нет. Не знаю, заметно это или нет, но я больший хулиган, чем она, и больший мальчишка, чем она. У Лиды только два недостатка: она не хулиганка, и она не любит драться на саблях.

— Лида, кажется, давно не против расширения семьи…

— Сейчас нам нужно закончить картину: мы снимаем двухсерийный вариант «Энциклопедии» для Европы. Это поглощает все время. А дети… Их воспитывать гораздо труднее, чем лошадей.

— Вы общаетесь со своей дочерью Полиной от первого брака?

— Очень мало. У нее уже есть своя семья, так что я стараюсь в это вообще не встревать. Она абсолютно взрослый человек и живет своей жизнью.

— Александр Глебович, а у вас много друзей?

— Много.

— Есть друзья, с которыми вы сохраняете дружбу многие годы?

— Совсем старых нет. Людей, с которыми я вместе учился в школе, работал на трюках, — очень жестоко деформировала жизнь, и мне всегда немножко неловко перед ними. Они-то помнят, что мы стартовали примерно с одной линии, и мне перед ними жутко неудобно за то, что у меня была серия таких удач, назовем это деликатно.

— А вот ваши коллеги по программе «600 секунд» придерживаются противоположного мнения…

— Они никогда не были мне друзьями. Света Сорокина никогда не была мне другом. Света Сорокина — женщина, следовательно, дружить с нею невозможно. У нее всегда были лидерские замашки, и ее уход из «Секунд» был только ее проблемой. Что касается всех остальных — это были союзники, партнеры, но никак не друзья.

— Раз уж заговорили о Сорокиной, ваш конфликт до сих пор остается неисчерпанным?

— Вы знаете, Свете глубоко по барабану, существует ли на свете Саша Невзоров. Мне тоже глубоко по барабану, есть ли на свете Света Сорокина. Мы никак не соприкасаемся и друг друга не интересуем. Не было никакого конфликта. Был Светин ход: она сочла, что ушедшая со скандалом будет привлекательнее для зрителя, чем смирно и бесцветно остающаяся. Это правильно — так ей удалось повыситься в цене.

— Вы любите вспоминать времена «600 секунд»?

— Нет. Совершенно неинтересное мне время. Даже ничего похожего на ностальгию нет. Это все существует уже давно вне меня.

— А если вам скажут просто: надо! — ваша тень может выйти из тени?

— Вопрос цены.

— То есть работу, которую вы умеете делать, вы еще готовы делать?

— Да. Но без удовольствия. Вопрос цены.

— Некорректный вопрос: дорого оцениваете свои услуги?

— Да по-разному. То, что доставляет удовольствие, я могу и так просто сделать. А там, где надо жертвовать какими-то идеалами юности…

— А предложения поступают? Допустим, не появляясь на экране, вы можете выступить консультантом в чьей-то политической программе?

— Я периодически в этом участвую, когда очень много платят. И ни капли не персонифицирую для себя мишени. Но это бывает очень редко. А последнее время я вообще на панель не бегаю.

— Когда-то вы пели в церковном хоре. Помните что-нибудь из репертуара?

— Да все помню. Все службы наизусть. Спросите конкретно — какая часть, какая стихира, какой ирмос, какая часть службы, утренняя, вечерняя, литургия — что хотите? «Херувимская», «Милость мира», «Взбранной воеводе», каноны 7-го, 5-го гласа.

— Сдаюсь, верю. А вы крещеный человек?

— Вроде да. Но мне это совершенно безразлично. Для меня церковь не в состоянии ответить ни на один из серьезных вопросов. Плюс ни один поп мне так и не объяснил, почему этот ихний Иисус так и не сел на лошадь, а в Иерусалим въехал сидя на осле, — что за понты вообще?.. Ну, если не умел парень, тогда нам не по пути.

— Можете назвать какие-то свои слабости?

— Слабости?.. Хороший виргинский табак, индийский бисер и удобное одеяло. В последнее время я увлекся индианистикой.

— Алкоголь?

— Я не пью ничего никогда. Никогда не пил и никогда не пробовал.

— Как это?

— А чего здесь такого? Ну не пробовал я этого.

— Никогда ни капли алкоголя не брали в рот?

— Никогда. Не верится? А зря. Вот вы когда-нибудь ели свиной кал?

— Нет.

— А почему?

— Ну он вроде бы несъедобный…

— Вот, с моей точки зрения, алкогольные напитки точно такие же несъедобные. Это невкусно, неинтересно, и ощущение от этого — омерзительное. Притом что я очень люблю пьянство, алкоголизм, всегда дам любому алкоголику на опохмелку, а сотрудникам, которые у меня на картине уходили в алкогольный запой, я всегда повышал зарплату. Но сам я в этом не участвую.

— Сильно. Александр Глебович, есть какие-то поступки из вашей теневой жизни, за которые вам до сих пор неудобно?

— Что касается политики — мне за все удобно. Никаких угрызений совести нет. И вообще угрызения совести по данному вопросу — не ко мне.

— А есть ли сегодня что-то такое, чего бы вы никогда не сделали из того, что делали раньше?

— Ну как сказать… Вот только что касается жестокости по отношению к лошадям. А все остальное — вопрос цены.

P. S. — А почему вы такими большими глазами смотрели на меня во время моей искренней заалкогольной тирады? Вы же не похожи на пьяницу. Вы так удивились…

— Я абсолютно не пьяница, но думаю, что любой человек в жизни по крайней мере один раз точно пробовал алкоголь.

— Нет, меня как-то бог миловал. А сейчас мне уже поздно. Да я и не хочу. Я и мяса не ем. Давно и абсолютно принципиально. И эта принципиальность уже превратилась в физиологическое неприятие. Если мне предложат выбрать — либо смерть от голода, либо котлету, — я выберу первое. Ну от голода, конечно, не умру, но котлету точно не съем, ни под каким видом.