Первый же роман Прилепина «Патологии» принес ему известность и несколько литературных премий. Было это ровно десять лет назад. Сейчас на прилавках его одиннадцатая по счету книга — «Обитель». И трудно представить, что было время, когда никто и имени такого не слышал — Захар Прилепин! Впрочем, при рождении его назвали Евгением. Захар — творческий псевдоним. Кстати, деревенская родня ну никак не могла предвидеть, что из мальчика получится писатель с мировым именем. По признанию самого Прилепина, от него вообще большого толка не ждали. Странный был, стихи все читал, и даже вслух… Отец работал сельским учителем, мама — медсестрой. В деревне Ильинка, что в Рязанской губернии, будущий «властитель дум» жил с родителями и сестрой до девяти лет. Потом семья перебралась в «столицу химии и прочей там заразы» (местный фольклор) — в город Дзержинск Нижегородской губернии. Колоритная «столица», взятая в кольцо химзаводами, окутанная в советские годы газовым смогом… Захар говорит, что почувствовал себя взрослым, когда — еще подростком — потерял отца. По-другому взглянул на мир. Без иллюзий. Однако со своим будущим поступил как истинный поэт: пустил его на самотек, доверяясь импульсам и чувствам. Так, ушел с филфака университета. Так, записался в ОМОН, дослужился до командира, поехал воевать в Чечню. Вернувшись с войны и к гражданской жизни, восстановился в университете. На одном из экзаменов встретил будущую жену Машу, в которую влюблен до сих пор… Кстати, прилепинское однолюбие и многочадие поражают не меньше, чем Чечня и ОМОН. Четверо детей! Два сына и две дочки. Дом, полный зверья (кошки и пес), открытый для друзей, «обуюченный» талантливой хозяйкой, — чистое счастье! Неожиданное, даже неприличное для писателя. Ведь писателю полагается страдать в личной жизни: влюбляться, разочаровываться, все рушить, снова влюбляться — и черпать в этом вдохновение. У Захара иначе…
Вы верите писателям, которые всерьез говорят, что это не они сами пишут, а им якобы диктуют свыше?
Захар Прилепин: «Я таких ненавижу и всегда хочу избить табуреткой по голове. Потому что чаще всего подобное всерьез произносят люди, которые пишут удивительную херню. И выходит — либо это бог дурак, либо… В общем, тут явно какой-то непорядок. Я никаких голосов не слышу, никто мне ничего не диктует. Я пишу только сам и не кровью сердца, просто на ноутбуке набираю слова, они собираются в предложения. Не кровоточа…»
Значит, вы могли бы вообще не писать?
Захар: «Наверное, мог бы. Я же не писал до тридцати лет. И жил прекрасно. В принципе, я бы предпочел сидеть на берегу с друзьями, пить пиво и чтобы дети вокруг бегали голопузые, собака большая Шмель… Все это гораздо приятнее, чем писательство. Но я сам себя ловлю иногда за хвост, потому что есть какие-то важные вещи, которые дает этот вид деятельности. Ощущение нужности немалому количеству людей, полезности… Я безумное уже количество писем получил — и из России, и из других стран. Конечно, дико приятно знать, что кому-то в жизни ты очень важен. Значит, все не случайно».
Для многих вы не только прекрасный писатель, но и пример семьянина. Кстати, однажды на встрече с читателями вы сказали, что хотели бы, чтобы опыт вашей семьи транслировался на всю Россию…
Захар: «Ну, это было сказано с долей юмора, аудитория была приятная, доброжелательная, вот я и позволил себе… После каждой такой фразы должен был бы стоять смайлик. (Смеется.) Зачем с меня брать пример? Ну, сделали мы с женой определенное количество детей, а в остальном — та же самая история». (Смеется.)
Однако не та же самая.
Захар: «Понимаете, семья — это тоже моя работа. Есть работа, связанная с книжками, но она как бы не основная. Вот как-то у моего друга Саши Велединского (а он режиссер, сценарист, фильмы снимает) журналисты спросили: вы кем себя ощущаете? Имея в виду, наверное, профессию. Он: отцом. И я вдруг понял, что если меня тоже спросят, кем я себя ощущаю — писателем, публицистом, журналистом — я отвечу так же: отцом. Потому что любое из своих занятий я могу остановить на какое-то долгое время, может быть, на годы. Вот когда-то я писал стихи, потом перестал, и меня этот вопрос сегодня совсем не интересует. Может так случиться и с прозой. С журналистской деятельностью — тем более, она мне давно надоела. А вот то, что касается моей семьи, моих детей… Это будет всегда. Потому что это главное ощущение моей жизни. Помните, как у Есенина сказано: „Как страшно, что душа проходит, как молодость и как любовь“. Душа проходит, как и все. И самое верное средство сохранить свое человеческое существо, свою человеческую состоятельность, — это семья и все, что с ней связано».
Вряд ли вы обо всем этом думали, когда женились. Вы были молоды и просто полюбили правильного человека. Так?
Захар: «Да, просто совпало. Видимо, интуиция хорошо работала и у моей жены, и у меня. Мы иногда посмеиваемся по этому поводу. Отчасти иронично, отчасти нет. Я помню, что, когда мы познакомились, я работал в ОМОНе. Рядовой омоновец, потом командир отделения. В любом случае, какого-то рывка в иные сферы не предполагалось».
Бесперспективный был жених?
Захар: «Да. Маша занималась каким-то бизнесом, была одной из первых бизнес-леди в Нижнем Новгороде. Не что-то грандиозное делала — просто быстро думала, быстро соображала, что-то покупала, что-то перепродавала, какие-то офисы снимала, потом их сдавала. Во всяком случае, у нее все это в девяностые годы уже работало. И вдруг она налаженное дело бросает и связывает свою жизнь с омоновцем. К удивлению всех подруг. Мама у Маши (уже покойная, к сожалению) была замечательным человеком, но и ее тоже озадачило, что дочь больше не приносит денег в семью». (Смеется.)
Однако выбор был правильный. Вы ведь идеальный муж, все успеваете и книги писать, и детей воспитывать. С девочками, наверное, сложнее приходится?
Захар: «С девочками гораздо проще. То есть мне и с сыновьями просто. Мы прекрасно все ладим. Летом я жил с четырьмя детьми в деревне. Собственно, каждое лето это делаю, пока жена немного отдыхает. И без проблем. Если бы у меня не было так много поездок, я бы вообще жил круглый год с детьми в деревне. Понятно, что им учиться надо, а так я с бытом справляюсь легко. Но девочки больше развернуты к отцу, безусловно. А мальчики больше к матери. Я это с какого-то момента отчетливо почувствовал. Если мы садимся за стол с гостями и мест мало, сын младший всегда к маме на колени — оп! А дочка — ко мне. Ну, младшая, ей три исполнилось, еще может и туда, и сюда. А вот те, что постарше, ищут, видимо, какие-то образцы мужского или женского поведения. Чтобы лучше понять… А старший уже совсем отдельный человек. Ему шестнадцать».
Отец вы опытный. А молодым писателем вас еще называют? Вы ведь в литературе десять лет.
Захар: «Я-то все думал, что я молодой прозаик. Но оказалось — уже и нет. Россия вообще вернулась на прежние градации возраста. А то ведь у нас в девяностые годы, в силу того, что был вал возвращенной прозы, в молодых ходили Пелевин, Сорокин, Татьяна Толстая, Юрий Поляков… А им было уже лет по сорок-сорок пять. А реально молодых писателей тогда практически не появлялось. Время как-то не благоприятствовало. Помните, Есенин в 1923 году написал: „Я ощущаю себя хозяином русской поэзии“? Ему было двадцать восемь. Сейчас какой молодой поэт такое скажет? Пушкина в тридцать три или в тридцать четыре года уже включили в учебники литературы! И сегодня происходят вещи подобного толка. Мои произведения тоже проходят в школе. Вот решил похвастаться».
А кто, с вашей точки зрения, сегодня молодой перспективный прозаик?
Захар: «Скажем, Сергей Самсонов. Он из Питера. Написал уже несколько романов. Книжка под названием „Аномалия Камлаева“ получилась очень хорошо. И он реально молод — лет тридцать. Я составил антологию современной мужской прозы нулевых годов. Она называется: „Десятка“. И там все плюс-минус — от двадцати восьми до сорока двух. Все прозаики. Десять человек. А потом я издал другую антологию, женской прозы, под названием „Четырнадцать“. Оказалось, что среди женщин больше хороших прозаиков. Кто? Алиса Ганиева, Полина Клюкина… У нас есть где разгуляться читательскому глазу. И поэтов молодых много хороших. Но я немножко о другом скажу. В целом восприятие мира молодыми литераторами оно даже не скептическое, а апокалипсическое, оно очень тяжелое. А литература всегда была таким градусником, замеряющим „температуру тела“. И вот, если судить по литературе, то у нас точно не все в порядке».
Книга «Книгочет», которую вы назвали пособием по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями, будет иметь продолжение?
Захар: «Будет, безусловно. Потому что я на самом деле читаю большое количество книг. Чаще всего в самолетах. Вот когда говорят, мол, нет времени на чтение, это неправда. Время есть всегда. Хотя бы когда мы ездим в общественном транспорте. Конечно, гораздо нужнее и важнее для человека прочитать книгу, чем провести сорок часов в Интернете. Я в соцсети тоже иногда захожу и зависаю надолго. Знаете, это нам только кажется, что мы живем в век информации и что-то такое важное понимаем из бесконечной ленты новостей. Все не так. Например, можно прочитать все газеты за тот год, когда писалась „Анна Каренина“, а можно прочитать „Анну Каренину“, и это даст человеку гораздо больше, чем все газеты. Так и сейчас. Я вот каких-то друзей увидел, услышал в соцсети, и мне хорошо. Но когда сижу там четыре часа, то потом вылезаю, будто бомж из мусорного бака. Что я там делал? Непонятно. А вот потратил такое же время на чтение романа „Немцы“ Александра Терехова и сразу многое узнал про жизнь, про любовь, про женщину, про Лужкова». (Смеется.)
Что в планах кроме «Книгочета»?
Захар: «После „Обители“ будут два сборника эссе. А потом, наверное, сяду делать книгу о музыке».
Кстати, где можно послушать вашу музыкальную группу «Элефанк»?
Захар: «Группа „Элефанк“ даже не нижегородская — всероссийская. Музыканты, с которыми я делаю этот проект, очень серьезного уровня. Отчасти это дань юности. Тогда музыка значила очень много — для меня и для людей моего поколения. „Элефанк“ доступен на моем сайте. Послушайте. Я буду счастлив, если вам понравится. В первую очередь за своих товарищей. Потому что у меня-то в жизни все удалось и даже больше, чем я ожидал, даже больше, чем моя мама от меня ожидала. А мои музыканты, которые так хорошо играют, у них… как говорится, карма. Карма, разрушенная всякими бракоразводными процессами, брошенными детьми, пьянством, наркоманией, всем остальным. И я надеюсь своей светлой кармой вытащить их всех… Это мой личный эксперимент. Может, и не получится».
А кино вы смотрите?
Захар: «Сердце ангела» Алана Паркера я смотрел раз сорок. Он потряс меня еще в юности. Не скажу, что я великий специалист в этой области, но фильмов хороших видел много. За несколько дней до смерти Германа я написал в статье, что все его картины смотрел раза по три или четыре, кроме «Хрусталева». Фильмы Германа меня зачаровывают, они живут во мне как часть меня. Какие-то герои оттуда для меня более реальны, чем живые люди. Я долго очень плохо относился к современному русскому кино, пока не стал дружить с Дуней Смирновой. А она, со своей стороны, говорила, что у нас очень плохая современная русская литература. Я: «Дуня, сейчас я напишу тебе список из десяти книг, ты их прочитаешь и скажешь, что неправа». И написал список. Она прочитала. После чего я услышал: «Захар, я была дура, я занималась не тем, чем надо. Я снова начинаю читать книжки». Понимаете, нужно просто иметь хорошего проводника. Дуня мне тоже предложила на выбор десять фильмов. И я посмотрел «Свободное плавание» Бори Хлебникова, посмотрел Попогребского, Вырыпаева (мне больше понравилась «Эйфория», чем «Кислород»), «Шапито-шоу» Сергея Лобана, «Измену» Кирилла Сереберенникова… Я понял, что у нас каждый год выходит по несколько отличных картин. Безусловно, есть и огромное количество всякой киношной дряни, которую снимают какие-то непрофессионалы и глупцы. Но есть ребята, которые работают удивительно".
Чтобы сесть за письменный стол, важно дождаться вдохновения?
Захар: «Я не знаю этого чувства. Без всякого кокетства. Оно мне незнакомо. Иногда я думаю, что не совсем настоящий писатель, потому что никогда не испытывал восторга сладострастного от того, что творю. Никогда. И не то, чтобы я с мукой начинаю этим заниматься, но всегда с некоторой, знаете… Слава богу, в деревне, в которой я живу, у меня нет Интернета, мобильной связи и телевидения, поэтому мне нечем себя занять. Все же знают: когда нечего делать, надо на минуточку забежать на свою страничку в соцсети и там можно часа на четыре залипнуть. Поэтому что мне делать в деревне? Пошел погулял с собакой, накормил, посмотрел на реку и сел писать. Иногда уже в процессе возникает чувство, что работа как-то тащит за собой. Ну, это известная тема: роман сначала тащишь в гору до середины, а потом он уже сам катится. Надо только за ним поспевать».
А герои свою линию гнут?
Захар: «Знаете, я долго воспринимал как некое кокетство слова Льва Николаевича Толстого, мол, вот ведь что учудила Наташа Ростова — вышла замуж за Пьера Безухова. Но это действительно так: иногда герои сами меняют сюжет. Если говорить упрощенно, есть два типа литераторов: „достоевский“ и „толстовский“. Достоевский — писатель идей. У него есть идеи, и они влекут его роман и себе все подчиняют. У Толстого тоже было много разных идей, но он писатель, грубо говоря, жизни. Все, что происходит в его романах, соответствует реальному жизненному развитию личности. Я, конечно, писатель „толстовского“ типа. Реальная модель человеческого поведения, движения его духа мне важней, чем все мои завиральные идеи. Вы заметили, скажем, что дневники и публицистические работы Достоевского и его романы не вступают ни в какое противоречие, во многом способны перемещаться одно в другое. А разница между философским воззрением Толстого и многими его текстами зачастую просто огромна. Именно в силу того, что Достоевский подчиняет повествование своей идеологии, а Толстой не может противиться жизни. Скажем, я хотел, чтобы роман „Санькя“ выглядел как манифест национал-большевизма. Я сам революционер и желаю немедленного рукотворного бунта. Но когда я писал этот текст, там все вступило в противоречие с этой моей установкой, и роман получился такой, что, скажем, Лия Ахеджакова нашла в нем, как она сказала, „много близкого себе“. И Сергей Юрский то же говорил. Люди, которые до прочтения романа все это ненавидели. Так или иначе, наша либеральная и всякая иная интеллигенция, к моему счастью, обнаружила в романе какие-то вещи, которые им понятны и органичны. Упаси бог вас подумать, что я сравниваю, но так воспринимался в свое время „Тихий Дон“: и „белые“ и „красные“ считали его своим романом».
В чем ваша главная печаль сегодня?
Захар: «Времени не хватает на семью и детей. А надо, чтобы хватало. Потому что дети очень быстро растут. Это твое детство огромное — ни конца, ни края, а тут… Помню, уезжал я в очередной раз, моя младшая дочка Лиля еще только лопотала, а вернулся — она уже очень четко говорит „не буду“ по любому поводу. А я не слышал, когда это произошло в первый раз, и мне обидно. И всегда в какой-нибудь долгой поездке я мечтаю, что вот скоро вернусь, залягу дома и буду целыми днями писать и на них смотреть…»
Откуда черпаете энергию?
Захар: «Думаю, все дело в том, что у меня нет никаких уж очень серьезных претензий к жизни. А из-за них у человека, как правило, отбирается энергия. Я же всем всегда доволен. Такой с детства. А логика высших сил, которые нас всем этим одаривают, наверное, следующая: раз ты счастлив, то — на, вот тебе еще сил немножко. Это я пытаюсь и своей жене внушить: будь всем довольна, и все будет хорошо. И у нас все, слава богу, все в порядке. Хотя, я понимаю, сил на четырех детей у нас никак не должно было хватить. И денег этих я не должен был бы заработать. Когда мы их рожали, мы были совершенно сумасшедшие люди — полунищие. Но каждый раз, когда эти нелогичные иррациональные поступки мы совершали, появлялся новый ребенок, пространство жизни как-то раскрывалось все больше. Есть такое высказывание: каждый ребенок рождается со своим хлебом. А мало того, что ребенок со своим хлебом, так еще и родителям перепадает — и хлебушка, и других благ. И жизнь все лучше и веселее. Вот сейчас кончилась последняя премия, и я думаю: может, еще одного родить?»