— Анастасия Александровна, ваш отец выступал в костюме грустного Пьеро. Почему именно этот образ?
— В костюме Пьеро отец впервые появился в дореволюционной России и вызвал своим появлением и собственным стилем выступления необычайный интерес у публики. Его лицо было выбелено гримом, брови трагически подняты вверх, алый рот. Этот персонаж был нужен ему, потому что, как сам говорил, он страшно стеснялся публики.
Позже появился образ «черного Пьеро»: мертвенно-белый грим на лице сменила маска-домино, на смену белому костюму Пьеро пришло черное одеяние с белым платком на шее. Новый Пьеро стал в своих песенках ироничнее. Каждую песню он превращал в небольшую пьесу с законченным сюжетом и одним-двумя героями. Его «арриетки» получили огромную популярность, и его по праву стали называть «Русским Пьеро». Но отец не успел насладиться своим дореволюционным успехом, он уехал из России и двадцать пять лет провел в эмиграции, потому что не принял революцию.

— О его жизни в эмиграции вы много знаете?
— К счастью, его творчество оказалось в эмиграции востребовано, он много выступал. Посетил все города Франции, Германии, Италии, Америки. Сняв костюм Пьеро и сменив его на элегантный фрак, он стал похож на французского шансонье. В отличие от дореволюционной тематики, его песни стали длинными, содержательными, там появилась тема, которая называется ностальгией. Может быть, если бы он не эмигрировал из России, все воспоминания, связанные с Родиной, не оказались бы такими важными для него, поэтому, как Набоков, он бережно собирал все воспоминания. Но через 25 лет он вернулся в Советский Союз вместе со своей красавицей-женой, моей мамой. Она была на 34 года моложе его, и, по тем временам, это был мезальянс, неудивительно, что бабушка, мама моей мамы, была категорически против этого брака. Но любовь оказалась сильнее, они поженились и вернулись в Россию с маленькой Марианной на руках, ей было всего три месяца. А уже в сорок четвертом году, в Москве родилась я.

— У вас, наверное, благодаря отцу было счастливое детство. Расскажите немного об этом.
— Я хочу сказать, что самой уникальной запомнившейся чертой моего отца была всемерная доброта к людям, я больше таких людей не встречала. Он не был отцом-воспитателем в принятом смысле этого слова, потому что обращался с нами, как с маленькими женщинами. Например, он писал жене: «Лиля, вчера маленькая дочь сказала мне: «Папка, ты дурак. Я потрясен, откуда она знает?» У него был очень тонкий юмор. И самое главное, хватало мудрости не делать из наших детских проступков и шалостей криминальные случаи, потому что это больно ранит детей.
Вернувшись в Россию из эмиграции, он много гастролировал, давал огромное количество благотворительных концертов, тогда они назывались шефскими. И однажды ему сказали, что директриса одной школы на шефские деньги купила в свой кабинет ковер. Это было при мне, я помню. Он встал, побледнел, накинул пальто и пошел своими большими шагами в школу, хватая на ходу валидол. Мы бежали за ним. Он вошел в школу, распахнул дверь и вошел в кабинет, закрыв за собой дверь. Дальше мы ничего не слышали, только все узнали, что директрисе пришлось продать ковер и вернуть деньги по назначению. Конечно, для человека такой высокой порядочности это был невероятный шок. Для отца вопрос чести был очень важен.
Должна вам сказать, что его редкие посещения дома для нас были настоящим праздником. Когда он возвращался с гастролей, бабушка пекла пироги, она была потрясающий кулинаркой, накрывала стол. Когда он входил в дом, мы бросались на него, и дальше было вручение подарков. Он никогда не возвращался без подарков, и мы, дети, всегда с нетерпением его ждали. Отец прекрасно знал, что нам дарить, практически все было одинаково, иначе будет жуткая драка.
Отец потрясающе рассказывал сказки, у него имелись собственные сказки по современным понятиям, это были настоящие сериалы. Я и вспоминаю отца как человека с безграничным воображением и умением навсегда вселить в детскую душу веру в прекрасное.
В 1957 году его не стало, он умер в Ленинграде, в Доме Ветеранов, после благотворительного концерта. И жизнь наша уже потекла по-другому, мы стали одинокими. Мама очень тяжело переживала его смерть, и я также не могла смириться с его потерей.

— А ваш отец желал, чтобы вы выбрали себе актерскую профессию?
— Мама говорила, что Александр Николаевич не хотел, чтобы его дочки стали актрисами, наверное, потому что знал не понаслышке, какой это тяжелый хлеб.
Но когда мне исполнилось пятнадцать лет, режиссер Александр Птушко, у которого мама снималась в фильме «Садко», уговорил ее привести меня на пробы. Меня утвердили.
Следующий был фильм «Человек — амфибия». Эти два фильма я отношу в бессознательному периоду своего творчества, потому что я еще тогда не была актрисой и мало что понимала, что-то получалось, что-то не получалось. Мне казалось, что мы снимали какую-то скучную картину, и что она не выйдет никогда, но я ошиблась. Когда картина вышла, успех, который она имела, даже нельзя назвать успехом, это было какое-то сумасшествие, которое свалилось на меня совершенно неожиданно и нежелательно. Тогда у нас не было телохранителей, не было закрытых машин, мы были доступны каждому и всякому, и для меня это оказалось невыносимым мучением.
Очевидно, эта мука называлась славой. Но мое истинное отношение к профессии началось с фильма «Гамлет», который снял режиссер Козинцев.

— А можете подробнее рассказать о работе над этим фильмом?
— Козинцев пригласил меня на пробы, и я не надеялась, что меня утвердят на роль Офелии, потому что эту роль, как правило, играли актрисы с колоссальным опытом.
Режиссер стер с моего лица все краски, мои волосы вытравили жуткой перекисью водорода, убрали ресницы, выщипали все брови, тем самым добиваясь «возрожденческого» лица.
Впервые на площадке я встретилась со Смоктуновским, он оставил неизгладимое впечатление. Когда он репетировал Гамлета, то и в жизни примерял на себя эту роль, почти ни с кем не общаясь, никогда не отключаясь от образа, и просил не разговаривать с ним. И тогда я поняла, что эта профессия состоит не только из ремесла, но из искусства. Смоктуновский очень трепетно относился ко мне, он рассказывал, как надо играть, что нужно чувствовать, что такое актерское искусство, и я невероятно благодарна ему, потому что без него я бы так не сыграла.

— Потом у вас был театр им. Вахтангова?
— Нет, не сразу. После «Гамлета» меня пригласил Сергей Бондарчук сыграть княгиню Лизу в «Войне и мире», и я долго отказывалась, перечтя роман, потому что, как вы знаете, княгиня Лиза рожает и умирает родами. Я была не готова к такой серьезной роли, но Бондарчук сказал: «Ты не волнуйся, Настя, нестрашно, что ты еще не рожала, я тебя научу»… После этого меня пригласили в театр Вахтангова.
Я очень быстро поняла, что не хочу оставаться в этом театре, потому что это театр, который всех манил. Это был «Современник». И я решилась показаться. Передо мной сидели Табаков, Ефремов, Волчек, Казаков, Евстигнеев, Лаврова. Играю отрывок из «Антигоны» и ничего не помню, только то, что от страха трясется нога. Потом мне сказали, что приняли меня единогласно. Я была очень счастлива и два года в «Современнике» играла в массовке хромых и косых девочек, уже вовсю играя главные роли в кино. Называю этот период «мои университеты», это был тяжелый период, но он мне дал очень многое.

— Затем вы ушли во МХАТ?
— Когда Олег Ефремов покинул «Современник» и возглавил МХАТ, я перешла по его приглашению в этот театр. Тут меня ждали классические роли, я переиграла всего Чехова, и взаимоотношения с Ефремовым, продлившиеся столько, сколько длилась эмиграция моего отца, не принесли мне никакой радости, но стали для меня колоссальной школой. Я считаю, что он и был, и есть мой учитель. И конечно, это был звездный час моего пребывания во МХАТе.
Затем наступили перестроечные годы, во МХАТе назревал конфликт, и я ушла, но до этого я снялась в фильме «Безымянная звезда». Моя любимая картина режиссера Михаила Казакова, где мы сыграли вместе с Костолевским. Фильм сняли очень быстро, но потом его закрыли и положили на полку, где он пролежал долгие годы и потом стал выходить только частями, потом вышел поздно ночью, а потом, когда идеологические заслоны рухнули, фильм стали показывать все чаще и чаще, и он встал в ряд великих картин, которые зрители полюбили.
Хочу сказать, что таких ролей мне больше не попадалось. Особенно больше похвастаться нечем, кинематограф рухнул, а я вместе с Александром Калягиным уехала за границу, преподавать в театральной школе.

— Анастасия Александровна, вы, можно сказать, повторили судьбу отца: он эмигрировал, вы эмигрировали. Он вернулся, вы вернулись. А было желание остаться?
— Преподавание было прекрасным временем, когда над тобой не «нависал» никакой коллективный орган, диктующий, как тебе жить. Я много лет пробыла в Америке, во Франции, в Швейцарии, но затем это исчерпало себя и захотелось вернуться. И сейчас я с удовольствием играю роль любящей бабушки. У меня три внука, и я балую их так, как в свое время баловал меня отец. Можно сказать, что все хорошее, что у меня есть — от отца, а все плохое — от жизни… Также с успехом исполняю роль дочери. После папиной смерти я собрала весь архив, отреставрировала его и передала музею. Теперь прекрасный голос отца можно услышать чисто, на современных носителях. Я переиздала книгу стихов Александра Вертинского. На выставке представлены фотографии, рукописи, ноты, афиши, раритетные пластинки, личные вещи и мемориальная мебель из кабинета московской квартиры. Лейтмотив выставки — образ поэта, который предстанет на многочисленных фотографиях, а голос, звучащий на экспозиции, введет посетителей в мир его искусства. Можно увидеть и кинофильмы с участием моего отца. Приходите — вам понравится.