— Семен, когда слышишь, что вас называют бардом, это уже само по себе воспринимается как шутка. Ведь барды в общем понимании — они где-то на Грушинском фестивале поют. Или вам удалось осовременить это понятие?
— Меня начали называть бардом, потому что так меня представляет Гарик Мартиросян, так что я это не сам придумал. А отношусь к этому как к данности: раз уж начали, пусть называют. Ведь кто такой бард? Это человек, которой пишет песни и их исполняет, и под это определение очень многие могут подойти. Это только в нашей стране оно приобрело значение, когда при слове «бард» все представляют бородатых дядек в кедах, которые сидят у костра или спят в спальных мешках.

— Но авторская песня вам все же не чужда. Ваша мама как-то сказала, что в детстве вы любили Высоцкого и Окуджаву.
— Высоцкий и Окуджава никакого отношения к тем, кто поет на Грушинском фестивале, не имеют. Они — абсолютно автономные и самостоятельные поэты и музыканты. Но под определение барда тоже подходят. Так же, как и Джон Леннон, и Пол Маккартни, и даже Робби Уильямс. Потому что он тоже сам пишет песни и сам их исполняет.

— Вы с детства играли на пианино и гитаре. А с чего началось ваше увлечение музыкой, кто вас этим заразил?
— На пианино я не очень любил играть — меня заставляли играть родители, сам я ничего из этих занятий не выносил. Потом уже, в старших классах, я начал играть на гитаре. А приучил меня к музыке папа. Он мне ставил «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Лед Зеппелин», Стиви Уандера. Тех музыкантов, которых он сам слушал и чьи пластинки были у нас дома. Но также пел мне песни Высоцкого, и Окуджавы, которых вы вспомнили. В общем, дал мне правильное направление в развитии. И первой песней, которую я сыграл на гитаре, была песня Высоцкого, а на пианино — «Yesterday». Папа мне показал, как ее играть.

— То есть музыка в вашем творчестве появилась раньше, чем шутки?
— Это все развивалось параллельно, потому что я очень любил смотреть «КВН» по телевизору, а вскоре мы начали играть в него и в школе. Потом уже музыка и юмор встретились в одной точке.

— Но песни, наверное, вы начинали сочинять, как баловство, не задумываясь об их будущих слушателях?
— Нет. Песни я когда-то сочинял добрые и лиричные, это совсем в молодые годы. Писал стихи романтические, потом это дело бросил. А то, что я исполняю в юмористическом шоу, — это уже придумывалось конкретно для этой программы, для конкретного зрителя. То есть это была уже работа в заданном формате.

— А ваше чувство юмора, оно, наверное, в том числе и наследственное, поскольку ваш троюродный дедушка, Яков Костюковский, был сценаристом известных отечественных комедий. Или вы сам по себе — талантливый и уникальный?
— Не знаю, насколько я талантливый и уникальный. (Смеется.) А что касается Якова Ароновича, то он действительно был автором практически всех комедий Гайдая, и мне удалось даже несколько раз с ним пообщаться. К своему возрасту он сумел сохранить удивительную остроту ума и чувство юмора, с ним было очень интересно. Более того, у нас с ним даже дни рождения совпали — 23 августа. Яков Аронович умер два года назад. В общем, не знаю, наследственное это или нет. Можно только догадываться.

— Но природа на вас в любом случае не отдохнула. Вы же из профессорской семьи и за собственными плечами имеете два красных диплома. Получается, чтобы иметь правильное чувство юмора, необходимо иметь еще и хорошее образование?
— Я не считаю себя достаточно образованным человеком. Существует масса пробелов в образовании, которые мне хотелось бы наверстать. Но я согласен, что чем более образован человек, тем более широкий у него кругозор. И это не последнее, чем нужно обладать для того, чтобы писать сценарии, шутить и так далее. Но я знаю массу потрясающе образованных людей, которые вообще не обладают чувством юмора и довольно скучны в жизни. С другой стороны, есть военные, милиционеры и люди других профессий, часто встречающихся нам в жизни, которые так тонко могут подметить или выразиться! И при этом совершенно не обладают такими же знаниями, как, например, профессор филологии. Поэтому само по себе чувство юмора и широкий кругозор — эти понятия никоим образом не совместимые.

— А восполнить пробелы в образовании вы в какой области хотели бы?
— Я бы книжек почитал побольше, фильмов посмотрел классических. На самом деле в детстве я большую часть времени играл в футбол или тусовался во дворе. Так что вся школьная программа прошла мимо меня. И с такими писателями, как Гоголь, Толстой или Достоевский, я фактически не знаком. Да и с классикой кинематографа у меня тоже не так все хорошо обстоит. Поэтому хотелось бы взять отпуск на годик и почитать, посмотреть. Не знаю, когда это получится.

— Но тем не менее учиться-то вы решили сразу на двух факультетах. И со своими двумя дипломами по французскому и экономике могли бы, может быть, и карьеру дипломата сделать.
— Не знаю. (Смеется.) У нас из институтов много кто выпускается с красными дипломами и потом занимается чем-нибудь другим. Если ты окончил с красными дипломами Пятигорский государственный лингвистический университет, это еще не значит, что тебя ждет карьера дипломата. Вполне возможно, что ты будешь стоять на пятигорском рынке, потому что деньги нужно как-то зарабатывать. А я решил для начала просто делать то, что мне самому нравится, а потом уже стал с помощью этого зарабатывать. Потому что где-то внутри чувствовал, что мне сейчас нужно заниматься КВН. Но с карьерой дипломата — это вы меня, конечно, насмешили. Ни одного дипломата среди выпускников нашего факультета нет.

— Даже интересно, каким образом шутка становится профессией. Ведь шутить хорошо к месту и по делу. А когда это нужно делать по заказу и к определенному сроку — это как? Это же творческий процесс.
— Работать вообще плохо, лучше не работать. В каждой профессии есть свои сложности. И я сейчас не возьмусь анализировать и говорить, что профессия юмориста сложнее, чем профессия врача или любая другая. Если об этом задумываться, я бы, наверное, через три дня работы уже не выдержал. Я, например, не представляю, как работают официанты, как они носят все эти тарелки, да еще при этом выслушивают столько претензий. А в нашей профессии есть огромный плюс: мы занимаемся тем, что действительно любим, и нам никогда не бывает скучно.

— Вы себя ощущаете в какой-то степени революционером на ТВ? Вы же причастны к созданию совершенно новых форматов.
— Не знаю. Наверное, не ощущаю. Потому что когда я работаю, мне важно, чтобы было смешно мне и тем людям, которые мне доверяют. Тогда это приносит радость, тогда возникает интерес. Но я не произвожу в это время революцию на телевидении.

— Формат Comedy Club тоже обновляется от сезона к сезону. От ваших конкурентов с других каналов все чаще слышны упреки, что вы себя изживаете, темы шуток повторяются…
— Такое мнение звучит с 2005 года, после первого эфира. И мне кажется, что даже не все те люди, которые это мнение озвучивали, в данный момент живы. Но программа при этом не устаревает. Хотя в целом — вопрос не по адресу. Он скорее адресован Гарику Мартиросяну, который является продюсером, а я — только человек, который исполняет там свои песни. Гарик — человек с уникальным чувством юмора и чувством времени. Он очень хорошо понимает, что нужно в конкретный момент, чувствует все новые веяния и знает, какна них реагировать. Я уже многократно убеждался, что весь проект построен на его энергии.

— Вы ему благодарны за то, что он вас в свое время убедил переехать в Москву из Пятигорска?
— Конечно, я всегда об этом говорю. Гарик — мой ближайший друг и старший товарищ еще с кавээновских времен. Он — важный человек в моей жизни, и я обязательно с ним советуюсь, если принимаю какие-то решения. Дай бог здоровья ему, его детям и жене.

— Вы как-то сказали в интервью, что до сих пор волнуетесь даже перед выходом на сцену…
— Я даже сейчас немножко волнуюсь, когда даю интервью.

— Это такая скромность или ответственность?
— Наверное, ответственность. Я действительно ответственно отношусь ко всему. Иногда бываю чересчур серьезным. Пытаюсь от этого избавиться, но не знаю, доживу ли до того момента, когда у меня это получится.

— Мне кажется, ваша публика настолько радушно вас всегда встречает, что простит вам на сцене все — и если слова забудете, и если с расстроенной гитарой выйдете…
— Ну да. Только они смеяться не будут. А так-то, конечно, все поймут, не закидают овощами и фруктами из-за столов. На самом деле публика — достаточно беспощадна. Это же коллективное бессознательное, которое при этом довольно объективно. Если взять порознь каждого человека, он совершенно субъективен и не обязательно будет реагировать как-то правильно. А если всех зрителей собрать вместе в одном зале, то они всегда смеются в нужное время. Но каждый раз тебе все равно нужно выйти и в очередной раз доказать, что ты способен их удивить и рассмешить. И тут у всех по-разному. Я — волнуюсь, Харламов, наоборот, всегда очень спокоен и равнодушен. И это тоже прием. Каждый делает так, как ему легче. С публикой, конечно, нужно уметь общаться, чтобы она тебя любила. Хотя каждый раз все равно есть риск, что она тебя не поймет, но это и интересно.

— Расстраиваетесь, если зрители не смеются над новой песней?
— Я редко виню кого-то, кроме самого себя. Думаю: значит, здесь нужно было переписать, здесь по-другому спеть. Или я просто вышел неуверенным, такое тоже бывает. Очень редко я говорю, что что-то не получилось по вине зрителей.

— То есть внешне вы — двухметровый великан, а внутри…
— Внешне я напоминаю взрослого бегемота, а внутри у меня бурлят эмоции.

— А легко ли вас обидеть?
— Ну, вряд ли. Можно огорчить, расстроить, а обижаюсь я на людей редко. Даже не обижаюсь, а делаю выводы. Хотя иногда были моменты, когда я близко к сердцу все воспринимал. Расстроиться могу. Есть такое дело.

— Из-за чего?
— Ну зачем вам? Сейчас скажу, все прочитают и будут пытаться меня расстроить таким методом. Вот еще не хватало! (Смеется.)

— А если кто-то сочинит такую же песню про Слепакова, как вы это сделали про Охлобыстина или Аршавина, расстроитесь?
— Нет. Тем более что они там могут про меня придумать? Что Слепаков про всех песни сочиняет? На самом деле песня про Охлобыстина — она вообще не про Охлобыстина, она в принципе о таком явлении, которое там описывается. И Иван Иваныч там вообще случайно зарифмовался. Я ему потом так и сказал, и он меня простил. А про Аршавина я уже вообще не помню, как получилось.

— Меня предупреждали, что вы не очень расположены говорить про личную жизнь, но все знают, что в прошлом году вы женились. То есть сердце сильного мужчины все-таки растаяло?
— В противном случае я бы не женился.

— Факт женитьбы — он как-то повлиял на ваше творчество?
— Повлиял, потому что творчеством я теперь меньше занимаюсь — мне домой нужно.

— Тогда, может быть, песен о семейной жизни у вас теперь станет еще больше?
— Да их и так было немало. Но тут уж я не знаю, все от жены зависит. Если будет давать поводы для вдохновения, наверное, и песни появятся.

— Но уж, наверное, если вы жене посвятите песню, она будет не с отрицательным оттенком, как вы иногда сочиняете про женщин…
— Это безусловно. А то она меня из дома выгонит. (Смеется.)

— Семен, а ваши родители как к вашему творчеству относятся? Гордятся?
— Не, они от меня отказались. (Смеется.) Особенно с тех пор, как я написал песню про Аршавина, потому что папа у меня — болельщик «Зенита». Шучу. Конечно, родители мною гордятся и во всем меня поддерживают, и благодаря их поддержке у меня и получается чего-то добиваться. Я их тоже поддерживаю и помогаю.

— А в Москву их не хотите перевезти?
— Хочу. Очень.

— Что вам сказали родители, когда вы в числе других ваших коллег ходили к президенту Медведеву?
— Ну что они могли сказать? Мама сказала: «Ой». Папа сказал: «Ну, расскажешь потом».

— Семен, сколько у вас в коллекции гитар?
— Коллекция — это громко сказано. Но гитар восемь, наверное, есть. Я просто очень давно мечтал о разных гитарах, и вдруг у меня появилась возможность их купить. Но, к сожалению, играть на них много не получается.

— Но потом они все наверняка станут историческими экземплярами, на которых играл Семен Слепаков, и вы их передадите по наследству детям.
— Если гитары доживут до этого момента. (Смеется.) Там же целая история — их нужно увлажнять, перетягивать, еще что-то. У меня времени на все это не хватает. Но, конечно, передам. Зачем они мне будут нужны, когда я умру?