Любовь и страх — движущие силы, которые побуждают человека к развитию. В случае с Александром Дзюбой одно проистекает из другого. Актер, режиссер, музыкант, педагог — своими творческими открытиями он делится с другими, при этом оставаясь в жизни учеником.

— Александр, у вас интервью не так много, гораздо больше их у вашего однофамильца, футболиста Артема Дзюбы. С чем это связано? Вы закрытый человек?

— Когда меня спрашивают, кем мне приходится Артем, я отвечаю так: «Если он хорошо играет, то племянник, а если плохо — однофамилец». (Смеется.) С точки зрения внешнего успеха, как мне кажется, я не настолько медиен, чтобы ко мне проявляли пристальный интерес. Потом, если хочешь спрятать дерево — спрячь его в лесу, хочешь спрятать мысли — упакуй их в слова, а это по большому счету и есть интервью. Не могу сказать, что Пелевин мой кумир, но недавно я пообщался с его редактором и спросил: «Виктор Олегович реально существует?» «Да, но я его не видела, — ответила она. — Я говорила с ним по телефону и переписывалась». (Смеется.) Брать интервью у Пелевина бессмысленно, на мой взгляд, лучше читать его книги. А ко мне лучше прийти на тренинг. И здесь Артем Дзюба меня немного пропиарил, употребив термин «дзюбинг». Именно так когда-то назвал мою «Школу Профессионального Актерского Тренинга» один ироничный актер, посетивший занятия. Сейчас я герметично упаковал свои исследования природы творчества, сопряженного с психофизическими практиками, основами актерского мастерства, философскими, психологическими бэкграундами, — и появилась методика, которая позволяет человеку раскрыть свой творческий потенциал. В ее основе — мой собственный опыт, прежде всего работы в театре, которому я отдал более двадцати лет. В кино я практически ничего не сыграл…

— Пятьдесят с лишним фильмов — это ничего?

— Есть понятие количества и качества. Список ролей довольно-таки масштабен, но из них я мог бы по пальцам пересчитать работы, которые помогли мне перейти на другую профессиональную ступень и почувствовать свой рост. Понятие успеха для меня довольно болезненное, потому что это ощущение внутреннее, как некой самореализации. Это больше не признание, а призвание.

— Вы довольно критично к себе относитесь.

— В последнее время стараюсь более-менее адекватно себя воспринимать. Самокритика и перфекционизм до добра не доводят. Раньше я просто с ума сходил, мне казалось, что все плохо. При этом мой учитель говорил, что у меня самомнение титаническое, приводя в пример какую-то цитату Маяковского. И вот теперь, к сорока восьми годам, есть ощущение, что этот своеобразный дуэт заниженной и завышенной самооценки приобрел некий баланс. Если бы меня спросили, какое тату я бы сделал на левой и правой руке, это были бы надписи: «баланс» и «контроль». (Улыбается.) Контроль, с одной стороны, каких-то эмоциональных всплесков, а с другой — излишнего рационализма. Еще в детстве мне говорили: «Шурик, тебе тяжело придется в жизни».

— А кто это сказал?

— Первый месседж прилетел от папы, который быстро уяснил мою природу и темперамент. Потом я услышал это в пионерлагере, причем с негативным подтекстом. Я с детства был артистом, и порой эти проявления имели странные очертания: то ли наглости, то ли бравады. В актеры идут люди либо самоуверенные, либо очень застенчивые, и сцена помогает им преодолеть внутренние комплексы.

— В вашем случае, как я понимаю, был первый вариант.

— Это только внешне. Я могу выглядеть уверенным, спокойным, уравновешенным, но внутренне я человек сомневающийся, рефлексирующий. Когда меня брали в театральный, казалось, что я супермен. Я играл на гитаре, пел песни, громко разговаривал, фанфаронствовал, одним словом. Но внутри я был тем Шуриком, который в десять лет на академическом концерте в музыкальной школе не смог сыграть пьесу «Моя любимая». Нот там немного, но, когда я увидел перед собой полный зал, от волнения перехватило горло. Пытаюсь сыграть — и забываю ноты. В первый раз меня пытались подбодрить: ничего, бывает, соберись. Начинаю снова — и замолкаю на том же месте. Охватывает колоссальный зажим, земля уходит из-под ног. После третьей попытки я покинул сцену. Одна мысль согревала: хорошо, что мама не смогла прийти на этот концерт и не стала свидетелем моего позора. И этот отрицательный опыт, сомнения, мне, наверное, необходимы, иначе не было бы правильного баланса. Самореализация продолжается всю жизнь. Хороший актер — это велосипедист, который едет в гору. Когда он бросает крутить педали, он падает. И порой человеку кажется, что он движется, а на самом деле его велосипед давно на обочине.

— В каком-то из ваших немногочисленных интервью вы рассказывали, что актерская профессия ассоциировалась у вас с прогулкой в парке. Вы шли по дороге, вымощенной кирпичом, и вдруг она закончилась. У вас был значительный перерыв в съемках — несколько лет. Что произошло за это время?

- Если говорить о театре, то там все герметично, грамотно упаковалось и перешло на другой уровень. А в том, что касается съемок, действительно был перерыв в пять лет. Кино отошло для меня на второй план, когда появилась возможность транслировать свои мысли и наработки на тренинге, в прямом общении с людьми. Это было нечто среднее между театром, кино, публичным выступлением, психотерапевтической практикой. Предложения тогда поступали не особо качественные — я не мог читать сценарии без слез. Тренинг появился благодаря не то что моей неуверенности, а скорее неудовлетворенности профессией.

— Свои недавние работы вы смотрели, оценивали уже как педагог?

— Я бы, наверное, поставил себе тройку с плюсом, ближе к четверке. (Улыбается.) Но я вижу прогресс этого Дзюбы, который может переодеться в брендовый костюм и выглядеть как совершеннейший подлец, хам. (Картина «Последний шанс». — Прим. авт.). Друзья звонили и говорили, что, во-первых, они меня не узнали. Спасибо. Во-вторых, если б узнали, никогда бы не поверили, что я такая сволочь (смеется) — еще раз спасибо. Мне как актеру это комплимент. Но у меня есть к себе вопросы: почему не объемнее, не точнее, не глубже? Это предмет для дальнейшего рассуждения и исследования. Сейчас моя методика практически оформлена в книгу, и, если я доведу это дело до ума, у меня появится возможность заниматься кино уже на качественно другом уровне.

— Вы сказали, с театром у вас все сложилось гармонично. Но ведь так было не всегда. Вы же ушли из Театра Романа Виктюка, уехали в Эстонию, значит, что-то вас не устраивало.

— Нет, просто я влюбился, жена забеременела. Кризисный 1999 год, гастролей не было. Было физически сложно выжить в Москве. Театр Романа Виктюка никогда не заботился о своих актерах. Роману Григорьевичу невозможно было объяснить какие-то бытовые вещи. Семья, то, что ты нуждаешься, можно сказать, последний кусок хлеба без соли доедаешь — подобные месседжи им не считывались: «Сына, искусство, искусство!» Мне посчастливилось встретить своего человека, и эта любовь была такой сильной, что театр не мог с ней соперничать. Когда Наталья забеременела, я настолько эмпатически к этому подключился, что зеркалил ее. У меня был так называемый синдром высиживания: так же вздувался живот, я так же испытывал токсикоз, ощущал перепады настроения. Я ходил за ней по пятам, оберегал. Роман не подписал мое заявление об уходе и даже высказался в духе библейских притчей, что через женщину зло пришло в мир. Мне было совершенно без разницы, куда ехать. Жена родом из Таллина, и мы отправились туда рожать ребенка. Я присутствовал при родах, сам перерезал пуповину, держал своего сына на руках. Это был 2000 год, сейчас Денису двадцать три.

— Вас взяли в труппу Русского театра Эстонии…

— Да, руководство меня знало, они видели какие-то спектакли. Меня приняли в труппу и спросили: «Может быть, что-то еще? У нас есть актерская студия».

— То есть ноги вашей преподавательской деятельности растут оттуда?

— Да, у меня появились способы приложения моих педагогических талантов. Я стал изобретать свою систему, и мне было на ком тренироваться. Некоторые из моих учеников стали прекрасными актерами, я их очень люблю, и с удовольствием наблюдаю за их успехом. А что касается Театра Романа Виктюка, несмотря на мои уходы и возвращения блудного сына, это были все равно почти что идиллические отношения. Потому что, когда встречаешь своего режиссера, сразу даже не понимаешь, какая тебя ждет бездна открытий. Помню, в фильме про Пикассо одна из его жен сказала такую фразу: «Какая может быть жизнь после Пикассо?» Так и я скажу: какая может быть жизнь после Романа Виктюка? Это гений, как его часто называли, божественный поток энергии, к которому я прикоснулся, и его свет навсегда со мной. Хотя не все воспоминания о моей службе в театре радостные и прекрасные, но они завязаны на очень сильных эмоциях. Возвращаться сейчас к театру я не вижу смысла. Может быть, если на горизонте вдруг появится кто-то, кто сможет хотя бы частично соответствовать уровню Романа Григорьевича, я поработаю с ним. Но я надеюсь, этого не произойдет. (Улыбается).

— Ваша жена Наталья Романова — актриса. Как вы познакомились?

— Я встретил ее в поезде Таллин–Москва, когда мы возвращались с гастролей. Она имела неосторожность купить билет в наш вагон, и к ней начали приставать все мужчины нашей труппы. Я единственный, кто явно не демонстрировал свой интерес. Наталья окончила ГИТИС и очень хотела работать у Романа Григорьевича, что изначально было обречено на провал. Красивая, молодая, талантливая — это никак не стыковалось с форматом Театра Виктюка. Наталья яркая, эффектная, и для актрисы это проклятье, потому что в тебе видят определенный типаж. В общем, она села в тот вагон, через несколько дней мы встретились, и все быстро стало понятно.

— Вы не ощущали робости? Такая интересная женщина, много мужского внимания.

— Ну, я и сам парень хоть куда. Одни волосы длинные чего стоили. (Улыбается).

— Присутствовало ли в вашей паре соперничество?

— Не берусь говорить за все актерские пары, но что касается наших взаимоотношений, это непросто. Мы не то что конкурируем друг с другом, но некие угрызения совести, что меня куда-то взяли, а ее нет или наоборот, моментами присутствуют. От степени самодостаточности многое зависит, и есть вещи вселенского масштаба, которые объединяют людей на другом уровне. Мне иногда странно представить, что кто-то другой мог быть на месте моей Натальи — двадцать пять лет мы вместе, четверть века. Это не самые простые годы, но есть определенный азарт, чтобы каждый день качественно менять и корректировать наши отношения, стараться поступать так, чтобы не причинять друг другу боль. У нас недавно был квартирник, Наталья читала свои стихи, и они просто прекрасные. Я ею восхищаюсь. И я подчеркивал всячески, что главное лицо здесь — она, а я ей аккомпанирую. Но когда пошло второе отделение, весь мой опыт балагура, музыканта, рассказчика пригодился, и я немного потянул одеяло на себя. Я сам понял это и ощутил укол вины. Это вечный поиск компромисса, что для меня тоже болезненный термин, как и успех. Может, потому что это его величество страх, самая яркая эмоция. Страх как топливо для творчества и для любого развития. Все, что делают люди, из любви или из страха. А иногда это одно и то же.

— Вам, наверное, было страшно как мужчине в чем-то оказаться несостоятельным?

— Конечно, и я продолжаю находиться в этом состоянии. Как-то я спросил своего отца, насколько он ощущает себя молодым внутренне? И он отвечал: лет на восемнадцать. А я удивился, что это сказал человек, которому на тот момент было уже за пятьдесят, с седой головой. Сейчас я и сам приближаюсь к этому возрасту — и что забавно, ощущаю себя приблизительно так же, как он. Разумеется, физиологические аспекты имеют место: я наблюдаю, что реакция замедлилась, скорость движения не та, силовые показатели (я стараюсь ходить в спортзал, подтягиваюсь на турнике). Для восстановления мне требуется больше времени, поэтому уже лет пять как я не употребляю алкоголь. Все эти вещи сигнализируют о том, что я уже не так молод, но внутри есть чувство, что еще толком ничего не познал, продолжаю совершать ошибки — и они кажутся такими нелепыми, при всем этом моем «контроле и балансе». Другое дело, что их практически никто уже не видит, о них знаю только я. (Улыбается.) Но ощущение этой несостоятельности и неприкаянности остается, и чем дольше в эту профессию погружаешься, тем больше вопросов возникает. И для того чтобы получить ответы, я пытаюсь каким-то образом все свои знания и навыки систематизировать. Если меня спросить, чем я занимаюсь по жизни: я стремлюсь упорядочить хаос, выстроить структуру и наполнить ее содержанием.

— Вашему сыну двадцать три, ощущаете себя с ним на одной волне?

— Пока да, но если раньше я учил его играть в компьютерные игры, то теперь в области высоких технологий он дает мне ценные подсказки, потому что разбирается лучше. Но мне нравится немного другая наша с ним синхронизация. Не когда я пытаюсь дотянуться до этого молодого поколения, которое мыслит и чувствует по-другому, а когда сын уже начинает понимать и осознавать то, что чувствую я. Он окончил киношколу, живет в Таллине, работает, у него своя семья. И по разговору я ощущаю, что он меня «догоняет». Мы выходим на другой уровень общения. Я это успел постичь и оценить в отношениях со своим отцом. К сожалению, он рано ушел из жизни — в пятьдесят шесть лет. Микроинсульт дал осложнение на почки, он сгорел очень быстро. Мне на тот момент было двадцать пять, и я до сих пор жалею, что он меня как бы не довел, не дотянул. Мне не хватает его как некоего ориентира и авторитета, на которого можно перевести часть своих обязательств, сбросить кандалы сомнений, просто спросив его совет и поступив в соответствии с ним. Вот такая инфантильная позиция (улыбается), но, на мой взгляд, она характеризует ребенка как человека, который доверяет родителям. Я бате доверял безгранично. Мне хотелось быть таким, как он, следовать его примеру, я доедал борщ из его тарелки. Я ждал, пока он съест и оставит мне несколько ложек. А рядом сидела мама и говорила: «Хочешь попробовать у меня?» И я отвечал «нет», даже не представляя, насколько этим ее травмирую.

— С Денисом вы близки?

— Как и в моих отношениях с отцом, порой я ощущаю эту невероятную близость, а порой пропасть, и в такие моменты не понимаю, как быть. У меня есть черта — если кто-то спрашивает моего совета, а потом поступает по-своему, это выводит меня из себя. Скажете, я деспот? Возможно. (Улыбается). А Денис парень с характером. Помню, раньше я критиковал его за то, что он долго валяется в кровати, а он парировал, что когда у него появится работа, он и будет вставать в шесть утра. Меня раздражало собственное брюзжание, и в то же время я считал, что должен его контролировать, «держать на поводке». Но когда в одном из проектов Денис получил работу как помощник оператора, я увидел, что он с огромным удовольствием просыпается ни свет ни заря и вкалывает эти двенадцатичасовые смены. Сейчас между нами существует расстояние, и дистанция, на мой взгляд, идет на пользу нашим отношениям. Я его отпустил, и он это оценил. Опять же, к чему мы приходим — к поиску баланса. Это бесконечный процесс, но, на мой взгляд, получать от него удовольствие — прекрасно. И у меня есть стойкое ощущение, что в моем случае это именно так.

— То есть вы нашли свое призвание?

— Скажу более глобально: предназначение. Предназначение это миссия человека, которой он наделен еще до своего рождения. Смысл в том, чтобы каким-то образом на него набрести и ему следовать. Так вот, ваш покорный слуга набрел.

— Дома у вас есть потребность в порядке, чтобы все было разложено по полочкам?

— Я бы так не сказал. Как-то я попросил сына: «Подай мне с книжной полки словарь иноязычных слов Крысина. Прочитай, что такое перфекционизм». — «Болезненное стремление к совершенству». А он маленький тогда еще был, спрашивает: «Так это болезнь?» Да, но в ней есть масса всевозможных плюсов и минусов. Например, когда я работаю с книгой, у меня есть цитатник, я выписываю ценные мысли. Я ощущаю потребность организовать пространство, сделать его эргономичным — и поэтому утром беру швабру и протираю пол. Но подбирать каждую пылинку и муштровать окружающих я не собираюсь, потому что понимаю, как мелко это выглядит. В рабочем пространстве у меня не только нужные и полезные вещи, есть и излишества. Например, на письменном столе стоят старые DVD- и CD-диски концерта Эрика Клептона 1992 года. Он сильно повлиял на меня как на гитариста.

— Кстати, что с вашей музыкальной группой esCAPE TOWN? Этот этап закончился?

— На данный момент да. Я не зарекаюсь, в будущем, возможно, появится желание снова собрать музыкальный коллектив — для этого есть и материал, и желание. Сейчас я переквалифицировался из аккомпаниатора и поэта- песенника в исполнителя. Изобрел свою систему джазовой импровизации. Наверное, если бы я стал заниматься этим чуть раньше, успехи были бы более впечатляющими. Но мне приносит удовольствие сам процесс. В отличие от моей жены Наташи, которой приходится слушать мои упражнения по два-три часа в день. Иногда она не выдерживает, сбегает из дома, а я обнаруживаю, что играть в одиночестве, оказывается, не так интересно. (Смеется).

— Квартирник, о котором вы говорили, назывался «Время года любовь». Это ваше время года?

— У нас с Наташей сейчас творчески-ироничная фаза отношений. Это уже не та прежняя, юношески-восторженная любовь, появилась перчинка, которая не дает нам закиснуть. Февраль был для меня очень тяжелым. Помню, сидим с ней на остановке, холодно, зябко. Я сам ощутил, что скукожился, говорю: «Наташа, по-моему, я постарел». А она на полном серьезе отвечает: «Да, так и есть». Я развернулся к ней: «Что?! Ты сейчас не шутишь?» И как-то сразу взбодрился, глаз заблестел. Стал вставать в пять утра, на коврике с иголками стоять. (Улыбается). Эта наша совместная программа получилась очень личной, там и любовь, и нежность, и ненависть, и какой-то счет. Все годы, что мы прожили вместе, там. Название, которое предложила Наташа, очень точное, на мой взгляд. Любовь — перманентное состояние творческого человека. Просто иногда приходит февраль, и ты сидишь на скамейке замерзший и думаешь, что уже старый дед, но потом наступает весна, и появляются силы, энергия и желание творить. Болезнь дает нам возможность ценить здоровье, а рамки — почувствовать, что такое свобода. Мне в этом климате очень интересно жить, лучшего стимула для творчества, чем предлагаемые обостренные обстоятельства, нет.