Дарья Урсуляк была героиней нашего журнала три года назад, но за это время у нее случился не просто прорыв, а вертикальный взлет. И появилась новая семья, что тоже стало поводом для разговора.

— Даша, у тебя выходит такое количество проектов, причем с большими ролями, что кажется, ты работаешь нон-стоп…

— По-­разному. Случается, что полгода почти нет выходных, а иногда выпадает месяц прекрасного ничегонеделанья. Допустим, прошлым летом все замечательно сложилось — удалось на целый август уехать отдыхать с детьми. Но необходимое условие моего спокойствия в такое время «отдыха-­простоя» — рабочая перспектива. Если паузе конца не видно, радость от передышки сменяется паникой. (Улыбается.)

Ты говоришь «с детьми», но у тебя же только одна Ульяна?

— У моего мужа двое детей. В складчину в нашей семье их трое: почти семи, почти девяти и тринадцати лет. (Улыбается.)

Три года назад, когда мы делали интервью в наш журнал, твоя жизнь еще была другой. Появилась новая семья — ты легко прошла это изменение?

— Я надеюсь, это долгий путь. Нет ни результатов, ни итогов, нет ощущения завершенного дела — все прошла, ко всему готова, адаптируюсь мгновенно, изменения мне нипочем. Это не так. Мы все проходим этапы: нам бывает и сложно, и радостно, и интересно. Мы все взрослеем и меняемся. Любой путь здорово проходить вместе с теми, с кем очень хочешь его пройти.

— Но тебе это не мешает работать в том же ритме или ищешь баланс между профессией и семьей?

— Наверное, та ответственность и те обязательства, которыми я обросла за последние годы, приводят к новой расстановке приоритетов. Я не хочу надолго выпадать из жизни семьи и стараюсь этого не делать. При этом сложный рабочий график меня очень бодрит, я на него соглашаюсь — это необходимость, с одной стороны, с другой — вдохновение и азарт. Моя профессия в принципе так устроена: либо ты работаешь много, без меры, без этого вот «мне так неудобно», либо отдыхаешь. (Смеется.)

— Но ты так же горишь ролями? Научилась ли не волноваться на пробах и не слишком огорчаться в случае неудач?

— Нет! Я очень увлекаюсь материалом, волнуюсь и огорчаюсь, когда не случается. Ни время, ни пробег этого не изменили — все как в первый раз. Правда, потом я, как правило, радуюсь, что не случилось, потому что преимущественно получается не пойми что. Затем выходит «не пойми что», но уже со мной, и я думаю: «Какая, в сущности, разница, 'potato potahto» (что одно, что другое). (Улыбается.)

Мне кажется, что у тебя как раз все очень достойно…

— Да. Пока я не испытывала жгучего стыда: но кто знает, что меня ждет. (Улыбается.)

И все же ты никогда не завидовала кому-то, смотря очень хороший фильм?

— Нет, я не завистлива. Меня радуют и вдохновляют чужие крутые работы: нет ощущения, что я с кем-то делю еду или одежду. (Смеется.) Я крайне редко думаю: а как бы это сделала я, а вот я бы… Потому что если все сложилось, если все хорошо, значит, там все на своих местах. Кстати, когда мне нравится спектакль, чаще возникает это ощущение: «Я этот салатик готовлю лучше, я в него добавляю тертое яблочко». Но это от нехватки театра в моей жизни сейчас, наверное.

Ну, повторюсь, у тебя много своих вкуснейших «салатиков»: «Художник», «Ваша честь», «ГДР», премьеры которого я очень жду…

— И я тоже жду «ГДР». Думаю, будет лихо! «Вашу честь» я сама с удовольствием смотрела. Там прекрасные работы у моих партнеров. А какой новый, какой мощный и убедительный Олег Евгеньевич Меньшиков! Мне всегда хочется сказать о партнерах, но почему-то это вырезают из интервью. (Улыбается.) В «Художнике» мы работаем с Сашей Горбатовым, он замечательный актер. И не раз уже мой партнер по площадке, мне с ним очень легко. И вот опять «ГДР», и мы вместе: какая-то реинкарнация пары в разных временах и обстоятельствах. Еще моим партнером в «Художнике» был Витя Добронравов. Он — большая часть моей жизни, я знаю его столько, сколько себя. Он удивительный артист и близкий моей семье человек.

А ты сильно волнуешься в связи с пиететом перед кем-то из партнеров, тем же Меньшиковым например?

— Пожалуй, нет. Кажется, чем больше артист, тем с ним легче. Мало с кем так легко работать, как с Константином Аркадьевичем Райкиным, бесконечно просто было со Станиславом Андреевичем Любшиным и так далее. Это большие, чуткие, деликатные артисты и люди. Олег Евгеньевич живой, внимательный и очень профессиональный. Если и сквозило во мне это отношение «снизу вверх», оно очень совпадало с тем, что надо было играть, — моя героиня наивно влюблена в своего ментора, в человека, которому она бесконечно доверяет, которым восхищается. Все сошлось.

Сейчас в самых тонких и глубоких фильмах порой встречаются достаточно откровенные сцены. У тебя тоже были такие — и в «Вашей чести», и в «Беге улиток». Ты стала заниматься фитнесом в том числе и за тем, чтобы в кадре тело выглядело эстетичнее?

— Я шла за наполняющей телесной активностью. Мне свойственна лишняя рефлексия, и этот процесс надо останавливать, а во время занятий не думаешь ни о чем. До сих пор это работает, спорт очень прочищает мозги. Насчет того, насколько выгодно мое обнаженное тело будет выглядеть в кадре, я как-то не задумывалась: все-таки работа моя вроде про другое… (Улыбается.) А если не про другое — то и к этому я готова.

Я по-прежнему считаю, что ты похожа на Роми Шнайдер, признанную красавицу. И ты пикантная…

— Спасибо, приятная лесть. Давай так — по крайней мере тебе и моему папе моя внешность нравится. Уже немало. (Улыбается.) Помню, когда я в детстве спрашивала папу, кажется ли ему красивой какая-нибудь актриса или просто понравившаяся мне девушка на улице, он отвечал: «Интересная». И с тех пор это для меня ключевое прилагательное. Пусть я буду «интересной». (Улыбается.)

А что ты скажешь про Ульяну? Я видела ее фото, на мой взгляд, она необыкновенно красива.

— Вот про свою дочь я понимаю, что объективно у меня очень красивая девочка. Мимо нее не проходят на улице, чтобы не сделать комплимент. И мне кажется, что это лишнее, совершенно не нужное ей. Я боюсь, чтобы не было перебора.

А как ты относишься к критике, точнее, к негативу в свой адрес?

— Сегодня ведь каждый может написать любую гадость на разных ресурсах, даже о внешности… К негативу я отношусь со вниманием. Понятно же — если хвалят, наверняка лукавят: хотят польстить или понравиться. Но тот, кто пишет гадость, — непререкаем, искренен и прав (улыбается), но вообще эта страшная агрессивная муть, которую люди могут себе позволить написать, порой дает много энергии. Просто потому, что это тоже свидетельство того, что ты существуешь. Иногда в топку идет все — даже навоз.

Ты как-то сказала, что у любого, кто рвется в актерскую профессию, все равно будут разочарования в ней и что у тебя они тоже были. А какие?

— Их полным-полно. (Смеется.) Нечистоплотность, несправедливость, непрофессионализм. Все как у людей. Я была подготовленная, но все равно полная идеализма и максимализма — наверное, только такой и можно поступать в театральный вуз. Понимаю, что в это невозможно поверить, потому что я «блатная» (улыбается), но тем не менее уже на первом курсе я столкнулась с тем, что можно пробоваться девять месяцев, начать сниматься, а потом от случайных людей узнать, что твою роль играет другая актриса. Рабочие вроде моменты, сейчас таким меня не удивить, но тогда, в начале, это ранило. Эта профессия периодически «дарит» тебе ощущение, что ты ничего не стоишь. Подъем, удача или просто затишье, а потом опять острое чувство несостоятельности. Или понимание, что то, что, казалось бы, не может исчерпать себя — на самом деле конечно. Для меня первостепенным всегда был театр, я шла в эту профессию, чтобы играть на сцене, но вот уже два года как я там не работаю. И это тоже процесс моего очарования и разочарования.

А в чем заключается разочарование в театре? Как ты приняла решение уйти и легко ли тебе это далось?

— Уже не вспомню, как это решение сформировалось, но я терпеливо дала ему год или два отбродить во мне, а потом поняла, что все, надо завязывать, и если возвращаться когда-нибудь в театр, то по-другому, «в другой жизни». Я не жалею, что так сложилось. Тем не менее «Сатирикон» был и остается моим любимым театром. Это уникальное место: там все обязательно должно быть хорошо. Я всегда знала, что театр — это в основном про ожидание и невероятное терпение. Но оказалось, что есть вещи, которые я совсем не могу делать по инерции. В общем, я была недовольная и несогласная. Это ни разу не творческое самочувствие.

Ты полгода снималась в «Беге улиток» в Питере, что для тебя было новым опытом. Ты сказала, что муж организовал там хорошую квартиру, благодаря чему ты чувствовала себя комфортно в этой сложной работе. В каком составе вы жили там?

— Действительно, мы нашли на Петроградке старую уютную квартиру, не похожую на съемное жилье. Туда смогла приезжать младшая дочь с няней. С точки зрения быта и навигации было драйвово — надо было мотаться туда-сюда из Питера в Москву. Прошло несколько лет, и этот период мы вспоминаем с удовольствием: ходим в Питере к «нашему дому», гуляем по «нашему району».

А тебе было легче работать, когда ты знала, что тебя ждут дома, или когда ты жила там одна, сосредоточенная только на съемочном процессе?

— Когда ко мне на съемки приезжает муж, я даже выгляжу по-другому: возникает дополнительная энергия, открывается второе дыхание. С другой стороны, когда я в экспедиции и знаю, что у всех все хорошо, дети в поездках, муж репетирует — мне одной даже легче. В одиночку бывает проще мобилизоваться, настроить режим, позволить себе уйти в работу.

Твой муж — актер или театральный режиссер?

— Да, мой муж — театральный режиссер и художественный руководитель Театра имени Маяковского Егор Перегудов.

Надо же, как неожиданно! И вы, значит, познакомились в «Сатириконе», я же видела тебя в его спектаклях. А у тебя нет желания прийти в Театр Маяковского? Хотя понимаю, что жена худрука — это, как правило, довольно сложная история существования в театре…

— А почему у меня должно быть такое желание — прийти в чужой театр? То есть я могу понять логику. Но она мне не очевидна совсем, она какая-то чужая.

Но когда муж-режиссер тонко чувствует жену и как человека, и как актрису, из этого могут высекаться прекрасные искры, как, например, у Панфилова с Чуриковой, да и у твоей мамы в папиных фильмах замечательные работы…

— Да, так бывает, это объяснимо и иногда очень плодотворно. А у моих родителей так: мама, работая с папой, совершенно несправедливо «отхватывает», просто потому что жена. У всех своя история. У меня всегда было желание работать с Егором — тут ничего не изменилось. (Улыбается.) Сложится ли это когда-нибудь еще раз — не знаю. В любом случае это не первоочередная для нас задача.

Удивительно, но ты повторяешь мамину судьбу. Она сначала была замужем за актером, а потом в «Сатириконе» они встретились с твоим папой, правда, он тогда еще тоже был актером, но уже смотрел «налево», в режиссуру…

— Мне не хочется проводить никаких аналогий, даже самых близких и очевидных. Я живу с ощущением, что то, что есть у меня, — совершеннейший эксклюзив. (Улыбается.)

А тебе нравится заниматься домом, если есть время?

— Иногда мне ничем не нравится заниматься, а иногда хочется делать все: убирать, мыть, готовить, и так по кругу. Случается, что застаешь себя с губкой и кастрюлей в третий раз за утро и думаешь: «Я же типа актриса, а не посудомойка; я ж, было время, вон что…» (Смеется.) Сразу становится ужасно смешно от пошлости собственных мыслей, но и такое бывает. В быту мне невероятно помогает мое первое филологическое образование — ресурс я восполняю чтением.

Где же ты еще на это время берешь — ночью в кровати?

— И ночью в кровати, и «по дороге с работы, по пути в гастроном». Я вообще запойный читатель. У меня бывают периоды, как правило, два раза в год, когда меня в принципе нет: я читаю по книге в день. Это отдых, еще я, бывает, набредаю на материал, который может пригодиться Егору или папе. А последний мой читательский запой привел к написанию сценария, и это очень вдохновляющая и перспективная история с талантливыми людьми. (Улыбается.)

Как сегодня должен сложиться твой самый прекрасный день?

— Это вряд ли рабочий день: тогда я себе не принадлежу. Недавно мы смотрели «Аватар−2», и там Джейк Салли, главный герой, долго рассказывает про большую семью, как они учат детей охотиться и защищаться, какой наполненной жизнью живет их племя. А ночью они летают вдвоем с женой на своих огромных птицах, и он говорит, что счастье — это просто: когда мы вдвоем и рядом никого нет. Вот что-то подобное ощущаю и я. (Улыбается.)

Чем занимается Ульяна, кроме учебы в школе?

— Уле предложено выбирать себе занятия самостоятельно. Дальше моя задача не дать ей бросить их в первый момент. Например, дочь хотела прийти на художественную гимнастику, сразу начать участвовать в соревнованиях и, конечно, выигрывать их. А так это не работает: сначала надо хотя бы научиться тянуть носочки. Это иногда трудно, долго и даже больно. А Уле важно делать сразу и круче всех.

А тебе важно быть лучшей?

— Нет, я человек процесса, а Уля любит результат, но это преодолимо. Нужно просто ее поддерживать. Осенью она захотела играть на скрипке, требовала ее, я нашла репетитора, одно занятие она отстояла и сказала, что все, это невыносимо. На художественную гимнастику тоже попросилась сама, посмотрев ролик, где юные гимнастки в красивых костюмах на соревнованиях выполняют упражнения с лентами и мячами. А дальше она пришла и увидела, что ленту дают кидать не сразу, вначале тебя растягивают. Но Уля невероятно предрасположена к спорту: гибкая, пластичная и очень телесная. Она многое выражает через танец, через тактильное взаимодействие. Я стараюсь не пропустить ее склонности. И вижу, в каком настроении дочь выходит с той же гимнастики, хотя ей больно. С фортепиано в этом смысле сложнее, потому что нужно час сидеть, потом еще заниматься дома, включать голову, вспоминать. И тут уж я настояла, чтобы она занималась: может, это какие-то мои комплексы. Мне жаль, что я не владею ни одним музыкальным инструментом. Форма была найдена максимально щадящая: не музыкальная школа, а домашний репетитор. Надеюсь, я не рушу ее беззаботное детство. Старшие дети очень музыкально одарены, они помогают Уле разобраться в том, в чем я ничего не понимаю, дома есть хороший инструмент — расточительно забить на него и не заниматься. И еще дочь уже два года ходит в театральную студию, туда она тоже попросилась сама, и ей там очень нравится.

Прости, а ты бы хотела еще ребенка?

— Недавно дети общались за завтраком, и когда я пришла, они радостно сообщили: «Мы поняли, нам больше никто не нужен — и так слишком много детей будут делить наследство». (Улыбается.) Так что они сами закрыли этот вопрос. (Смеется.)

Ты говорила, что хоть в принципиальных вещах вы сходитесь с мамой, есть много моментов, в которых вы не похожи, и с годами этот разрыв будет увеличиваться. По-прежнему считаешь так?

— Наверное, нет, хотя все осталось примерно так же, мы очень разные во многих вещах.

Ну, например, в волнении за дочь ты повторяешь маму…

— Мне кажется, я еще беспокойней. (Смеется.) И мама гораздо снисходительнее и терпимее.

За родителей ты так не беспокоишься и делаешь ли все, чтобы они лишний раз не волновались за тебя? Например, сразу позвонить, когда твой самолет сел…

— Я не звоню узнать, долетели ли они, потому что мне кажется, это преумножает тревоги. Я периодически звоню просто, чтобы обнюхаться и спросить, все ли у них о’кей. Они друг у друга есть, и это мне дает возможность не так сильно нервничать за них. А вот за Ульяну я всегда чувствую полную ответственность, с кем бы она ни была. Поэтому считаю необходимым получать подробные отчеты (смеется) с описанием всего, что она ест, делает, говорит и думает.

А во взглядах на воспитание вы расходитесь с родителями?

— Я родителям благодарна и думаю, что все, что во мне есть хорошего, появилось именно потому, что я росла с ними, в их любви. Но при этом я хотела бы и стараюсь существовать с дочкой по-другому и радуюсь, когда это получается.

А как по-другому?! Знаю, что папа мог быть вспыльчивым, кричать, например, когда ты, не позвонив, позже приходила домой. А мама ведь очень мягкий, неконфликтный человек…

— У нас взгляды на воспитание и форма, в которой существует семья, несколько отличаются. Сейчас же мы все прошаренные, это раньше никто не думал ни о какой психологии. Но надо понимать, что жизнь родителей была другой. Они приехали в Москву из разных городов России и прошли колоссальный путь, приложили массу усилий, строили жизнь с нуля — и вот сейчас я могу выбирать, на каком молоке приготовить детям кашу: овсяном, миндальном или безлактозном. Или придирчиво рассматривать школы, в которых дочь может учиться. Это привилегия, которой я обязана маме с папой. Нам изначально больше дано, хочется это использовать для того, чтобы быть чутче, последовательнее, внимательнее даже к самым незначительным потребностям детей. Я хорошо себя помню в подростковом возрасте, кажется, у меня была огромная зона моей свободы и личной ответственности. Школьными проблемами я с родителями делилась только в самом крайнем случае. Не хотелось их нагружать, наверное. Было важно разобраться самой. Да и понятие нормы тогда было искажено. Я, например, до тошноты боялась ходить на математику в средней школе — это было связано с хамством и унижением, педагог позволяла себе какие- то непотребства. Но тогда казалось, что это в порядке вещей. Сейчас мы стараемся такого не допустить ни в коей мере, мы подробно разговариваем о том, как проходит день в школе, что дети испытывали, чувствуют ли они себя под защитой. Хочется не давить на них и оставаться друзьями. Не знаю, каких людей мы воспитаем в итоге, но мы любим их и очень стараемся.

Ты можешь представить, что с родителями диаметрально разные взгляды на что- то глобальное? Для меня, например, история «Тихого Дона» с самыми близкими людьми невозможна…

— Мне кажется, за этот год мы поняли, что в семьях бывает всякое: как будто люди и не жили вместе и одни не рожали других. К счастью, во всех экзистенциальных вопросах, и мироустройства, и творческих, и просто в понимании того, что такое хорошо и что такое плохо, у нас разногласий нет вообще. Может быть, поэтому мы и остаемся очень близкими людьми. (Улыбается.)

А со второй половиной должно быть так же? Это все-таки не безусловная любовь, особенно если люди еще не прожили вместе много лет и не стали родными…

— Я думаю, что все индивидуально. Ну, наверное, какие- то принципиальные вопросы типа: «А был ли холокост?» стоит обговорить на берегу — чтобы в будущем не столкнуться с «непреодолимыми разногласиями». (Улыбается.)