Недавно Кирилл Гребенщиков отметил пятидесятилетие. Он всегда был склонен к самоанализу и осмыслению пространства вокруг себя. Изменилось ли что-то в нем самом и его мироощущении к этой дате — в интервью журнала «Атмосфера».

— Кирилл, вы не раз говорили, что самое сложное — это ждать работу, особенно когда не знаешь, будет она или нет. Прошедший юбилей не повлиял на вас в этом смысле?

— Нет, цифра пятьдесят фактически ничего не изменила, кроме того, что все мои товарищи, уже перешагнувшие этот рубеж, звонили с соболезнованиями, но успокаивали, что все нормально. (Смеется.) Володя Стержаков говорил, что по сравнению с шестьюдесятью это вообще ничего.

— А как вы относитесь к самому дню рождения?

— В детстве я любил их, естественно: подарки, гости, и в молодости большие компании радовали, а после сорока это стало немножко обузой. Чувствуешь ответственность — твой праздник, и, значит, должен его как-­то провести. (Улыбается.) А сейчас, честно говоря, хочется, чтобы этот день уже быстрее проскочил. И что касается юбилея, то никаких творческих вечеров, упаси боже, делать не собираюсь.

— Вы никакую возрастную цифру не ощущали кризисной, не проходили ее нервно, с беспокойством, какими-­то страхами?

— Помню, что в тридцать меня это пугало, потому что я был еще совершенно неизвестным актером и испытывал определенные комплексы, что нормально. Мало кто из коллег относится к этому по-­настоящему спокойно. А вот сорок я даже не заметил, хотя говорят, что кризис среднего возраста как раз настигает в эти годы.

— Возможно, потому что в профессии у вас к сорока все было хорошо…

— Да, наверное, самый активный период был вокруг сорока. Сейчас, конечно, такого количества предложений нет уже, ведь основной герой в кино всегда тридцати пяти — сорока пяти лет.

— Вы считаете, что не так много снимаетесь, но у вас уже сто один фильм…

— Делите на десять примерно, получите десяток действительно достойных работ, без дураков, как говорится.

— Какой уровень жизни вы должны держать, чтобы ощущать себя спокойно?

— Все относительно, всегда будет чего-­то не хватать, и есть большой риск попасть на гедонистическую беговую дорожку. Но с возрастом статусные вещи меня стали намного меньше волновать. Например, в юности нам очень хотелось того, чего у нас не было. Но надо понимать, что джинсы были для нас не просто штанами, а символом другой, свободной жизни, которую мы не знали. Мы жили в перестройку, и гамбургер был не просто гамбургером, а символом перемен. А когда ты начинаешь зарабатывать нормальные деньги, у тебя возникает соблазн — покупать не просто вещи, а дорогие. И иногда этим слишком увлекаешься. Но с возрастом понимаешь, что и менее статусная машина может прекрасно ехать. То же самое касается одежды, телефона и прочего.

— Вы не производите впечатления человека, бегущего за удовольствиями, легко живущего…

— А я очень умеренный гедонист. (Улыбается.) Опыт показывает, что надо одергивать себя в этом желании. Гедонизм ли сидеть на берегу моря и смотреть на волны? Да! Это же удовольствие. Но я не поеду ради моря в Монако, например. Море и там, и в Греции, на острове, где овцы ходят, такое же. Конечно, комфорт — это хорошо. Но если мне говорят, что по работе надо перелететь из Новосибирска в Екатеринбург ночью через Москву и других вариантов нет, конечно, я соглашаюсь. Бывает, что местный прокатчик предупреждает: «Ребята, платим столько, едим хорошо, но живем не очень», или наоборот, это нормально. (Смеется.) Всегда можно вой­ти в положение, если тебя не обманывают. Вот когда начинается вранье и обман, я терпеть не буду.

— Вы помните, когда впервые испытали счастье от заработанных профессией денег?

— Испытываешь не счастье, а скрытую гордость от того, что ты смог. Я уже забыл, на что были спущены первые более-­менее приличные гонорары, но явно на какое-­то хорошее дело. (Смеется.) Зато я помню, что это было просто вау, психологическое поглаживание себя. А вообще я ничему так не радовался, как возможности путешествовать. Для меня очень важно видеть что-­то, ездить по миру, а по стране я много гастролирую со спектаклями.

— А признание вы ощущаете?

— Да, люди благодарят за какие-­то работы, это и есть, наверное, признание, когда тебя уже не просто знают в лицо, а по имени и конкретной работе. В Ростове как-­то подошли два парня и сказали: «Мы адвокаты, нам очень понравился сериал „Заступники“ про нас. Спасибо вам». Это очень приятно. Особенно если тебе самому нравится фильм, о котором говорят. В последние годы у нас появилось немало хороших сериалов, платформы дали много возможностей. Но сейчас, думаю, будет сложнее с авторским кино. А в принципе, мы идем какой-­то своей дорогой, наверное.

— У нас и была своя дорога. Взять золотой фонд советского кино, эти ленты и сейчас не устарели, а не просто являются памятниками-­шедеврами…

— Конечно, советский кинематограф — это уникальное культурное явление, огромное количество школ: Москва, Ленинград, грузинское кино, среднеазиатское, прибалтийское, и все оно разное, абсолютно невероятное. И то, что актеры разных школ в картинах перемешивались, создавало неповторимый аромат. Конечно, мы сейчас далеко от него находимся. Кто-­то правильно сказал, что мы начали уходить в сторону слепого копирования западных фильмов, и, с одной стороны, это вполне понятное желание завоевать зрителя, а с другой — мы многое утеряли, выплеснули просто. Я понимаю, что и тогда снималось полно шлака, но сколько шедевров. Я не питаю никакой ностальгии по Советскому Союзу, но советское кино — это, безусловно, культурный феномен.

— Если бы у вас была возможность вернуться на время лет на пять или десять в любой период жизни, куда бы вы перенеслись?

— Нет, повторять я ничего не хочу, а если что-­то исправлять, то я не знаю, где потом окажусь, так что не рискну. (Смеется.) Лучше я попробую в той точке, где нахожусь, что-­то реанимировать или найти подобное, а проживать даже очень хорошие моменты снова, не уверен, что имеет смысл.

— Вы вообще не ностальгирующий человек?

— Мне просто не по чему испытывать ностальгию, кроме как по своему детству и молодости. Люди думают, что если сейчас выпустить Роднину на лед, поставить в ворота Третьяка, надеть пионерские галстуки и сделать водку по три руб­ля пятьдесят две копейки, то они вернут свою молодость?! Конец восьмидесятых было хорошее время, подвижное, а в середине девяностых все закончилось, в том числе ушло ощущение свободы, голодной, но свободы. Но в целом по девяностым у меня нет никакой тоски, серое и трудное время.

— Вы всегда остро реагировали на все, что происходит вокруг, даже если вашей семьи это не касалось?

— У меня семья была пытливая. (Улыбается.) От меня никто ничего никогда не скрывал, дома говорили про Афганистан, про Сталина, я обо всем узнал довольно рано, был подкован. Но я не люблю, как писал Довлатов, слишком советских и слишком антисоветских, мне как крайне правые, так и крайне левые не близки.

— А вы подключаетесь душевно, когда происходят такие трагические события, как крушение самолета или пожар в ТЦ «Зимняя вишня», землетрясение?

— К сожалению, часто защищаешься от этого, потому что оно происходит не рядом с тобой, и не реагируешь остро. Да, надо иметь сострадание, но не хватает ресурса.

— Знаю, что вы цените, когда люди сопереживают, а как вы сами реагируете, если у приятеля что-­то случилось, не говорю уж — у друга?

— Признаюсь, что это сложно, поэтому ты начинаешь защищаться, стараешься не впускать в себя чужие проблемы или горе и не хочешь выглядеть фальшивым. Но, естественно, нужно поддержать человека. Если он, конечно, садится тебе на шею в смысле физической помощи или желания получить сопереживание, это начинает напрягать. Хотя я стараюсь развивать в себе эмпатию и по возможности помогать людям, которые в ней нуждаются, но не могу сказать, что в совершенстве владею искусством сопереживания. Есть абсолютно выдающиеся люди, которые жизнь кладут на то, чтобы помогать другим.

— Прочла, как несколько лет назад вы говорили о врачах в контексте сериала «Тест на беременность» и рассказали про операцию маме на позвоночник, а сейчас я узнала, что мамы четыре года как нет. Как вы это пережили?

— Вообще-­то мне пятьдесят лет уже. Так бывает, родители уходят. Когда я ездил на гастроли с Анатолием Васильевым, которому на тот момент было семьдесят два года, а он звонил маме, вот это было поразительно, потрясающе. (Смеется.) Потери неизбежны, но раны заживают, боль проходит. Если я буду все время к этому мыслями возвращаться, еще и винить себя, ничего хорошего не будет, ведь изменить ничего нельзя. То есть я могу себя винить, потому что то внимание, которое мог проявить, все равно не проявил, ведь внимания много не бывает.

— Что вас тогда вытянуло?

— Это тяжело, но я не был на дне. У меня не было очень близких отношений с мамой, и она и я были совершенно самодостаточными людьми, но все равно связь есть, и когда она обрывается, образуется пустота, потому что это разрыв окончательный.

— А когда погиб папа, это было сложнее преодолеть? Он же был намного моложе мамы, и вы были совсем молодым…

— Любую смерть одинаково сложно в любом возрасте преодолеть.

— Вы меняете свое отношение к человеку, с которым давно и близко общаетесь или просто симпатизируете, из-­за разности взглядов, позиций?

— Наверное, нет. Если нет чего-­то такого, чего я терпеть не могу, совсем ура-­патриотизма или крайне левацкого диссидентства, ничем не подкрепленного. Мои друзья меня не разочаровывали. У меня очень узкий круг близких людей, и этого вполне достаточно, а что делают остальные, не так важно.

— Вы бы могли представить, что у вас с женой совсем разные взгляды на какие-­то важные мировоззренческие темы?

— Конечно, какие-­то принципиальные вещи было бы тяжело принять. С чужим человеком, даже другом, это проще, чем с близким. Мне сложно с очень шумными персонажами, я лучше в сторону отойду. А вообще я вполне нормально уживаюсь с людьми.

— А вам важно, чтобы вас понимала жена?

— А как без этого? И у меня в семье, слава богу, так.

— Вы дома с женой и с дочкой делитесь всем?

— Чем-­то да, но я все равно многое при себе держу, ну такая натура у меня.

— Ваша жена Ольга делает кукол. Вы интересуетесь ее творческой работой?

— Конечно, я знаю, что она валяет кукол, это особая технология, но не представляю, как это происходит, могу говорить только как дилетант. Оля очень давно и увлеченно этим занимается. Есть еще вариации ее художественной деятельности, но признаюсь, я в это не влезаю. А вот когда прихожу в ее мастерскую, с удовольствием рассматриваю все там.

— А чем занимается дочь Полина?

— Я не уполномочен публично об этом рассказывать. Это ее дело. Она не актриса и не по маминым стопам пошла.

— Вы сказали, что в тридцать лет у вас случился пассионарный взрыв. Что вы в это понятие вкладывали? Знаю, что тогда вы занимались педагогикой и сейчас снова начинаете преподавать…

— В тот период у меня было полно сил и желания перейти в какое-­то другое качество в профессиональной деятельности, и я много для этого делал. И то, что происходило, я и называю пассионарным взрывом. Преподавание тогда было параллельной театру жизнью, возможностью заработка. Хотя мне нравилось это. Я работал в фирме, которая занималась репетиторством по литературе и русскому языку, и им нужен был педагог по актерскому мастерству. А потом я стал преподавать частным образом, сарафанное радио помогало, это длилось лет пять. Последние годы уже понимал, что те, кто работает с детьми, — это какие-­­то совершенно отдельные люди, я перед ними преклоняюсь. А сейчас, в конце сезона, мне позвонили и предложили взять курс в МГПУ на театральном отделении. Там уже многие мои знакомые актеры и режиссеры ведут курсы. Я решил подумать, потому что это большая ответственность, взвесил все и решил, что юбилейный год… может быть, не зря сейчас поступило такое предложение, что-­­то я могу попробовать передать молодым, и согласился.

— Насколько, на ваш взгляд, то, как складывается у актера карьера, зависит от него самого?

— Во многом зависит. Прежде всего, от его терпения, характера, оптимизма, важно, чтобы неудачи не тянули вниз, потому что чем их больше, тем меньше уверенности в себе, естественно.

— А у вас было достаточно терпения и оптимизма? Вы же сказали, что в тридцать испытывали определенные сомнения, существовали комплексы…

— Редко у кого их нет, а те, кто говорит, что их нет, лукавят. Конечно, все переживают, стараются находить себя в чем-­то другом. Я много работал и в театре, и детской педагогикой занимался, и аудиокниги записывал. И в какой-­то момент звезды сошлись, случайности совпали, люди оказались в нужное время на нужных местах, и я начал сниматься, ничего особенного для этого не делая.

— Знаю, что вы любите в свободное время и на диване полежать, и почитать. А чем еще вам нравится заниматься?

— Я люблю умеренно заниматься спортом. Я бросил курить в очередной раз, набрал пять килограммов, надо скинуть их. Мне нравится ходить пешком, стараюсь час этому посвящать. Сейчас, когда снимаюсь в Санкт-­Петербурге, то смотрю на карту, куда пойти, как проложить маршрут, потому что по загазованному городу гулять — так себе удовольствие. Но Летний сад рядом, так что в нем могу наматывать круги.

— Вы в Петербурге снимаетесь в четвертом сезоне сериала «Тест на беременность». Наверное, у вас там уже сложилась компания?

— Нет, я ни с кем не проводил время, тем более в Петербурге живет мой двоюродный дядя. Я с ним встречался и с Антоном Хабаровым, мы дружим с ним. Он сейчас тоже здесь снимается, в «Великой−2», приезжал на пару дней и в том же отеле поселился. За завтраком в гостинице разговариваю с девочками, которые заняты в «Содержанках−4», — с Нелли Уваровой и Наташей Рогожкиной, она моя однокурсница, так что мне общения хватило.

— Кстати, я знаю, что совсем недавно вы подарили Антону Хабарову шахматы, причем не на день рождения, просто так, он даже рассказывал об этом и показывал их в одной из соцсетей…

— Так получилось. (Улыбается.) Мы с ним погуляли по городу, а потом он уехал, а я на следующий день поехал на блошиный рынок с художницей картины, она что-­то искала для нашего фильма. Я вообще очень люблю такие рынки, а на этом никогда не был. И вдруг я увидел старика, который продавал несколько разных коробок шахмат, и среди них были маленькие, компактные деревянные. Я посмотрел штамп, который стоит внутри доски, 1962 год. Мне показалось это хорошим подарком Антону. К тому же мы с ним за день так хорошо поговорили, что я поддался дружескому порыву, приобрел их и оставил ему в гостинице. Порадовал его.

— Вам не наскучил «Тест на беременность»?

— Я с удовольствием снимаюсь в этом сериале уже девять лет, но мы за это время сняли только четыре сезона, что не так много. У нас большие паузы. Мы собираемся, как в пионерском лагере, я не устаю ни от коллег, ни от роли. У нас меняются режиссеры, но все они очень хорошие.

— А у вас была такая работа в кино или театре, из которой было очень тяжело вылезать или она наложила серьезный отпечаток на вас, пусть на время?

— Да, была, в театре, но я не хочу ее называть. Я думал, что морально готов к ней, а оказалось, что нет. И сейчас понимаю, что лучше бы ее у меня не было, потому что она больше вреда, чем пользы, принесла.

— Были у вас спектакли, когда вы приходили совсем без вдохновения?

— Без желания. Вдохновение… Какое ты перед спектаклем испытываешь вдохновение? Волнение — да, чтобы все прошло хорошо, чтобы не облажаться, ты же всегда немножко боишься, получится или нет. А там уж… ты вышел, и дальше как в футболе — три точные передачи отдал, и либо пошло, либо не пошло. (Смеется.) То, что вы говорите, имеет отношение к воле, если не идет, надо ее включать, точно проходить узловые моменты, повороты и стараться вернуться в живое состояние разными способами. Что касается технической оснащенности актеров, мне это не кажется главным достоинством, хотя, конечно, это классное качество. Мне очень нравился Иннокентий Смоктуновский. Я не знаю, насколько он был технически оснащен, но в его игре всегда присутствовала какая-­то неправильность, как будто маленькая ошибка. И мне такое актерское существование ближе.

— А он не входил в родительский круг друзей?

— Нет, но мама его знала довольно хорошо, потому что она дружила с его женой Суламифью. А я не был знаком.

— Ваше отношение к успеху с течением жизни менялось?

— Сейчас я стал спокойнее к этому относиться. Хотя успех приятен. Наверное, самое приятное — это когда кто-­то, кого ты очень любишь и уважаешь, тебя хвалит. Когда я у Васильева играл в «Каменном госте», на спектакль пришла Алла Сергеевна Демидова и через кого-­то передала: «Кирилл очень вырос», для меня это до сих пор одна из самых больших похвал в жизни.

— Какой вы сами зритель?

— В оперном театре я смотрю на артистов как на богов, снизу вверх, а в драматическом, честно говоря, меня мало чем можно удивить. Но бывает такой материал, когда невозможно не подключиться, будь ты хоть трижды актером. Когда в «Вишневом саде» в третьем акте плачет Раневская, это великая драматургия, это трогает любого человека. И я хороший зритель, мне все нравится. (Смеется.)

— А вы азартны?

— Нет. Когда я играл в более молодом возрасте в какие-­то спортивные игры, то, естественно, был азартный. А так — очень в меру.

— Вы никогда не ходили в казино, даже ради экскурсии?

— Один раз я снимался в предбаннике казино, смотрел издали, но у меня никогда не было желания сесть за стол или подойти к автомату. Хотя знаю людей, которые даже «садились» на это.

— Что вас в сегодняшней жизни радует, восхищает?

— Мало что, но больше всего люди, когда я вижу в них способность понимать и сопереживать. И меня очень расстраивает, если для них нет ничего важнее, чем они сами.

— Часто артистов в эгоцентризме обвиняют…

— Не только артисту, а вообще человеку свой­ственен эгоцентризм. Но говоря о нас, то как иначе, если ты должен уметь воздействовать на тысячный зал или сделать так, чтобы несколько миллионов человек не переключили телевизор, где тебя показывают крупным планом, на другую программу. (Улыбается.)