– Когда-то вы создали группу «Парк Горького», которую, без сомнения, можно назвать культовой. А теперь объявили о создании новой российско-американскую группы «Горький Парк». Что это за группа? Почему вы не позвали тех же музыкантов, когда решили реанимировать коллектив?

– Если говорить про «Парк Горького» как про проект, который я сделал 35 лет назад, то большая часть успеха относится к уникальному таланту Николая Носкова, который написал песню Bang, спел и ее, и все остальные песни. Кстати, у нас в стране сложилось неверное мнение о том, что такое группа «Парк Горького», потому что последние 30 лет убежавшие от меня в 1990 году музыканты пытались продолжить карьеру на волне американского успеха созданного мною бренда, но без меня и Николая Носкова. В мире реально знают только тот, первый, альбом, который я выпустил в 1989 году на фирме PolyGram, и единственная песня, которая стала популярна в мире, — это песня Bang, которую написал и спел Носков. Все, что делали остальные музыканты, незаконно используя название «Парк Горького», оказалось невостребованным в мире и известно только в России. Группа «Парк Горького» не существует уже много лет. Кто-то из бывших музыкантов совсем исчез, а Маршал и Белов имеют свои собственные и довольно успешные, но не связанные с «Парком Горького» проекты. Если по-честному, то, развалив группу в 90-м, они должны были не продолжать использовать придуманное мной название, а придумать новый бренд, например «Парк Белова». Ну, небольшая беда — что было, то было. Я к прошлому никаких претензий не имею.

– А почему все авторские права у вас?

– А у кого же они должны быть, если я придумал и идею группы, и название, и логотип, собрал музыкантов, спродюсировал на своей студии все песни, подписал контракт на выпуск альбома в США и раскрутил группу, сделав ее известной в мире? Я не рассказывал реальную историю группы после ее распада в 90-м, а музыканты, которые тогда от меня сбежали, продолжали использовать придуманное мной название, не имея на это прав. Но я не вижу в этом особых проблем. Уже давно нет ни настоящего, ни фальшивого «Парка», а свято место ведь пусто не бывает. Я сделал эту группу в 1987-м и снова сделал ее сейчас, в 2022-м. А уж вы по результату сами определите, чье в этом проекте ноу-хау, если возможно без старых музыкантов повторить феномен с не меньшим профессионализмом и вкусом через 35 лет.

– Будет ли новая группа повторять концепцию «Парка Горького» 90-х? На каком языке будут петь музыканты?

– Эту концепцию для «Парка» выбрал я, поэтому слово «повторять», думаю, неправильное. Да, то направление в музыке будет продолжено, но уже с современным драйвом и звучанием, с грувом XXI века. А концепция будет совсем иная. Раньше мне было интересно попробовать свои силы как продюсеру и пробить американский шоу-бизнес, поэтому я сделал группу на экспорт, которая пела только на английском. Сейчас это уже в прошлом, сегодня мне интересно сделать мирового уровня российско-американскую супергруппу, которая покажет всему миру, что музыка не имеет национальности. Она объединяет, а не разъединяет, вопреки политикам. «Парк Горького» XXI века будет петь как на русском, так и на английском. И будет проповедовать кайф, драйв, счастье и любовь.

– Вообще, сегодня, в нынешних реалиях, нужны такие «смешанные» команды? Или вы считаете, что в данный момент уже не имеет значения, что человек живет в Австралии, в Америке, в России?

– В данный момент, может быть, и имеет. Год назад я бы об этом не думал. А в данный момент, в связи с политической ситуацией, имеет. Да, я считаю, что люди не делятся на национальности, религии, партии… Они делятся на настоящих и не очень, а те, которые «не очень», наверное, делятся на все эти и другие категории… За 35 лет в современной музыке многое изменилось. Изменился уровень и технических возможностей, и музыкальных. Сегодня многие российские музыканты играют в Европе и в Америке. Они никому особенно не известны, но они реально высокого международного уровня. Но притом, что отдельные супермузыканты, несомненно, есть, команд мирового уровня после распада «Парка» уже 30 лет как нет. Вот теперь опять будет. Посмотрите 28-го.

– Нынешние музыканты группы — друзья? Как они общаются?

– В музыкальных коллективах трудно говорить, что такое друзья. Когда я собирал первый состав «Парка Горького», то некоторые только познакомились у меня в студии. Но когда начинается работа, люди уже друг друга чувствуют, и человеческие качества здесь играют очень большую роль. Именно из-за человеческих качеств, кстати, в 90-м «Парк» и развалился. Единственный, кто все эти годы был честным и достойным, — это Николай Носков. Поэтому в этот концерт мы его пригласили в качестве специального гостя. Если будет себя достаточно хорошо чувствовать, то споет вместе с новым составом.

– Тех людей, с которыми вы расходитесь, «стираете ластиком»?

– Что значит «расходиться»? Среди музыкантов таких людей практически нет. Я не припомню никого, кроме, может быть, Леши Белова, который несколько лет скромно работал у меня в «Цветах», прежде чем я взял его в «Парк Горького», и которого пришлось, как вы говорите, «стереть ластиком». Для этого нужно было уж очень постараться… Даже Коля Носков, который знает его дольше, чем я, называет его «нечистоплотным». Но что самое смешное, что он и сейчас, по прошествии 35 лет после развала группы, играет в «несознанку», как партизан, и отрицает даже то, что всем очевидно и подтверждают и Носков, и Маршал. Особенно странна эта ложь и присваивание чужих заслуг сегодня, когда он декларирует свое обращение к духовным истинам. Как бы там ни было, это его жизнь. А что касается всех остальных музыкантов, с которыми я работал, все до единого остались по сей день моими друзьями. От Гребенщикова, Шевчука и Макаревича до «Бригады С», «Морального кодекса», «Сплинов», «Калинова моста» и др.

– То есть каждый из них может в любой момент постучаться к вам в дверь, и вы с удовольствием пригласите его в дом?

– Так и происходит время от времени. Мы все регулярно так или иначе общаемся. И сейчас многие будут участвовать в концерте. Все 35 лет между нами существует взаимное уважение и дружба. А если говорить про первый состав «Парк Горького», то у меня нет к ним никакой злости и даже обиды. Жизнь есть жизнь, и мы все время от времени ошибаемся. Главное — осознать это и признать. А вообще, я в своей жизни стараюсь окружать себя людьми, которые мне близки по духу и комфортны по-человечески. Такой у нас весь коллектив театра и все, кто работает с нами.

– Стас, сколько вы дали интервью в своей жизни?

– Это сложный вопрос. Я не считал. Например, в Америке, когда меня с группой первый раз выпустили в тур по США в 1986 году, у меня было за 45 дней около 500 интервью. На английском языке, в прямом эфире. Вот там я мучился с английским. (Смеется.)

– Да ладно, вы же учились в институте иностранных языков им. Мориса Тереза?

– Это другая история, там было больше sex — drugs — rock-n-roll, какой там английский язык. А вот в Америке была реальная практика. Приехав оттуда, я совершенно на другом уровне начал говорить на английском.

– Это вы про легендарный четырехлетний тур?

– Да, но он начался с того, что нас, после годового скандала, благодаря перестроечным веяниям Горбачева выпустили в тур по Америке на полтора месяца, с 1 сентября до 15 октября.

– А как удался этот четырехлетний тур? Это ведь вообще уникальный проект был для того времени.

– Для меня это было большой неожиданностью. Меня ведь не выпускали вообще за границу до 35 лет, и вдруг горбачевские свободы поменяли всю жизнь. После Штатов нас, как и весь российский рок-н-ролл, перестали запрещать. Нас приглашали по всему миру, но мы же не постоянно были за границей. Мы выезжали на гастроли и возвращались домой. Хотя за четыре года действительно объездили весь мир. После этого я остановил проект «Цветы» и сделал на их основе «Парк Горького». Фактически это была своеобразная реинкарнация.

– В этом году исполняется 35 лет историческому явлению под названием SNC. В начале перестройки на базе Зеленого театра Парка имени Горького вы создали первый продюсерский центр в СССР для помощи молодым музыкантам, художникам и поэтам — Центр Стаса Намина (SNC). Правда, что группа Scorpions посвятила SNC свой хит «Ветер перемен»?

– Ну, наверное, так все и было. Мне трудно самому об этом судить, спросите у них. Недавно на Первом канале был фильм «Вселенная Стаса Намина», там есть интервью со Scorpions, они рассказывают об этом.

Я уже не занимался музыкой, а занимался в Нью-Йорке недвижимостью, ещё чем-то. Они мне позвонили и говорят: «Ты не можешь написать нам русский текст и спеть его?» Прислали фонограмму, записанную без вокала. Я говорю: «У меня вообще на это нет времени». Они говорят: «Это же днем у тебя времени нет, давай мы тебя ночью в студию заберем?» Ответил, что тогда другой разговор. Ночью я пришел в студию, написал текст, практически перевел слово в слово и спел им.

– Вы занимались недвижимостью в Америке? Надо же, я даже не знал об этом.

– Я многим занимался и занимаюсь для коммерции, но это вынужденная деятельность, так как я не зарабатываю достаточно своими творческими увлечениями. Свою коммерческую деятельность я никогда и никак не обнародовал, ведь людям неинтересно, как я «таскаю мешки в порту». (Улыбается.) В какой-то момент я понял, что искусство для меня — это чистый кайф, а я увлекаюсь разными его видами. И я не смешиваю кайф с деньгами. Я умышленно не играю в ублажение массового вкуса, а ведь именно это приносит большие деньги. Это и называется шоу-бизнес, к которому я не имею отношения. То, что я делаю, построено на моем субъективном ощущении вкуса, а массовый вкус немножко другой, я не буду его ругать, он просто другой, и он мне как бы не всегда близок. (Улыбается.)

– Но именно в творчестве у нас в стране вы всегда были первым.

– Ну, может быть, в чем-то. Но быть первым я не стремился. (Улыбается.)

– Конечно, так и поверил. Еще в 70-е годы прошлого столетия с выхода первой пластинки вашей группы «Цветы» в СССР начался весь неформат. Вы тогда понимали, что являетесь вдохновителем нового движения в стране?

– Сразу этого никто не признал. Сначала 15 лет давили и запрещали, а когда игра была уже выиграна, пришлось признать. Нет, сразу меня не приняли ни разу — какую область ни возьми. И мой «Парк Горького» сразу не приняли. На первом концерте, на разогреве у Scorpions в Ленинграде, их освистали. Кстати, и на фестивале в Лужниках, который я сделал, их приняли намного хуже, чем Гарик Сукачев с «Бригадой С».

– И вы не стали менять концепцию «Парка Горького» после той неудачи?

– Я не считаю, что это была неудача. Я ведь говорю вам, что не ориентируюсь на массовый вкус публики. Если я уверен в том, что делаю, то меня публика мало интересует. Как часто бывает, оказалось, что, чтобы российские люди приняли группу, нужно, чтобы ее признали в Америке. Нет героев в своем отечестве. (Улыбается.)

– Кстати, а почему вас не было на легендарном фестивале «Тбилиси−80»?

– Мы там были, но выступали вне конкурса. Потому что, когда я увидел, как Боря Гребенщиков на сцене пытался изнасиловать виолончель, я понял, что там главная тема андеграунд, там были другие правила игры. Я ничего ни имею против секса с виолончелями, но мы тогда занимались другим и в этом конкурсе были не к месту. В Тбилиси тогда даже «Машина времени» не произвела большого впечатления, хотя они были следующим после нас поколением. Я уважаю и Борю Гребенщикова, и то, что он делает, мы с ним друзья, и мне нравятся некоторые его песни, но мы с ним совершенно разные. А кроме того, в Тбилиси был не фестиваль, а конкурс, а я вообще не воспринимаю конкурсы в музыке.

– Поэтому в 81 году вы организовали крупнейший в СССР рок-поп-фестиваль на велотреке в Ереване?

– Да, наверное, именно поэтому я сделал фестиваль, где не было никаких призов, никто не был лучшим. И там выступали разные музыканты — от трио Ганелина до юного, в то время рок-н-ролльного Валерия Леонтьева и знаменитого Гуннара Грапса из Прибалтики. Всем все было в кайф, играли до двух часов ночи, и даже западная пресса назвала фестиваль «Ереванским Вудстоком».

– Тот фестиваль был удачный?

– Смотря для кого. Меня после этого выгнали из Армении и отобрали паспорт. Начались очередные гонения…

– Почему?

– Как почему? Западный мир начал трубить о мероприятии. «Штерн» и «Тайм» написали, что это суперфестиваль мирового уровня. А если там хвалили, у нас были обязаны сделать наоборот.

– Поэтому вы в пику такому отношению так полюбили большие фестивали?

– Нет. Я вообще не промоутер, не организатор концертов, просто тогда был момент, когда было все запрещено, и хотелось сломать этот железный занавес и вырваться на свободу. А делать из этого профессию, кормушку у меня не было желания. Я шоу-бизнесом никогда в жизни не планировал заниматься.

– Но вы его тут сделали.

– Может быть, неосознанно. (Улыбается.) Если вы говорите о нашем центре в 80–90-х, то это было другое. Шоу-бизнес все-таки предполагает зарабатывание денег. А у нас в центре было все наоборот: я всегда всем все давал бесплатно: и инструменты, и аппаратуру, и студию. И никогда ни у никого денег не брал. Наоборот, иногда даже давал. (Улыбается.) Послушайте Гарика Сукачева, не поленитесь, найдите этот фильм «Вселенная Стаса Намина». Там много про меня накопали интересного, и Гарик Сукачев рассказывает, как он первый раз получил деньги — это история отдельная, он очень смешно рассказывает.

– А как возникли все эти знакомства с западными звездами?

– Изначально, когда я туда поехал первый раз в 86 году, я там встретил много интересных людей, тогда и познакомился со многими музыкальными звездами и не только.

– Этот ваш прорыв произошел на волне перестройки?

– Конечно, ведь раньше и мечтать об этом было невозможно…. Но мы же не одни тогда уехали покорять Запад. Примерно в то же время уехал Боря Гребенщиков на запись пластинки. Ему помогали Eurhythmics, и у него очень много крутых интервью было там в самых популярных программах Америки. В Лондоне записывали альбом «Звуки МУ», которым помогал Брайан Ино. В Англии начинал карьеру Володя Пресняков-младший. Много было музыкантов, которые тогда поехали на Запад с желанием прорваться, но не у всех получилось. Волна перестройки у всех была одинаковая, но результат разный.

– Вы как-то назвали себя «большим мальчиком», который занимается только тем, что ему нравится. Что ему нравится сегодня?

– Мне очень много всего нравится. (Улыбается.) Занимаюсь живописью. В этом году целое лето мои передвижные выставки шли по всей Европе — от Венеции до Амстердама, от Стокгольма до Флоренции. С сентября попробую покорить Соединенные Штаты, но теперь уже не музыкой. (Улыбается.) Для меня самого мой успех как художника — неожиданность.

– Пишете маслом?

– Да, и карандашом, и углем рисую. И вообще хулиганю порой, ломая правила и каноны. (Улыбается.)

– Что у вас сегодня с документальным кино?

– Так получается, что я всем одновременно занимаюсь. Если говорить про кино, то сейчас работаю над двумя документальными фильмами и двумя художественными: один здесь, в России, и один 14-серийный сериал в Америке.

– Когда появляется вдохновение? Как успеваете столько всего сделать?

– Я не думаю про вдохновение. Я делаю все быстро, но никуда не тороплюсь, это, наверное, главный мой секрет, но никому об этом не говорите. (Улыбается.)

– С возрастом что-то поменялось в вас кардинально?

– Да. Стал еще круче… (Улыбается.)

– В плане?

– Неожиданно для меня самого у меня получается то, что я раньше не мог себе представить. Я, может вы уже знаете, сочинил симфонию, которую записал Лондонский симфонический оркестр. А недавно, по предложению Миши Шемякина, написал серьезный балет, который сейчас рассматривают к постановке в серьезных театрах. Но это же совсем хамство — после рок-н-ролла с тремя аккордами. (Смеется.)

– Считается, что все мы вышли из детства. Что запомнилось из того времени, когда музыку вам преподавал Арно Бабаджанян, а гостями у родителей в доме были Альфред Шнитке, Мстислав Ростропович, Арам Хачатурян?

– Я тогда уже увлекался рок-н-роллом. А Арно мне преподавал по-человечески, по-дружески, потому что он дружил с моей мамой. И это были неофициальные занятия, он и сыну своему преподавал, и мне. Хотя я песенную музыку Арно воспринимал несерьезно, мне ближе были его симфонические произведения.

Эстрадные советские песенки у меня вызывали усмешку, потому что я уже тогда любил Rolling Stones, Beatles и старый рок-н-ролл, который узнал благодаря отцу. Мой папа был заслуженный военный летчик СССР, прошел войну, был ранен, имел медали, все как надо, полный пакет. Он ездил в военные гарнизоны и брал меня с собой. Вот он слушал Галича, Окуджаву и старый рок-н-ролл. На бобинном магнитофоне. Я эту музыку, можно сказать, впитал с молоком матери. И Окуджаву люблю по сей день, и рок-н-ролл. А Арно Бабаджанян был потрясающе обаятельным человеком, с юмором сумасшедшим, очень яркий и интересный. И мы с ним дружили потом, когда я уже вырос. Но в момент, когда я занимался с ним музыкой, он, в общем-то, учил меня грамоте. А грамота, она везде одинаковая. Но, в общем, какое мое отношение к его песням, которые были популярные и которые пел Магомаев? У меня было впечатление, что Магомаев вообще петь не умеет (смеется). Ведь я любил Джона Леннона и Led Zeppelin. И я не понимал, что там делает Магомаев. Я с трудом воспринимал всю советскую песню как таковую, было впечатление, что это одна большая песня. Но то, что Арно мне преподавал, это была грамота, музыкальная, которая не была связана с каким-то жанром.

– Сегодня ваш ближний круг — это актеры, музыканты?

– Я выбираю друзей не по профессиям. Друзей у человека не так много, дружба складывается годами. А вообще, я общаюсь только с теми людьми, с которыми мне комфортно, которых я уважаю, в которых я чувствую тепло, вижу ум, достоинство и благородство. Слава Богу, такие есть в моей жизни.

– А как же взаимовыгодный эгоизм?

– Это что, термин, подменяющий конформизм и цинизм? (Улыбается.) У меня очень много друзей, но настоящих, без «взаимовыгодного эгоизма». У меня и за границей есть очень близкие друзья и здесь, конечно, тоже. Я их всех могу назвать ближним кругом. А совсем ближний — это моя семья. Мама, ей 94 года, сестра, моя жена и дети.