Николай Шрайбер не ворвался в наше кино стремительно. Этот крупный мужчина, абсолютно не похожий ни на кого, постепенно привлекал к себе внимание. Он предпочитает роли второго плана, жизнь в Твери, а еще любит взваливать на себя проблемы и решать их — словом, необычный человек. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».

— Николай, вы с каждым новым проектом все стройнее и стройнее. А когда худели, не боялись, что ваша ниша уйдет?

— Да, хрупким я все равно не выгляжу. (Смеется.) Но весил я очень много, мне было тяжело, практически невозможно жить нормальной жизнью. Это же проблемы со здоровьем, и они касаются всего: от работы до завязывания шнурков. И, естественно, в той фактуре, в которой я нахожусь сейчас, арсенал ролей гораздо богаче.

— Вам тяжело давалось похудение?

— Оглядываясь назад, я не понимаю, как мы это сделали. Повезло, что в тот период у меня практически не было работы в связи со сложностями в театре и проблемами со здоровьем. В общем, год был пустой, мы с Юлей (жена, актриса Юлия Бедарева. — Прим. авт.) уехали за город, сняли частный дом, выбирались только в магазин и ездили к моему сыну в Ярославль. Вот эта замкнутость, отрыв от ресторанов и майонезов, когда ты сам себе готовишь пищу, понимая, что хочешь грамотно постройнеть, и дали такой результат.

— Сразу начало двигаться?

— Да! Это удивительная система, которую мне подсказала Юля. Не буду делать рекламу, но люди дали мне реальное оружие, запрещали называть себя толстым, говорили: «Люби себя таким, какой ты есть», и объясняли, что нельзя голодать, что есть надо каждые три часа и обязательно подсчитывать калории. И все. Шесть раз в день ты скармливаешь организму его еду в определенном количестве. Но в съемочном графике такое невозможно.

— Вы признаетесь, что вам нравятся роли второго плана, вам в них комфортнее. Но при этом хотите признания. Несостыковка получается…

— Ну, кому-­то же надо быть вторым. И я талантливо это делаю, я в этом талантливей, чем если бы был первым. (Улыбается.)

— А откуда вы это знаете? Вам еще мало лет, вдруг тот же Хлебников предложит главную роль, написанную под вас, и вы будете прекрасным первым. Да, у вас уже и так пошли такие роли…

— Да, кое-­что появилось. Посмотрим. Но где я найду такого, как я, второго? (Смеется.) Кроме этого современная ситуация в кино такова, что когда тебе прет, ты только работаешь, работаешь и работаешь, бегая с площадки на площадку. Тебя выдавливают, как тюбик, в течение нескольких лет, а дальше все зависит от того, сколько ты протянешь. А где жизнь-­то там? И на этой верхотуре очень трудно удержаться, потому что она величиной с булавочную головку. Ты забрался туда, а один из законов Вселенной гласит, что не существует ни одного неподвижного предмета. На ней только на миг можно застыть. И вообще в актерском мире все настолько относительно…

— Вы о многом рассуждаете как серьезный взрослый человек, хотя вам вот-­вот исполнится только тридцать девять. Даже по определению ВОЗ до сорока пяти лет человек считается молодым. А вы себя ощущаете очень взрослым?

— Давайте мы с вами в мои пятьдесят лет поговорим, и я вам скажу, был ли я взрослым в тридцать девять. (Смеется.) Но думаю так: я был женат, развелся, у меня взрослый сын, я перестал тратить жизнь на вредные привычки, я содержу семью, строю дом… Так что, наверное, да, я взрослый. Но в какой-­то момент я бегу в магазин и покупаю ножичек. И моя женщина на меня смотрит так, что я понимаю — мне по-­прежнему четыре года, и изменилась только цена игрушек. (Улыбается.)

— Так это же хорошо, что в вас еще жив ребенок. Разве можно быть актером, не сохранив его в себе?

— Обязательно ли, чтобы в тебе жил ребенок? Не обязательно, но он просто во всех живет. (Улыбается.)

— В мужчинах больше? Есть и такое мнение…

— Просто чтобы достать ребенка из девочки, надо попотеть. У них все гораздо сложнее. Они вообще инопланетяне. И потому мужчина женщину не поймет никогда. Но эти попытки надо делать всю жизнь, в них и есть жизнь. Как только перестанешь, тут же все и закончится.

— Вы как-­то сказали, что из-­за смешения кровей — русской и немецкой — в вас присутствует и широта натуры, и определенный практицизм. В чем конкретно проявляются обе ментальности?

— Если бы мне не сказали, что я наполовину немец, а наполовину русский, то я смог бы запросто привязать себя и к татаро-­монгольским корням, и к еврейским. (Улыбается.) Три года назад я совсем прекратил употреблять алкоголь, и оказалось, что я вообще другой человек, которого толком-­то и не знал. И вот тут проявился мой немец, да так, что все стонут. (Смеется.) Выяснилось, что я практичный, люблю взваливать проблемы на себя и решать их, люблю строить, люблю все разруливать. Недавно мы с Юлей первый раз за два года съездили на отдых, и даже там у нас не было ни одной свободной секунды, все было распланировано. Мы отправились в горы на своей машине, а это четыре с половиной тысячи километров за десять дней, без дороги туда и обратно, а всего шесть восемьсот. Где только не были на Кавказе: Пятигорск, Эльбрус, Чечня, Осетия, все ущелья, парадромы, парапланы, три горные реки… Мне уже даже начинает казаться, что я немец с перебором. (Смеется.) Мы решили, что следующий отдых будет отдыхом тюленей. Специально выберем место, чтобы оттуда никуда не выбираться.

— Вы живете в Твери, вдали от московской суеты. Но ведь удобнее, снимаясь в Москве, возвращаться домой, а не в гостиницу…

— Можно было бы сказать: «Это мой осознанный выбор, я в Москву ни ногой», но нет, просто так сложилось. И у меня нет денег, чтобы жить в столице. А если смена заканчивается в восемь, я дома уже в половине одиннадцатого.

— Это же маленький подвиг — после сложной смены везти себя на такое расстояние…

— Серьезно?! Я с вокзала иногда до площадки два часа на такси добираюсь. Я не представляю, как психологически выдерживать то, что нужно четыре часа тратить, чтобы доехать с работы и на работу. Невозможно запланировать больше одного дела, потому что никогда не известно, не застрянешь ли ты по пути.

— Это все вещи практические. Но вы как-­то сказали, что в Москве надо либо родиться, либо влюбиться в нее. Второго, как я понимаю, у вас пока не произошло?

— А как это может произойти? В сорок лет можно влюбиться?

— Почему нет?! Как и в человека. Бывает, едешь куда-­то, влюбляешься в место и хочешь возвращаться туда снова и снова.

— Мы с супругой впечатлительные люди — куда бы ни приехали, хотим вернуться туда, строить там дом, жить и стареть, но потом это отпускает. (Смеется.) Москва — сложный город, в нем надо соответствовать.

— А новые друзья в последние годы у вас не появились?

— Какие друзья в сорок лет?! Есть люди рядом со мной, с которыми мне приятно находиться, их можно назвать друзьями, но сейчас я больше удовольствия получаю от профессиональных отношений с теми, с кем работаю, но это не друзья в доску, не друзья до гроба. Мы с Юлей с трудом впускаем новых людей в свою жизнь.

— Почему?

— Потому что на работе ты носишь определенную маску, а дом — твоя крепость, где в тапочках можно ходить.

— У вас не было картин, когда не нужна была эта маска?

— Я говорю в общем. Вы, выходя из дома, снимаете тапочки и надеваете туфли на каблуках. Конечно, бывает хорошая атмосфера на площадке, но это опять же связано профессией. Как оценивать работу по дружбе?!

— Помните свою первую зарплату? Вы же рано начали играть в театре в Ярославле?

— Даже еще в Туле. Но первые деньги — от продажи медного ворованного провода, не заблуждайтесь. (Смеется.) Это были девяностые годы. В 1995 году мне было тринадцать лет, у нас было поле и развалившаяся страна. А первую зарплату в театре получил за работу в дополнительном составе, по чужим документам, но это были копейки, гроши. Мы к ним даже как к деньгам не относились, знали, что в этот день сможем вечером выпить пива и купить сигарет на неделю. Зарабатывали на халтурах, там я прочувствовал первые деньги. Зимой это всегда был Дед Мороз.

— Вы потрясающий Дед Мороз, такой фактурный…

— Да, и я безжалостно этим пользовался, начиная от детских садиков и заканчивая выездами на дом. Ну, и еще деньги давали свадьбы, корпоративы, в общем, все подряд.

— Читала, что вы случайно попали в театральный класс. Но вам там нравилось?

— Я не помню такого, хотя все мое формирование как личности прошло рядом с этой профессией начиная с пятого класса. У нас были детские постановки уровня художественной самодеятельности, хотя мы занимались сценической речью, актерским мастерством, но что мы тогда понимали! Я просто плыл по течению, а вот интересно мне стало уже после колледжа, в институте. Тогда же пришло какое-­то осознание профессии.

— Но может просто нравиться, без осознания…

— Да какое там «нравиться»? Это всегда был ужас, нервы, жуткое волнение перед выходом на сцену.

— Многие маститые всю жизнь волнуются перед сценой, но какое-­то удовольствие вы же должны были получать?

— Ну, какая это радость, когда ты ничего не умеешь и все тебе говорят только это. (Смеется.) В четырнадцать лет «не нравится» — это одно, а вот прийти домой и сказать матери, которая на макароны зарабатывает, что тебя отчислили, — совсем другое. Я пять лет этим в школе занимался, потом попал в колледж культуры и искусства, на втором курсе нас уже позвали на сцену работать. Это было естественное развитие событий. Правильные люди прививали нам правильное отношение к храму искусства. Мы боялись ходить за кулисы, нас учили бережно относиться к костюмам, верно произносить первое слово на сцене. Так был ли я очарован этим? Да, скорее всего, был, и наглухо, если хотел туда ходить. А когда я вышел из института, у нас у всех было по девять-­десять постановок на каждого человека, мы уже вовсю пахали в Волковском театре, что тоже было логичным продолжением. И этот театр на пятнадцать лет стал мне домом, единственной жизнью.

— Вам было тяжело расставаться с этим домом через пятнадцать лет?

— Это веха в жизни. Но не я принимал такое решение, его приняли за меня, а я написал заявление по собственному желанию. Потом год жил в пустоте. Но сейчас скучаю я только по сцене. А моя жена говорит, что мне нравится скучать. (Улыбается.)

— Это как русскому человеку нравится страдать…

— Да-­да. (Смеется.) Прийти в новый театр, в новый коллектив и создать шедевр невозможно. По крайней мере быстро. Театру надо посвятить всю жизнь, без остатка, отдать ему свое сердце, свою душу. Театр, как ни пафосно это звучит, — это трепет.

— Знаю, что вы очень хотели сниматься в кино и всеми путями узнавали про разные кастинги и не только. А многие молодые говорят, мол, предлагаться самому стыдно…

— Ну, наверное, определенные нормы есть, чтобы не надоедать людям. Знаете самый простой способ попасть в театр? Надо просто оказаться за кулисами. Ходишь, и тебя все спрашивают: «А что это ты здесь делаешь?», отвечаешь: «А я хочу актером быть». И все смеются. Но к тебе настолько привыкают, что вдруг начинают искать: «А где наш чокнутый-­то, который ходит тут два года? Давайте его сюда». На самом деле это работает — ходить по «Мосфильму» и просто здороваться, не фотографии предлагать, потому что этого как раз много. Со временем тебя начинают узнавать те, кто занимается кино. Что здесь зазорного?

— Марк Захаров всегда говорил, что самое главное в творческой судьбе мужчины, вообще в карьере, — то, какая женщина рядом с ним…

— Согласен. Юля — моя опора, моя поддержка, моя муза, мой флаг. Семья — это же симбиоз мужчины и женщины. Я с ней советуюсь, она мне делает жизнь проще. Если она скажет, что не надо что-­то, значит, не надо, отвернулись и забыли. Она мой критерий во многом. У меня иногда не получается здраво оценить ситуацию, а она может со стороны на это посмотреть. Вот она сидит сейчас со мной на площадке и улыбается. И мне с ней, а это очень важно, никогда не бывает скучно. (Смеется.)

— Вам хочется, чтобы у Юли пошла карьера в гору, даже если она дома будет из-­за этого реже?

— Я хочу, чтобы она была счастлива. Я за золотую середину, я по знаку зодиака Весы и хочу, чтобы моя женщина была довольна своей жизнью и своей карьерой. Если у нее есть такое желание и у Вселенной есть потребность в том, чтобы мы прошли еще и медные трубы вместе, значит, так тому и быть. Мы стараемся искать работу везде, где она лежит. Пока моя женщина говорит: «Мне мало!» Так что будем искать больше до тех пор, пока не хватит.

— Какие черты, вы считаете, в вас появились либо вышли на передний план благодаря актерской профессии? От чего бы вы хотели избавиться, а что, наоборот, развить?

— Мне бы хотелось избавиться от такой профдеформации, как эмоциональность. Когда ты планомерно в течение двадцати лет намеренно расшатываешь себе психику, чтобы она была подвижной для работы, моделируя разные ситуации, то потом это очень сильно влияет на саму жизнь. И я от этого избавляюсь.

— Благодаря Юле опять же?

— Благодаря Юле моя психика шатается как надо (хохочет), как мачта на ветру. Просто стараюсь не принимать все близко к сердцу, чуть легче относиться ко многим вещам, не утрировать что-­то, принимать себя таким, какой я есть. А добавил бы я способности получать удовольствие от жизни, от каждого дня.