Константин Белошапка родился в семье математиков, по родительской стезе пошли его три сестры и брат. Но в результате абсолютно спонтанного решения наш герой решил поступить в Щукинское училище, что повлекло за собой цепь событий, касающуюся как профессии, так и познания себя, и личной жизни. В институте Костя влюбился в свою сокурсницу Дарью Урсуляк, и, хотя актерская пара больше не вместе, благодаря их союзу на свет появилась дочь Ульяна, которую оба безумно любят. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».

— Костя, прочла ваши самокритичные высказывания о ролях в некоторых фильмах, что вам было совсем неинтересно или вы так и не поняли героя. А соглашаясь сниматься, вы этого не видели?

— Видел, но все равно до последнего остается надежда, что картина сложится, поэтому я всегда стараюсь работать максимально честно. Чаще всего шел в такие проекты потому, что появлялось свободное время и не было альтернативы. А самое неприятное для актера — это отсутствие работы. (Улыбается.)

— Как перенесли месяцы карантина?

— Абсолютно спокойно, потому что тогда ни у кого ничего не было. Правда, просто так сидеть дома я не мог. Устроился волонтером в благотворительный фонд «Добрые люди» — помогал пенсионерам. Я занимался закупками, разво-зом, поскольку меня есть машина.

— Я была в потрясении, узнав, что вас пятеро у родителей. В то время, да еще не в деревне, а у преподавателей МГУ. Как вы себя ощущали в школе, в институте, вы же были в этом смысле белой вороной?

— Да, в то время был демографический кризис, и чаще всего мои одноклассники были либо одни в семье, либо имели одного брата или сестру. Но я уже не помню, как это было, что чувствовал. У нас всегда была дружная семья, и сейчас такая, хотя уже все разъехались, кто-­то даже живет в другой стране. Мы не были замкнутой экосистемой, у всех имелись свои друзья. И отношения между всеми братьями и сестрами здоровые, как мне кажется, потому что у каждого своя полноценная жизнь.

— Вы как самый маленький в семье чувствовали, что вас больше любят, больше разрешают, больше прощают?

— Нет, у нас точно такого не было (смеется), все на равных. Хотя, наверное, младшему что-­то прощалось в рамках разумного. Да и остальным тоже. Однако младшим я себя еще продолжительное время ощущал, потому что в доме мое мнение принимали в расчет последним. (Смеется.) От этого я долго избавлялся. И в школе в силу привычки всегда общался не с одноклассниками, а с теми, кто постарше.

— Дома у вас и остальных детей были какие-­то обязанности, вы помогали родителям?

— Безусловно. В детстве мы проводили все лето в деревне, там поливали сад и огород, пололи сорняки. В общем, бесплатный детский труд, конечно, использовался в семье. (Смеется.)

— Семья испытывала материальные трудности?

— Я родился в 1992 году. Старшему брату было тогда тринадцать лет, а девочкам еще меньше. Так что мама не могла работать. Конечно, детей было тяжело растить, особенно в те годы: как-­то папе выдали зарплату мешком сахара. (Смеется.) Наверное, была какая-­то социальная поддержка многодетных семей, молочные кухни, где можно было что-­то получить, но сам я этого не помню. Сознательными у меня были двухтысячные, когда уже стало лучше жить во всех смыслах. Старший брат и сестра выросли, окончили мехмат и пошли работать, а в МГУ в то время повысили зарплаты (хотя до сих пор они не очень велики) и появилось репетиторство, то есть возможность зарабатывать и у родителей.

— Вы когда-нибудь остро ощущали, что у вас нет того, что есть даже у ваших обычных, небогатых одноклассников?

— Я, наверное, до последнего времени ощущал себя человеком из не очень обеспеченной семьи, донашивал вещи брата, сестер, меня никогда не баловали, я не мог просить что-­то и быть уверенным, что мне это купят. Всегда понимал, что мы живем не так, как другие. Но поскольку родители к этому спокойно относились, то и у нас не возникало протеста. Мы не чувствовали себя несчастными от того, что чего-­то не можем себе позволить, например, ездить в Турцию. Первый раз я побывал за границей в восемнадцать лет, когда сам смог себе что-­то покупать. А одноклассники рассказывали, например, про Диснейленд. Но меня это совершенно не тяготило. Бывали, наверное, какие-­то неприятные моменты, когда друзья шли в «Макдоналдс», а я не мог. Но я никогда не был привязан к деньгам. Наверное, что-­то изменилось с появлением ребенка, но все равно это не доминанта. Я всегда считал, что нужно работать, чтобы работать, а не чтобы зарабатывать. Сейчас я вернулся в театр Вахтангова, хотя знаю, что театр — это не про деньги.

— Чем вызвано желание вернуться в театр?

— Когда я соглашался на последний проект, понимал, что вместо этого лучше бы с удовольствием репетировал в театре, потому что я люблю этих людей, люблю это занятие. И это честнее, чем идти в неинтересное кино. Думаю, что и в дальнейшем буду сниматься выборочно.

— Костя, как произошло, что в вашей стопроцентной семье математиков вдруг один подался в артисты?

— В школе я учился в классе при мехмате, так же, как братья, сестры и папа с мамой. Поэтому было ощущение, что других вузов не существует. Там любят снобистскую фразочку: «Ну, это не мехмат». Действительно, у этого факультета всегда была высокая планка. Диплом говорит о том, что человек, получивший это образование, обучаем чему угодно, мозги у него есть. Долгое время две мои сестры занимались научной деятельностью, но сейчас одна работает в Гугле в Цюрихе, а другая из Германии переехала поближе к сестре в Швейцарию, но теперь сосредоточилась на активном рождении детей. Правда, пока их двое. Еще у старшего брата трое детей. Так что с моей дочкой у родителей уже шестеро внуков.

— Так как вас все-таки завернуло на актерскую стезю?

— В какой-­то момент у меня просто наступил перебор математики, стало совсем не интересно. В девятом классе ушел из класса при мехмате и болтался в неопределенном состоянии до середины одиннадцатого класса. Тогда надо было выбрать, какой ЕГЭ ты будешь сдавать, исходя из планов по поступлению. А мне в тот момент ничего не хотелось, поэтому решил, что пойду в театральный институт. Для меня это было чем-­то нереальным, существовал стереотип, что туда берут только по блату. Я же был далек от творчества, не занимался ни пением, ни танцами, а из музыкальной школы меня выгнали во втором классе. Не был и театралом, но всегда нежной любовью любил русский кинематограф. Был уверен, что ничего не получится, и я пойду в армию. В первый год дошел до конкурса во ВГИКе у Меньшова и в ГИТИСе у Бородина, с которым пообщался и понял, что поступить реально, потому что из шестидесяти человек на конкурсе взяли тридцать, и при другом раскладе я мог бы пройти. Год занимался с преподавателем и уже более подготовленным поступил. Меня брали в Щепку и в Щуку. Но Владимир Владимирович Иванов меня просто обаял перед коллоквиумом.

— На первом курсе появилась уверенность, что не ошиблись с выбором?

— Нет, у меня до сих пор этой уверенности нет. А тогда все время мучили ощущения, что я не туда попал, не тем занимаюсь. Мне было чуждо актерское мышление… эгоистичное, когда ты занимаешься собой, я это не умел. И у меня была проблема несоответствия внешних и внутренних данных. В институте говорили, что я большой, красивый, внятный, но у меня от самого себя было другое ощущение, и это передавалось на сцене. Не знаю, откуда это во мне взялось, наверное, из-­за христианского сознания, что важно, какой ты человек, а не как ты выглядишь. Об этом пришлось думать позже, потому что я торгую своим лицом. (Улыбается.)

— Но что-­то же вам нравилось делать, раз вы не бросили театральный?

— Весь антураж учебы в театральном институте безумно обаятельный. Это другой градус существования, не на мехмате сидеть! Плюс концентрация хороших, интересных, талантливых людей.

— Вы сказали, что у вас и сейчас есть ощущение, что это не точно ваше дело. Это кокетство?

— Сейчас, наверное, я уже немного кокетничаю (улыбается), но все равно я постоянно думаю, чем бы еще мог заниматься, не хочется только на этом останавливаться.

— И к чему вы пришли?

— Я поступил к Владимиру Ивановичу Хотиненко на Высшие режиссерские курсы. Опять же подумал, почему не попробовать. Но учиться не смог, потому что у меня начался проект, в котором я очень хотел сняться, то есть тогда пришлось бы пропустить три первых месяца обучения. Так что я решил подгадать более удачный момент.

— А о каком фильме и своем герое вы можете сказать, что все получилось как надо?

— Я не хочу себя хвалить. Но, например, в «Крепкой броне», в тех условиях, в которых мы существовали, мы сделали по максимуму. Я на зимнем блоке в первый же день сильно простудился, потому что мы снимались в тонких шинелях и дырявых сапогах. И потом не мог взять выходной. В результате заработал тяжелый гайморит и бронхит и лечился еще месяца три после этого.

Признаться, я никогда не чувствую, что все делаю правильно. Но когда рефлексия исчезает, и артист заканчивается. Невозможно говорить о себе: «Я хороший артист». Я просто надеюсь, что где-­то действительно хорошо играю. (Улыбается.)

— Когда вы соглашались на роль в сериале «Тонкие материи», вам было интересно?

— Я прочитал сценарий за вечер, персонажа сразу почувствовал, хотя это совсем не я. Он мне очень понравился в том числе своим чувством юмора. Я не всегда могу быть таким легким, у него даже рефлексия протекает мягко, он более гибкий и смотрит на мир светлыми глазами. Я попытался это сыграть, опираясь на героев того времени, было совсем другое общественное настроение, страна-­победитель: вой­ну выиграли, в космос полетели… И решения он принимает легко, а я сто раз со всеми поговорю и зачастую считаю, что вопросу надо отлежаться, а дальше решение само придет. Я постоянно чем-­то мучаюсь: идти сниматься — не идти, этот проект выбрать или другой, в личной жизни куча всего…

— Кто может повлиять на ваше решение, дать хороший совет или направить?

— В творческих моментах я всегда советуюсь с Сергеем Владимировичем Урсуляком, потому что имею возможность ему позвонить и помучить его нытьем по поводу своих переживаний. Он безусловный авторитет для меня в профессии. Когда у меня возникают какие-­то сомнения по поводу результата работы, я всегда первым делом стараюсь услышать его оценку, неважно, кино это, театр или интервью. И часто слова Сергея Владимировича совпадают с моими собственными ощущениями.

— Родители, сестры, брат интересуются вашей работой и высказывают свое мнение?

— В меру интереса к моей жизни. Сестры любили театр, особенно младшая, когда я еще к этому не имел отношения. На мои спектакли они всегда ходят. Но я не очень доверяю их оценке, потому что понимаю, что они не профессионалы, плюс у них отношение ко мне особое. (Смеется.) И у нас не очень смотрящая телевизор семья, долгое время у нас вообще его не было, у родителей и сейчас нет. Иногда кто-­то говорит им: «Видели Костю, он нам очень понравился», тогда они спрашивают: «Надо это посмотреть?» — я отвечаю: «Можно» или: «Наверное, не стоит». Мама видела «Крепкую броню» и, кажется, «Тонкие материи». Она очень критична, ей ничего не нравится. (Смеется.)

— Вы всегда принимаете человека со всеми недостатками или какой-­то поступок, черта способны повлиять на то, что вы расстанетесь с другом, например?

— Не могу вспомнить, чтобы я от кого-­то отказался, узнав что-­то про человека. Хотя, наверное, есть какие-­то принципиальные вещи, тогда понимаешь, что лучше дистанцироваться. Боюсь, что все это очень банально, чтобы перечислять. Какие-­то предательства можешь простить, но дальше строить близкие отношения — уже нет. Мне кажется, я чувствую людей. Если вижу, что человек неискренен, а руководствуясь какими-­то другими мотивами, пытается влезть к тебе с близкими отношениями, то я не подпускаю его к себе. И в тридцать лет круг общения уже ограничен в силу минимума свободного времени. Бывает, на площадке встречаешь человека, и сразу между вами что-­то происходит. У меня есть очень близкие друзья — однокурсники, столько побед и поражений было пройдено вместе, что я к ним ко всем испытываю очень теплые чувства.

— Вы изменились благодаря профессии?

— Я был страшно зажатым студентом. Приходилось все преодолевать. Для меня было проблемой выходить на площадку. У меня маска общительного и открытого парня, но я достаточно закрытый. Просто выработал привычку, приходя на пробы, на знакомство, на площадку, контактировать со всеми, то есть я в какой-­то степени справился со своими зажатостями, научился этому с профессиональной точки зрения, а в жизни так и остался не особо уверенным в себе человеком, рефлексирующим, комплексующим. Я сейчас говорю и понимаю, что для огромного количества людей это может прозвучать дикостью, потому что они меня знают только с одной стороны (смеется), профессиональной.

— Ваша зажатость, неуверенность в себе мешала в любви?

— Наверное, нет. Я не помню, чтобы влюблялся безответно. Но тут же особо делать ничего не надо, от тебя идет столь мощный поток энергии, что человек это понимает и чувствует без слов и действий.

— Дашу вы достаточно быстро заметили и начали ухаживать…

— Ну, как быстро, полгода мне понадобилось, чтобы заметить ее.

— Это долго?!

— Да. Полгода я ходил и не замечал человека рядом, а потом вдруг: «О! Даша, привет. Что делаешь?»

— Несмотря на любовь, общую профессию и рождение дочки, вы развелись…

— Мы уже довольно давно разъехались. Конечно, чего скрывать, я переживал, хотя это и не было неожиданностью. Но все равно при наличии ребенка развод — очень болезненный момент.

— Костя, а что у вас сейчас в личной жизни, с вашим сердцем?

— Ничего серьезного пока нет. Больше и сказать нечего.

— Вы присутствовали при рождении Ульяны. Не боялись? И сразу ли ощутили отцовскую любовь?

— Мне хотелось и Дашу поддержать, и просто интересно было. Так что я к этому спокойно отнесся. Осознание, что это моя дочь, а не просто какой-­то кричащий комок, приходило постепенно, как и любовь к ней. И чем старше она становится, тем это чувство сильнее.

— Знаю, вы часто общаетесь с дочкой, хотя у вас мало свободного времени…

— Да, у меня очень плотный график, но все свои «окна» стараюсь проводить с Ульяной, по крайней мере быть с ней на связи, чтобы она всегда чувствовала, что я рядом. Летом снимал дом, туда приезжала моя сестра с двумя детьми, так что мы все время были за городом. Ульяна очень дружит со своей двоюродной сестрой, они замечательно проводили время. Когда у меня есть возможность взять дочку с собой, например, на примерку костюма на «Мосфильм», всегда этим пользуюсь.

— Вы с ней можете быть строгим или балуете, тем более вы — воскресный папа?

— Дома Ульяне разрешают все, но она знает, что со мной такое не прокатит. У меня с детства на эту тему свое представление. Так что с папой у нее другие развлечения. (Смеется.) Главное, я стараюсь научить ее позитивно смотреть на мир. Мне всегда хочется порадовать ее подарками, но понимаю, что ей это совсем не нужно. И бабушки, и мама, и крестные, и очень много людей, которые видятся с ней редко, дарят ей подарки, поэтому у нее ни в чем нет дефицита, как у меня в детстве. Поэтому даже ограничиваю себя, важнее провести вместе время, пообщаться. Я надеюсь, что смогу дать ей интересное детство.