Порой яркий образ, созданный в кино, делает актера его заложником. К счастью, этого не произошло с Павлом Майковым. И хотя шлейф от сериала «Бригада» тянется за ним и до сей поры, зрители помоложе уже знают актера по другим работам: «Измены», «Шерлок в России», «Дылда». А впереди еще премьеры, одна из которых — картина «Пальма» — стала поводом поговорить о «несчастных и счастливых», добре и зле и, конечно, святой любви. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».

— Павел, в интервью 2003 года вы говорили: «Я хочу, чтобы на стене дома, где я живу, висела мемориальная доска». Сейчас приоритеты поменялись?

— Я просто был дурак, как и боьшинство людей в этом возрасте. Есть же глупые детские мечты из серии: «Я хочу научиться летать». А зачем? Даже умению летать я могу найти гораздо большее применение, чем мемориальной доске. Я и сейчас влюблен в свою профессию, но тогда был ею просто очарован, знал по именам всех актеров советского кино, мне хотелось проникнуть в эту тусовку, стать великим артистом — а все великие, конечно, имеют мемориальную доску. А поскольку я мальчик правдивый, то и ляпнул то, что думал на тот момент.

— В том интервью было много всего: «Деньги проешь, позор останется» — цитата Раневской.

— Какие-­то постулаты, в том числе и этот, со мной остались до сих пор, от каких-то я отрекся и пережил.

— Вы не стали циником в профессии, который воспринимает ее только как способ заработка?

— Я пытался, потому что понимал: быть циником проще. Сказать себе: «Я просто зарабатываю деньги» — и не заморачиваться по поводу качества сценариев, однотипных ролей… Но у меня не получается. Я, к сожалению, продолжаю искать какого-­то Чехова и Станиславского в бездарных по большей части сценариях, пытаюсь уговорить себя, что не так все плохо. Тем более и команда вроде на съемках подобралась нормальная, все сдружились. Но если честно, в девяноста процентах случаев наше кино бездарно, скучно и неизящно. Мы не снимем «Карточный домик» и «Молодого папу», потому что у нас патриарх Гундяев и Путин, и «Фрекен Юлию» не снимем, потому что мы ханжи. И пока мы не избавимся от внутреннего рабства, цензуры, у нас не будет хороших фильмов. Не так давно я снимался в картине Жени Стычкина «Контакт» — это один из лучших сценариев, которые я читал за последнее время, но если начать придираться, то и там можно обнаружить огромное количество несостыковок, нелогичных моментов. Ощущение, что мы живем в стране, где ничего никому не надо. Ипотеку бы заплатить да гаджет новый купить — и никто не желает покидать свою зону комфорта. Не нужны фильмы Тарковского, чтобы взорвалась голова. Люди хотят включить свою мыльную оперу и забыться у телевизора.

— А у вас есть состояние внутреннего покоя?

— Нет, потому что я художник. Иначе я не смогу заниматься своей профессией: все творческие люди — ненормальные, психи. Хорошо тем, кто это понимает.

— Чем вас зацепил ваш герой из «Бригады», что вы так к нему «прилипли»?

— Это меня к нему прилепили: люди часто воспринимают героя и актера, его сыгравшего, как одно целое. Сериал «Бригада» получился ярким, можно сказать, культовым. Мы случайно сняли соцзаказ — фильм-­сказку, оправдывающий девяностые годы. Но я и не считаю Пчелу своей самой удачной актерской работой, у меня были поинтереснее роли — например, в «Изменах» или «Курсантах».

— Но вы рассказывали, что носили плащ и длинные волосы, как у вашего героя, — вас же никто не заставлял.

— Это все неопытность и юность. Я хотел быть тем, кем меня хотят видеть. Почему-­то до сих пор многие ищут во мне того героя, и могу рассказать немало историй, когда я грубо посылал в ответ людей, которые ко мне приставали, а им это нравилось. Ведь я вел себя именно так, как должен вести Пчела. Потому многие не хотят идти на мои концерты: крутой бандит не может играть в рок-­группе! (У Павла сейчас новый музыкальный проект «Магрит». — Прим. авт.). До сих пор мне пишут письма: «Пчела, Пчела» — а уже двадцать лет прошло. Я даже не тот Майков, которым тогда был. От него остались только имя и некоторые воспоминания.

— Что было движущей силой того Майкова?

— То же, что и сейчас. Мною всегда двигала любовь. Это чувство меня вдохновляет. Но раньше я был пожизнерадостнее, конечно. У меня такой роман с моей профессией получился, как если бы у меня была любимая, но страшно гулящая жена, которая изменяет мне со всеми подряд. И мне говорят: «Как же ты можешь с ней жить?! Брось ее!» А я отвечаю: «Не могу, братцы, люблю».

— А какие-­то свои внутренние вопросы вы можете проработать в ролях?

— Конечно. Мне вот недавно звонили, предлагали роль в одном сериале, но я прочитал сценарий и понял, что не хочу сейчас доставать своих внутренних демонов и во всей этой тьме копаться. Не готов.

— Скоро на экраны выйдет фильм «Пальма», в котором вы тоже приняли участие. Привлекло то, что это искренняя, добрая история?

— Да, этим она меня и зацепила. Я удивился, что Саша Домогаров-­младший, молодой парень, написал такой сценарий. Роль моя там микроскопическая, кто угодно бы мог сыграть второго пилота, но пригласили меня. И я согласился помочь молодому товарищу. Согласился потому, что мне показалась, что это хорошее, правильное кино. В чем-­то нетривиальное для нашего времени. Здесь не было черной социалки или тупой комедии, к которым мы привыкли за последнее время.

— Собака, которая преданно ждет в аэропорту улетевшего хозяина… Сразу несколько ассоциаций возникает — и «Хатико», и «Белый Бим Черное Ухо», любимая книга нашего детства…

— Кто не рыдал тогда? Помню, я смотрел «Бима» — сердце разрывалось. Но, наверное, это правильно: такие фильмы надо показывать детям, чтобы разрывать им сердце. Эта история помягче будет, но и она может вызвать те чувства, о которых мы сейчас только разговариваем: милосердие, сострадание, абсолютная любовь. В этом кино сделана попытка об этом напомнить.

— С овчаркой вы встречались на площадке?

— Нет, только с Витей Добронравовым. (Смеется.)

— У вас когда-нибудь была собака? И было ли желание завести друга, который не предаст никогда?

— Единственный человек, в котором ты можешь быть уверен, это ты сам. Друг может предать, любимая уйти, родители — оказаться кем угодно. Только с собой наедине ты честен и говоришь себе правду. А собаку я хочу большую. Заведу, когда перееду в загородный дом. В моем детстве был пес по кличке Дан, кокер-­спаниель, жил у моей тетки, и я с ним гулял. Одно из самых ярких детских впечатлений — эти прогулки. Самое смешное, как эта маленькая собачонка ухитрялась тащить меня по земле, я не мог ее удержать! Но вообще у меня сложное отношение к собакам. Это для меня раб, в отличие от кошек, да простят меня собачники. Моя жена Маруся отвечает в доме за все, она же и кормит животных, но вот удивительно, что наш кот обожает меня, хотя я за ним не убираю, не даю есть, просто живу в квартире. А другая кошка — Алиса, огромная британка, — влюблена в моего сына Даню, который тоже за ней не ухаживает. Кошки себе на уме, они независимы, и их привязанность надо заслужить. Есть такая пословица: «Хочешь, чтобы тебя любили, — заведи собаку. Хочешь любить сам — заведи кошку».

— Эта картина «Пальма» — еще и про взаимоотношения отцов и детей. После вашего развода с Екатериной Масловской сын Данила решил жить с вами. Вам как отцу это было приятно или в чем-­то пугающе — ведь это огромная ответственность?

— Когда решил завести ребенка, это уже ответственность. Я плохо помню тот момент — это произошло несколько лет назад, Дане было девять лет. Я тогда был на гастролях, его Маша забирала. Конечно, я хотел, чтобы сын жил со мной, по многим причинам. Мне казалось это более правильным.

— Вы более близки с ним, чем мама?

— Он очень сильно похож на меня по сути: свободолюбием своим, независимостью.

— То есть парень у вас — с характером?

— А откуда ему быть покладистым? Что отец, что мама — взрывная смесь. Вся наша майковская порода такая. Да, если честно, и не люблю я тихих, послушных, которому что ни сказали — он пошел и сделал. Есть опасность, что им кто угодно будет управлять.

— Какая у вас методика воспитания — разговоры, убеждения?..

— Я вообще не уверен, что правильно его воспитывал, у меня в этом смысле мало опыта. Родители развелись, когда я был совсем маленьким, я с отцом почти не общался; папу второго, отчима, тоже практически не видел, он все время работал. У меня не было образца, как должны строить отношения и проводить время вместе отец и сын. Приходилось действовать интуитивно. Наверное, огромное количество вещей я профукал, сделал неправильно и привил своему ребенку кучу комплексов. Были моменты, когда я срывался на него, орал…

— А в чем проблема? Он хулиганистый?

— Не столько хулиганистый, сколько упертый. Его невозможно сбить с выбранного пути. И если по какой-­то причине он решил, что будет плохо учиться, его с этого не свернуть — ни наказаниями, ни убеждениями, ни криками. Он будет рыдать, говорить «я все понял», но поступать все равно по-­своему. А потом — раз, и он принимает решение быть ответственным. И начинает делать уроки, мыть посуду… Куда его качнет в следующий момент, непонятно. Сейчас вроде бы решил стать взрослым: он уже на втором курсе, учится на звукорежиссера. Параллельно занимается музыкой, окончил музыкальную школу по классу барабана.

— У вас общие интересы — музыка, это тоже сближает.

— У нас разные вкусы, хотя есть группы, которые нам обоим нравятся. Понятно, что его увлечение от меня пришло. У меня же музыка играет нон-­стоп дома и в машине. Если я на съемках — в гримерке колонка. Причем я ухожу, оставляя ее включенной, — чтобы прийти, а музыка звучит. Поэтому все свое детство Даня в этом варился, познал всевозможные стили от «Битлз» до «Рамштайна». Потом он сильно увлекся рэпом. Я сначала это отрицал, но прислушался и понял, что, наверное, некоторые исполнители не так уж и плохи.

— Вам приходилось слышать: «Папа, ты динозавр, ничего в современной жизни не понимаешь»?

— Периодически. Вслух Даня так не говорит, чтобы не обидеть, но смотрит порой красноречиво. У нас с нашими детьми разрыв такой же, как был с бабушками-­прабабушками. Помню, прабабушка рассказывала мне, как училась в Институте благородных девиц (Павел Майков — потомок старого дворянского рода. — Прим. авт.), и к ним приезжал царь Николай II. Я воспринимал это как сказку: что, живого царя видела?! Она казалась мне черепахой Тортилой. Так же — с нашими детьми. Мы для них — существа из другой эпохи. За какие-­то двадцать лет все поменялось очень круто, и теперь уже они, слушая наши рассказы, удивляются: какие пионеры-­комсомольцы, красные галстуки? А как вы жили без Интернета и мобильных телефонов?.. Еще году в 2005-м человека за компьютером считали ботаником-­задротом, мы еще обитали там, в офлайне. А сейчас — цифровая эра. Поэтому мы для наших детей — доисторические мамонты. И периодически это проскальзывает.

— Но все-таки мы можем их чему-­то научить?

— Конечно. Они учат нас, мы учим их. Именно духовность — это то, что не хватает этому веку и этим детям. У них поменялись ценности. Они, например, не знают, что такое ждать. Раньше ведь как было? Ждешь, когда друг на каникулы приедет на дачу. «А когда он приедет?» — «Да кто его знает? На днях обещал». И ты встречаешь каждый автобус, который приезжает в деревню, выбегаешь на пригорок: нет, не приехал… Зато увидишь его — и какая сразу радость! А сейчас, пока встречи ждешь, человек тебе каждую минуту звонит, сообщает о своих перемещениях, вы уже пообщались, он уже надоесть успел за это время. А подарки? Сложно нынешних детей чем-­то удивить. Слава богу, сын заинтересовался барабанами, я подарил ему набор тарелок, он был очень рад. А если бы не заинтересовался? Когда все доступно и можно попробовать — и вкуса не ощущаешь. Эти дети лишены банальных радостей, которые у нас были…

— Вы чувствуете себя потерянным порой?

— Состояние потерянности — это мое второе «я». Я иногда утром смотрю в зеркало на себя, руками обхватываю подмышки — будто и не мое тело. Может, возраст сказывается. Дураком быть лучше. Когда я был молодым и глупым, на важные вопросы о смысле жизни с одного щелчка отвечал. Теперь, прожив гораздо больше, я не могу ни на один из этих вопросов ответить: для чего живу, зачем родился? Куда мы все идем? Помню, мы спросили маленького Даньку: «Зачем человек на свете живет?» — и он прямо с ходу выдал: «Чтобы любить и радоваться». Ни на секунду не задумался. Машка мне говорит: «Видишь, какой он молодец!» Да, наверное, он прав. Только я уже так не чувствую. Что значит «любить и радоваться»? Ну, тогда я просто огурец.

— Модные сейчас медитации как раз на это и направлены — достичь состояния, чтобы любить и радоваться.

— А вам не кажется, что это все от лукавого? Вот люди живут в тюрьме и от безысходности придумывают себе разные занятия: кто-­то отжимается от пола, кто-­то иностранные языки учит… И медитации эти — уход от действительности. Раньше вот была религия — «опиум для народа», потом Бога отняли, сейчас опять вернули, помятого, заштопанного. «Да зачем он нам?» — «Возьмите, пусть будет».

— Вы говорили, что любовь движет всем.

— Да, это главная энергия на планете. Любовь — это же наркотик, очень сильный. И только на Земле он есть, и со всей многогранной Вселенной слетаются сюда души и зависают тут, потому что никак не могут соскочить с этой иглы.

— И вашу жизнь она перевернула.

— Вы имеете в виду историю моей женитьбы на Маше? Она самая обычная, таких тьма.

— Вы оба были не свободны, Мария встречалась с вашим другом. Но ваш выбор оправдан: спустя пятнадцать лет вы все еще влюблены…

— Думаю, дело не во мне и не в ней, нам просто повезло. Могло бы все сложиться иначе. А сейчас я иногда смотрю на нее и сам в свое счастье не верю. Она оборачивается, спрашивает: «Паш, ты чего?» — «Да ничего, просто смотрю». Она может быть невыспавшейся, с волосами растрепанными, — а для меня красавица, любуюсь ею, и меня переполняет нежность. Но это не значит, что всю жизнь так будет. Может, через пять лет она мне скажет: «Все, уходи, любовь прошла».

— Вы себе такое можете представить?

— Нет, это просто кошмар — ночи без Маши. Но если выбирать, кто из нас уйдет из жизни первым, пусть это будет она. И я даже могу объяснить почему. Потерять любимого — это жутко, страшно, больно. Когда ты подписываешь контракт о большой любви, там маленькими буквами еще примечание, которое надо читать очень внимательно: ты автоматом подписываешь еще и величайшее горе. И осознав это, я решил, что как настоящий рыцарь не должен позволить Марусе остаться одной. Самая величайшая любовь — принять на себя еще и величайшее горе. Проводить ее, а потом уйти самому.

— А в какие моменты вы чувствовали особенно явно: как хорошо, что она есть, сейчас она меня спасла?..

— Постоянно это ощущаю, причем в самых обыденных вещах. Помню, приехал домой после длинной экспедиции по Уралу. Вечер. Лег на диванчик на кухне, а он маленький, я ноги под себя поджал, смотрю, как Маша на кухне возится. И вдруг ни с того ни с сего накрыло: какое счастье, что она есть! Или захожу домой и вижу у порога ее сапожки меховые. И мне так умилительно, когда я представляю, как она по снегу шла в этих своих «лапках»…

— Это химическая реакция, которая длится пятнадцать лет?

— Почти шестнадцать, и мне нравится эта химическая реакция.

— А говорят, любовь живет три года, а потом начинают люди замечать недостатки друг друга, появляются какие-­то претензии…

— У нас с Марусей бережное отношение друг к другу, и самое популярное слово в нашем доме: «Прости, пожалуйста». Это вылетает автоматом, даже когда ничего особенного и не произошло. Я не налил ей чай — она сама налила. «Ой, задумался, прости, пожалуйста». Самая популярная фраза. Не потому, что мы ругаемся все время. Я просто боюсь ее как-­то потревожить — до сих пор боюсь. Мне хочется, чтобы она ощущала внутреннюю гармонию, покой. И, наверное, за счет этого трепета, с которым мы относимся к друг другу, отношения сохраняются. Нам повезло, что мы встретили друг друга. Я вообще везучий парень, и все, о чем я мечтал, сложилось. Хотел заниматься музыкой — занимаюсь, хотел стать актером — стал. Я, наверное, еще не до конца победил в себе какие-­то нехорошие качества. Есть во мне зависть, гнев, ярость, сладострастие… Многое намешано, и от этой полноценности иногда очень здорово, а иногда страшно. Я осознал, что я темной энергии человек, просто перешедший на белую сторону. При этом вдохновение черпаю из страдания, мне интереснее драмы играть. Приходится с собой бороться, чтобы быть светлым. Но в этом, может, и есть смысл жизни, чтобы негативные качества в себе искоренять, становиться лучше.

— В творчестве момент тщеславия для вас уже позади?

— Нет, все равно хочется, чтобы тебя знали, слушали, ощущать этот момент власти над зрителем. Когда ты стоишь и что-­то вещаешь со сцены, а тебя слушают. И не потому, что боятся, а потому, что внимают. И ощущение этой власти не может надоесть, от него невозможно избавиться.

— Второй вид наркотика…

— Власть? Да, тоже очень сильный. Но любовь сильнее.