Леонид Барац, в миру Алексей, один из блистательной четверки остроумных обаятельных мужчин среднего возраста из «Квартета И». Одна из важнейших тем, которые затрагивают ребята в спектаклях, — взаимоотношения мужчины и женщины. В личной жизни нашего героя тоже произошли серьезные перемены. Увы, второй брак актера с Анной Моисеевой продержался всего год, хотя отношения длились десять лет. О том, почему большая любовь не стала фундаментом прочного союза, — в эксклюзивном интервью журнала «Атмосфера».

— Леша, за последние несколько лет все уже привыкли к вашим традиционным новогодним фильмам. Почему сейчас тишина?

— Да, в этом году мы не вышли с фильмом, не успели. Но мы выпустили премьеру в театре, спектакль «Квартетник». И начали снимать «Громкую связь−2», которая, скорее всего, будет называться «Обратная связь». Персонажи останутся те же, но написан оригинальный сценарий: мной, Славой Хаитом и Сережей Петрейковым. Режиссер — Леша Нужный. Мы очень довольны сотрудничеством с ним. Думаю, что выйдем в декабре 2020 года, по сценарию, герои собираются праздновать Новый год.

— Натурные съемки предполагаются, зима же? Не жалеете вы себя…

— Ничего, «Квартет» — уже мужчины преклонного возраста, так что нужно почаще на морозе бывать, чтобы лучше сохраниться. (Улыбается.) Сейчас у нас как раз самые сочные мужские года наступили. На мой взгляд, хорошее мужское время — это период с тридцати пяти и, думаю, до шестидесяти лет, потому что еще там не бывал. (Улыбается.)

— А лет десять назад ты думал так же?

— Да, так и думал. Но я же говорю «сочные», а не «лучшие».

— Ты как-­то сказал, что самое сложное человеку понять про самого себя. Есть успехи в этом плане?

— Я считал когда-­то, что понимаю в людях и в себе. А сейчас уже знаю, что это не постигнешь, можно просто каждый раз радоваться новым деталям и нюансам — «открылась бездна звезд полна…». Я ошибался в людях, но самое главное, что ошибался в себе, это я сейчас могу признать. Бывало, когда я поступал, как мне казалось, правильно и по совести, в соответствии с моими моральными убеждениями, оказывалось, что все равно сделал нехорошо, потому что это принесло совершенно другие, нежелательные плоды и мне, и другому человеку. Примеры приводить не буду. Жизнь же открывается тебе очень постепенно, и книжные определения из детства в реальности практически не работают.

— А ты легко можешь изменить свое мнение, особенно в принципиальных вопросах?

— Не легко, но я могу признать, что не прав, услышав аргументы другого. Люди с железными принципами чаще всего считают принципы других заблуждением, поэтому я сторонюсь таких, они невероятно категоричны и не готовы выслушивать другую позицию.

— Но ты же не хочешь сказать, что со всем и всеми всегда соглашался или шел на уступки, пусть даже бытовые?

— Это, кстати, то, что я в себе преодолел. Я очень перевоспитанный человек, сейчас уже могу позволить себе вещи, которые раньше не позволял. Правда, в той амплитуде, где никому не причиню серьезного вреда. Раньше я был настолько застенчив, что, например, в такси мне было неудобно попросить переключить радио с «Шансона» на какую-­то комфортную мне радиостанцию, а сейчас легко это делаю. И страшно горжусь этим. (Улыбается.) Есть масса бытовых вещей, где ты можешь предпочесть себя, чтобы чувство неловкости не руководило твоей жизнью. Например, ты случайно где-то оказался с человеком, который тебя когда-то позвал на свой день рождения, и в ответ ты пригласил его на свой. И вот он приходит к тебе первым и начинает рассказывать о том, как переезжает на дачу, и другие мало интересующие тебя вещи, а в это время появляются дорогие тебе люди, а ты из неловкости стоишь и слушаешь его. Теперь я легко говорю в таком случае: «Извините, я пойду». И я могу себе позволить сказать о каком-­то произведении искусства, что мне оно не нравится. А раньше думал, что чего-­то не понимаю, видимо. (Улыбается.) Может, и не понимаю, но мне же не нравится!

— А в плане творчества сомнения присутствуют?

— Эти сомнения всегда есть, боязнь белого листа, когда мы начинаем писать что-­то новое. Страшновато, сумеем ли в этот раз сделать хорошо, и чтобы оно отличалось от предыдущего, а желательно, чтобы это был шаг вперед. Да и в актерской профессии все то же самое. Я понимаю про себя, какого уровня я артист, что могу и не могу. Несмотря на вроде бы успехи, я довольно часто поутру чувствую себя совершенно беспомощным, бесталанным человеком. Вообще, не нужно делать выводы о себе и о жизни до обеда. Тогда накручиваю себя на приобретение уверенности. Мне важно, чтобы меня принимали и любили. Главное, близкие люди. Мне радостно, когда женщина, которая любит, тебя увеличивает. То есть ты произнес какую-­то остроумную фразу, и она бы потерялась, но под ее любящим взглядом эта фраза в десять раз увеличивается, над столом полетит и станет смешнее, значимее для всех. Но эта же женщина, отвернувшись от тебя, переворачивает бинокль, и ты вместо того, чтобы увеличиваться, уменьшаешься. Вроде бы так же шутишь, но тебя никто не слышит. У меня так случалось.

— Год назад ты сказал о своем кризисе среднего возраста: «С ним было хорошо, но надо уметь расставаться». Но в тот момент все было хорошо и в личной жизни, хотя какие-­то сложности у вас со второй в твоей жизни Анной (Моисеевой) были. А что сейчас происходит в ваших отношениях?

— У нас была слишком страстная и глубокая любовь с довольно тяжелой лирической историей. А когда все со словом «очень», то есть с этой женщиной мне и очень хорошо, и очень плохо, и очень громко, и порой очень тихо, то с этой любовью, как с необъезженной лошадью, трудно справляться, так как ты несешься на такой скорости, что любой камушек, может тебя выбросить на обочину. Но зато это была полная жизнь с огромным количеством эмоций. Но в какой-­то момент точка счастья и несчастья сблизились до тесноты. Есть термин «усталость металла». Явление, приводящее его к разрушению из-за многократного изменения напряжения с положительного на отрицательное. Наверное, и у нас так случилось. Была любовь, и может, она до сих пор жива, но мы приняли решение разойтись. Не мы управляли отношениями, а они нами. Мы много друг другу дали. Я ее люблю, но жить вместе очень тяжело.

— И тем не менее вы дошли до бракосочетания…

— У нас прекрасно получались всякие события, встречи, росписи. Мы оба этого хотели. Было очень тепло, хорошо, красиво. Но сама жизнь у нас выходит то счастливой, то несчастной, а между пространства почти нет, что приводит к тахикардии. И ее и меня начинает от этого немного мутить, давление прыгает и болит сердце. А в моем возрасте это уже вредно. (Улыбается.)

— Сколько вы продержались после официального оформления отношений?

— Примерно год.

— Удивительно, что это событие вам удалось сохранить в тайне…

— Я всегда считал, что это очень личное. Мы уехали на Кипр, красиво расписались, чудесно посидели, спасибо моему другу, у которого там дом, и собирались тихонечко зажить. Но зажили громко. (Смеется.)

— Так, может быть, сам факт появления штампа в паспорте и повредил?

— Сама процедура была очень приятной, а факт штампа в паспорте не повлиял ни на что. Ни повредил, ни улучшил.

— Значит, теперь ты свободен, в общем, снова завидный жених?

— Не могу судить, насколько я завидный. У меня к пятидесяти годам непростой характер образовался. Лет до тридцати пяти я все переживал легко, все неприятности проходили. Раз, и уже пошутил, а если и загрустил, то именно загрустил, а не затосковал.

— Ты много говорил о «тяжелых» женщинах, а сейчас получается, что сам стал «тяжелым» мужчиной…

— Наверное… Но я исправлюсь. (Смеется.) Понимаешь, это очень условная величина, потому что для кого-­то тяжелый мужчина как раз тот, что нужен. Бывает, что и мужчина ищет сложную женщину, ему неинтересно с простой. Но мне легкость очень важна.

— Ты обжился в своей новой квартире?

— Да, у меня очень уютный лофт, хотя, конечно, уют — это прежде всего люди, женщина, которая обустраивает твое и других домочадцев психологическое и физическое пространство. Сам я предпочитаю хозяйством не заниматься. Иногда могу приготовить еду, поменять местами стоящие фотографии или слегка переставить мебель. А своими руками я закончил что-­то делать лет двадцать назад, когда мы жили с бывшей женой в хрущевке. У нас была двухкомнатная квартира с большой аркой. Мы эту арку специально перекрыли каким-­то гипсокартоном и хотели туда повесить большое зеркало. Я занимался этим четыре часа, вбивал в стену дюбель, чем практически разрушил арку. Но все-таки вбил. А потом оказалось, что шляпка дюбеля шире, чем петля на зеркале. Я пытался расширить петлю и сломал зеркало. И с тех пор признался себе в том, что этого не умею и даже учиться не хочу.

— Как я понимаю, тебе и сейчас хочется дом, в котором будет тепло?

— Да, хотелось бы. По крайней мере я проецирую это. А миром, считаю, движет желание. Надо просто точно выбирать, что хотеть, правильно формулировать для себя запрос. Ты формулируешь себе что-то идеальное, а жизнь выдает тебе примерно это же, но всегда находятся какие-то минусы. Но если больше, чем пятьдесят процентов, тебя устраивает, значит, ты все правильно наформулировал.

— И ты готов снова влюбиться, хотя только что пережил расставание. Значит, отношение к женщине не изменилось?

— На мужчин я точно не переключился. (Смеется.) Все вопросы были к нам обоим, но в первую очередь к себе, потому что мы не смогли справиться с чувствами.

— Ты сказал, что стал собой, а обуздывать себя, значит, не научился?

— Быть самим собой приятно. Я придумал фразу: «Не нужно казаться лучше, чем ты есть, в какой-то момент придется соответствовать». Конечно, встречая нового человека, мы пытаемся его очаровать, то есть быть лучше, чем на самом деле. И он пытается. В итоге влюбляемся в образ, а жить-то потом с реальным человеком. А он всегда сложнее и объемнее, чем образ. Но понятно, что невозможно совсем быть собой при первой встрече, ты пристраиваешься, не выдаешь сразу все, что в тебе есть, хотя это было бы совсем неплохо.

— Тебе стукнуло сорок восемь лет, на горизонте полтинник. Эта переломная, как мне кажется, цифра тебя пугает?

— Есть две Лизы в моей жизни: тетя и дочь. И имя Лиза звучит для меня совершенно по-­разному, когда я называю им одну или другую, это как два разных имени вообще. То же самое с пятьюдесятью годами. Когда я размышляю о ком-­то, кому пятьдесят лет, думаю о нем как о человеке взрослом, прожившем две трети своей жизни. Вспоминаю своего папу в этом возрасте, он был такой солидный мужчина. А мои пятьдесят для меня по-­другому выглядят. Это какие-­то особенные пятьдесят, которые примерно равны двадцати пяти.

— Двадцати пяти?!

— Ну нет, тридцати пяти — сорока. Но не пугают, пятьдесят и пятьдесят. Мы сейчас пытаемся нащупать что-­то для новой пьесы, и у нас появилась такая фраза, определяющая человека в страшной точке его жизненного пространства, когда у него судьба уже закончилась, а жизнь еще продолжается. Но я надеюсь, что судьба будет длиться до конца моей жизни, поэтому года меня не страшат.

— Пытаешься ли ты как-­то внешне соответствовать не паспортным данным, а своему мироощущению?

— Стараюсь хорошо выглядеть, но на свой возраст. Мне кажется, что попытка молодиться — смешна. Я ничего не вкалываю и не делаю с собой. Играю в футбол два раза в неделю. И между футболом — спортзал, тоже два раза в неделю. Если успеваю, хожу на кинезотерапию, это фитнес для суставов.

— У тебя обе дочки взрослые уже. Старшая, Лиза, по-­прежнему живет в Лондоне?

— Да. Она с мужем живет в Лондоне. Слава богу, у них замечательная семья, она отучилась в Regent’s University на актрису, пытается найти работу. Наверное, я скоро стану дедушкой, хотя они пока никого не ждут, но хотят. А младшая, Ева, уехала учиться в Англию в сентябре. Ей шестнадцать лет, и она поступила в школу в сорока минутах езды от Лондона. Это наше совместное решение, и сейчас, когда она отучилась там несколько месяцев, очень довольна. А в первый день в Англии сказала, что жить и учиться там не будет. Ей было страшно. Это общеобразовательная школа, обучение займет два года, взяла шесть предметов, в том числе драму. Кстати, в последний год она проявляет недюжинные композиторские и вокальные способности, играет на пианино и замечательно поет. Я показал Шурику из «Би−2» ее песню и попросил поучаствовать, он мне дал саундпродюсера, мы сняли клип в Лондоне, который скоро выйдет. Лиза нам тоже помогла: нашла режиссера, итальянку, которая ей снимала какое-то видео, и я думаю, что в декабре песня будет готова. Я выставил пост в Инстаграме, что скоро такое видео выйдет. Ева, правда, сказала, чтобы я пост убрал, потому что, на ее взгляд, я ее продвигаю таким образом, а она этого не хочет. Но я буду все равно ее продвигать. (Смеется.) Ева, прости, но когда у друзей выходят спектакли, я тоже им помогаю, если у меня есть такая возможность, чтобы об этом узнали люди. И то же самое буду делать и для тебя.

— Если Лиза не начнет сниматься, она вернется домой?

— Она такая мужнина жена, он израильтянин, но живут они в Лондоне, и мне бы хотелось, чтобы они продолжали там жить.

— Ты был сторонником ее отъезда в Лондон?

— Не то чтобы я ее выпихивал из страны или, наоборот, держал на привязи здесь, просто так случилось, что она захотела именно в эту школу, именно в эту страну. И в этом проявился ее характер. Как в детстве она очень долго не могла найти себе подходящее занятие и мы думали, что она капризничает, но потом она влюбилась в конный спорт и практически жила на конюшне. Поначалу, первые полгода, а она в Лондоне училась еще в школе, ей было тяжело, она ныла, плакала, хотела домой, но сейчас без этого города уже не может. Притом что она любит родину, русский язык и тому подобное.

— А ты вообще не видел для дочек возможности учиться здесь в школе и в институте?

— Почему не видел? Видел. Лиза отучилась два года в ГИТИСе, я очень благодарен педагогам и лично Борису Михайловичу Борисову, просто потом она уехала в Regent’s University и познакомилась с будущим мужем. А до этого я Лизу отправлял в Шерборн, потому что считал, что, отучившись семь-­восемь классов здесь, потом для будущей жизни нужно попасть в мир, и неплохо бы как минимум знать английский язык. А выучить его можно, только погрузившись в языковую среду. Важно и посмотреть, как там люди живут, сравнить наше образование и их. Я не могу сказать, что у нас плохое, а у них хорошее, но там они начинают понимать, почем фунт лиха. К тому же их подкупает система общения с педагогами, у нас ты ученик, значит, дурак, а там ты уже личность, и учителя хотят помочь детям раскрыться. Они общаются с педагогами на равных, как друзья.

— Это прекрасно. Страх общения с педагогами зачастую парализует и не дает раскрыться способностям…

— По-­разному. Некоторым необходимо это сопротивление, когда их называют никчемными тварями, тогда они будут рваться к звездам, а некоторые после такого определения падают духом и никогда больше не встают с земли. И, как я уже сказал, мне удобнее, когда меня любят. В этом, наверное, моя слабость. А кому-­то нужна и любовь и псевдоненависть, но самое страшное для людей — равнодушие. Оно обессмысливает твое существование. А когда тебя ненавидят, либо любят, что, конечно, приятнее, — это прямое свидетельство того, что ты есть.

— Ты часто видишься и общаешься и с дочками, и с родителями?

— Не так часто, но, может быть, у нас все так хорошо и дружно, потому что все скучают друг по другу. В одном месте большое количество очень любящих людей, да еще и с еврейскими кровями, довольно тяжело выносить долго. (Смеется.) Сильная и тщательная любовь надоедает. А тенденция такова, что еврейские родители боятся отпускать детей от себя и тем самым часто им вредят. Правильная дистанция при этом помогает существовать спокойно. Наверное, я был достаточно самостоятельным, и оторваться от довольно строгого папы и сильно переживающей мамы мне было в радость в семнадцать лет, как и Славе Хаиту. У меня был прекрасный круг общения, девушки, первая выпивка, первое все. И я был абсолютно счастлив. Но с моими детьми у меня все складывается свободно, легко и весело, хотя тоже случались разные периоды жизни. А сейчас я счастлив, когда приезжаю в Лондон или в Одессу. Недавно у меня оставались ночевать обе мои дочки и муж старшей, и вот когда вокруг спят твои, спать и просыпаться, конечно, очень приятно. (Улыбается.)