Евгений Антропов называет себя везунчиком, но при этом считает все происходящее с ним абсолютно закономерным — он с детства хотел сниматься в кино. Он выглядит совсем юным в свои тридцать два, хотя многое воспринимает как взрослый и очень ответственный человек, имеющий серьезный душевный багаж. Ну а мальчишество, оставшееся в нем, позволяет ему с полным азартом включаться в игру на съемках и общаться на равных со своими двумя маленькими сыновьями. Обо всем этом — в интервью журнала «Атмосфера».

— Евгений, вы москвич. Считается, что провинциалам легче пробиться. Вы чувствовали какую-­то разницу с сокурсниками-­немосквичами?

— Валентин Черных в своей книге «Москва слезам не верит» писал, что москвичей раньше не любили, это и родители рассказывали, за то, что они якобы наглые, бойкие и деловые. А потом москвичи стали поспокойнее. Как говорит моя подруга, они «тепличные дети», потому что провинциалы живут в общаге, им нужно питаться, пробиваться, и они стараются обрастать связями, вживаться. А у нас, москвичей, есть дом, где накормят и напоят. Поэтому, даже если у тебя возникает цель, такой уж важности и необходимости в ее достижении нет. Когда я на треть-ем курсе получил первую роль, то не испытал никакого удивления — я же к этому шел. Это как слесарь, который учился своему делу и получил разряд. Мне кажется, что у провинциалов заряд на победу больше, но и у меня он был очень сильным. Я не поступил с первого раза и очень расстроился, что придется год сидеть без учебы.

— Расстроило только это?! Была уверенность, что все равно поступите? И что делали год?

— У папы был маленький спортивный магазинчик в Кузьминках, я работал там продавцом. После неудачи уверенность, наоборот, возросла. Поступая второй раз, я испытывал ярость, думал: «Да кто вы такие, что не даете мне заниматься любимым делом?!» Я был внутри очень злой, желчный, мне казалось, я просто обязан поступить. И вот эта ярость давала мне невероятную мотивацию. Я рад, что попал в ГИТИС, к Леониду Ефимовичу Хейфецу, он закладывает мощный актерский фундамент. Хотя главное, что кормит в этой профессии, — опыт, и творческий, и жизненный.

— А где взять жизненный опыт молодому человеку?

— Безусловно, это приходит с возрастом. Но что-­то происходит у каждого — и опыт романтических переживаний, и драмы в семье или у родных, близких друзей. Бывает, ты сам проходишь через очень серьезные, даже трагические истории в юности. После поступления я поехал с одноклассником в Алушту. Перед этим мамина мама, моя бабушка, заболевшая раком, плохо себя чувствовала. Я ее очень любил. Мобильники тогда уже были, но связь стоила как с космосом, и мы почти каждый день ходили на почту звонить в Москву. Я спрашивал, как дела, как бабуся. Мне говорили, что все в порядке. На вокзал встречать меня приехали папа, мама и брат, который младше меня на четыре года. Подъезжаем к подъезду, папа идет с братом машину ставить, а мы с мамой вызываем лифт, он приходит почему-­то без света. И в этом темном лифте я сразу спрашиваю: «Мам, как бабуся?» — и она отвечает: «Жень, бабушка умерла второго августа». То есть именно в тот день, когда я приехал на море. Они ничего мне не сказали, чтобы я хорошо отдохнул. Тогда вроде пощипало глаза маленько, и все, а через три дня меня догнала мысль, что теперь, когда я приеду в Ярославль, поднимусь на четвертый этаж, позвоню в тридцать восьмую квартиру, мне уже никогда не откроет дверь маленькая седая женщина. И меня просто порвало. А больше всего обидно, что она не увидела меня в кино. Я знаю, как бы она порадовалась моим работам. Тем более что у нас совершенно простая семья.

— А чем занимаются мама с папой?

— Папа заканчивал средне-­специальное мореходное училище. Но работал он то здесь, то там, в девяностые годы пытался организовать один маленький бизнес, потом открыл магазинчик, а затем вышел на пенсию. У мамы вообще только среднее образование, всю жизнь домохозяйка. Но она обожала советское кино и очень много фильмов смотрела по телевизору. Она рассказывала, что в восемь лет у меня был любимый фильм — «Верные друзья». У нас была кассета с ним, я ставил ее и смотрел, смотрел, смотрел… Наш фильм «Победители» тоже про настоящих друзей. Как бы они к чему-­то ни относились, все равно идут другу на помощь, переживают друг за друга, спасают жизни.

— Вас легко утвердили в «Победители»?

— Дмитрий Константинов на меня писал роль Заварзина, потому что мы давно друг друга знаем, он меня любит. Но я мог потерять этот проект, потому что, когда Константинов ушел с режиссерского поста, мне стало известно о разговорах, что я якобы выпадаю из ансамбля. Мне тут же захотелось пойти к новому режиссеру, впендюрить его в стену и сказать: «Покажи мне, кого ты собираешься взять, чтобы он сыграл тебе Заварзина?!» (Смеется.) Но потом режиссера опять сменили и все улеглось.

— Вы влезали в какие-­то авантюрные истории, чтобы доказать что-­то себе или другим?

— Я вообще очень легко ведусь на «слабо». Но сейчас не могу вспомнить что-­то конкретное. Два раза прыгал с парашютом, но меня никто не подначивал, я сам поехал — думал, что прыгну и перестану бояться высоты. Не перестал. (Смеется.) Вообще поддевки как вызов, что я вряд ли что-­то сделаю, действуют на меня почти безотказно. И это касается не только ролей. Постоянно появляются обстоятельства «сможешь — не сможешь», и я подключаюсь мгновенно. Если от меня хотят что-­то получить, то меня надо спровоцировать. (Улыбается.)

— Признайтесь, у вас появлялись признаки звездной болезни?

— Нет-­нет. Хотя были нападки со стороны приятелей, что я как-­то поменялся после первой картины. Наоборот, у меня появились деньги, и я мог ребятам подкинуть копейку — не с барского плеча, «на, гуляй», а просто потому, что хотелось отдавать. А изменения были лакмусовой бумажкой того, что я иду правильным путем. Пока у меня не было съемок, я к каждой институтской работе относился как к последней: надо прожить, умереть… Поэтому никогда ничего не получалось. А когда начал сниматься, то уже приходил в институт с другим самоощущением. Помню, репетировали «Трех сестер» — я вообще был в расслабленном состоянии, а режиссер все время говорил: «Прекрасно сыграли». Просто потому, что первый раз в жизни появилась легкость и доверие к себе.

— А что с вами происходило после того, как получили первую большую роль?

— Ничего. Первой работой был полный метр, и мне все говорили: «Старик, ну теперь все, ты проснешься…». А у меня не было такого ощущения, просто надежда, что теперь будут давать работу за работой. А когда этого не случилось, подумал: «Странно, сыграл главную роль, а ничего особо не изменилось». Но постепенно пошли проекты, в том числе очень хорошие, а главное, разные. Знакомство с Димой Константиновым и сотрудничество с ним и с Аленой Званцовой, его женой, в картине «Прощай, любимая» принесло мне очень много радости.

— А вы умеете радоваться не только работе?

— Стараюсь. Например, радуюсь, когда пишется стихотворение. Я люблю природу; приятно, когда я могу посидеть где-­то в тишине или просто выпить хороший кофе с утра. Радуюсь тому, что просыпаюсь, а на улице светит солнце, что сегодня у меня выходной или, наоборот, наконец-­то еду на работу и можно очень хорошо провести время в компании единомышленников. Могу радоваться тому, что рассказал анекдот на съемках, он всех рассмешил, поднял настроение, и ты оказался в центре внимания. Даже хорошая комфортная вещь, которая делает тебя стильным, может обрадовать.

— Можете про себя сказать, что вы везунчик?

— Думаю, да, потому что очень часто так складывались обстоятельства, что петелька-­крючочек — и все само по себе случалось. Когда я пришел к Алексею Мизгиреву на пробы в «Кремень», мой первый фильм, он меня спросил, знаю ли я, что значит одна матерная фраза, сказанная непривычным образом. Я ответил, что да, потому что прочитал это у Довлатова. Он сказал: «Никто не знает, ты знаешь, хорошо». Это был еще один плюсик, чтобы меня утвердили. Я снялся у него в фильме, и меня заметил Юсуф Бахшиев и позвал в «Антикиллер». А потом я познакомился с Аленой Званцовой, и под меня начали писать роли — это тоже везение. Хотя, с другой стороны, во многом закономерность.

— Вы пишете стихи. А как это началось, с чего?

— Лет в тринадцать я написал на какой-­то бумажке первое стихотворение. А недавно у меня прошел вечер поэзии в одном из кафе. Я все время писал в стол, а потом Лена Махова, она училась у Кудряшова в ГИТИСе, бросила в соцсетях клич: «Актеры! Кто пишет стихи…». Это не моя зона комфорта — читать свои стихи на публике. Но я все-таки решился. Удивительно, но я начинал писать на английском языке, хотя учил его только в школе и имел по нему четверку. Мне казалось, что на русском это все будет в лоб, а на английском прокатит. Это как история с англоязычными песнями: они прекрасны, но переведи их на русский — всё, мимо. Я сидел со словариком и искал слова, чтобы выразить мысль, приносил стихи учительнице английского языка, и парадокс — она не находила ошибок, хотя у меня был очень ограниченный словарный запас. А потом стал писать на русском, сначала какими-­то обрывками, а затем уже пошли рифмы.

— А как вы думаете, как актер и поэт, почему заканчиваются все хорошие сказки, то есть прекрасные романтические отношения, и даже крепкие семейные истории?

— Долгая совместная жизнь — это история созвучия. Это не половинки, все самодостаточны. Если вам действительно по пути, вы останетесь вместе. Сомневаюсь, что и химия может уйти. Она может видоизмениться, возникать и исчезать, но это всегда какая-­то ремарковская история. Мужчина не может перестать восхищаться женщиной, если он ее любит. У меня папа и мама счастливо живут вместе больше тридцати лет.

— Вы сказали, ваша семья никак не связана с искусством, только мама всегда безумно любила кино. Почему вы решили, что актерство ваше любимое дело?

— Учась в гимназическом классе, я играл в спектакле по «Тому Сойеру». Учительница английского языка дала мне небольшую роль. И потом в коридоре сказала вдруг: «Иди в актеры, это твое». Думаю, что мне передались очень мощные гены от отца. У него просто убийственный артистизм. Когда мы с ним вдвоем ездили в Турцию, то вокруг него собирались толпы и мужчин, и женщин: он знает тысячи прибауток, шуток, анекдотов, и у него невероятное обаяние.

— А когда вы решили стать актером, папа обрадовался?

— Папа выражал сомнение, но, наверное, чтобы подстегнуть меня. Особенно в первый год, когда я не поступил, была такая провокация с его стороны. Думаю, он это как-­то бессознательно сказал, но мне только помогло. А мама всегда верила в меня. Она безумно рада, но считает нормальным то, что сын работает в кино, для нее это тоже не история чуда. Она не рассказывает всем подряд, кто у нее сын, это папа скорее скажет, он очень эмоциональный человек. А мама все преподносит с достоинством: «Да, поступил, да, работает» (улыбается), не с пренебрежением, но с внутренней аристократической гордостью.

— Вы очень молодо выглядите. На сколько лет себя ощущаете?

— Мне постоянно отказываются продать сигареты, просят показать паспорт, я даже первое время спрашивал: «Вы серьезно хотите сказать, что мне семнадцать лет?». На что мне отвечали, что сейчас есть семнадцатилетние, выглядящие на тридцать. Мне тридцать два, но я их не чувствую вообще, несмотря на опыт за плечами. И все-таки с недавних пор изменилось ощущение себя в пространстве и времени, появилось понимание ценности момента и самой жизни. Уже нет чувства, что ты засыпаешь и просыпаешься, и у тебя все прекрасно, и так будет еще сто лет каждый день. Нет, будет и по-­другому. Безусловно, появилась ответственность за детей и родителей.

— После рождения первенца вы повзрослели?

— Все было как-­то сумбурно, странно. Естественно, жизнь поменялась, потому что появился маленький человек, за которого ты несешь ответственность всю жизнь. И это новое ощущение; привязанность к нему росла с каждым днем. Но сразу это осознать невозможно — наверное, потому, что это фантастическое событие. Ты не понимаешь, почему он кричит, как его укачать, уложить спать, но потихоньку привыкаешь к этому. А когда привыкаешь, понимаешь, что уже без этого человека теперь не можешь. Но такого, чтобы я стал вдруг говорить басом (смеется) или стал очень серьезным и важным, не произошло.

— Почему первого сына Петром назвали?

— Просто выбрали в честь апостола. В свое время я думал, что, если у меня будет двое сыновей, было бы здорово, чтобы у них была небольшая разница, они ходили бы вместе по школе и там говорили: «Вон апостолы идут». И у них разница в два года с копейками, старшему уже пять лет. Второму ребенку мы выбирали имя, но я понял, что от очевидности не убежать: есть Петр, пусть будет Павел. Они друг друга дополняют, и это прекрасно. У них совершенно разные характеры, один полегче, другой более основательный. Старший производит впечатление физика, младший — лирика, хотя это очень топорное определение. (Смеется.)

— В какой возрастной период детей вам комфортнее или интереснее с ними общаться?

— Всегда интересно. Это только кажется, что они маленькие и ничего не понимают, они просто иногда не могут ответить тебе, но все интуитивно чувствуют. Детям нравится, когда они видят увлеченных чем-­то родителей. Если я куда-­то иду, они хотят идти вместе со мной, если я что-­то смотрю — садятся рядом.

— Кто-­то из актеров недавно рассказывал, что на вопрос, кого бы он хотел — мальчика или девочку, — не задумываясь ответил, что сына, потому что мечтал о радиоуправляемом вертолете…

— Когда у тебя появляются дети, то ты идешь в «Детский мир» на законных основаниях. (Смеется.) Хотя ты взрослый и можешь себе купить любую игрушку, но, когда рядом два оправдания, это совсем другое дело. Вроде бы ты им покупаешь, но и себе тоже. Я этого и не стесняюсь, представляю, что скоро мы будем играть вместе в такие игры.

— Первый сын родился, когда вы были на съемках. А со вторым… вы были в тот момент?

— Петр появился на свет, когда мы снимали с Константиновым «Грешника». А Павел — когда я уже был дома, после проекта. Но я не присутствовал при его рождении и даже не думал об этом. Знаю, что многие сейчас так поступают, но раньше мужчин не допускали к процессу. И в этом смысле я традиционного воспитания.

— Для вас актерская профессия — мужская?

— Одна моя подруга говорит, что она не мужская. Как человека рефлексирующего меня это оскорбляет. Я думаю, что актерская профессия невероятно мужская, хотя бы потому, что изначально она была только мужской. И физически тяжелой бывает, особенно если это боевики, фэнтези. Мне эта профессия нужна, потому что в ней нужно и можно отдавать энергию, которой у меня много. Если ты ее не отдаешь, то начинаешь «жрать» окружающих, в первую очередь близких. Конечно, с возрастом учишь себя сдерживаться, но, когда долго нет работы, не могу расслабиться, становлюсь раздражительным и нервным, к сожалению. Мне нравится могущественность этой профессии: за одну свою жизнь ты можешь прожить много самых разных жизней. Для меня важно понимать, что ты сначала мужик, а потом уже артист. И если в кадре надо передвинуть стол, то можно не ждать рабочих, которые придут и это сделают.