Петр Рыков всего четыре года назад, в тридцать два года, окончил ВГИК. До этого успел получить профессию переводчика, но неожиданно выпали карты, которые все спутали. И он оказался не за английскими книгами, а расхаживающим по подиуму в мировых столицах моды. Сегодня он много снимается и прекрасно себя чувствует как в костюмном историческом материале, так и в образе современника. Он интроверт, а еще не устает повторять, что всегда делает лишь то, что хочется. Причем во всем. Наверное, потому при такой эффектной внешности посягать на его свободу разрешено пока только любимой кошке. Подробности — в интервью журнала «Атмосфера».

— Петр, вы пьете чай с молоком на английский манер, хотя, работая моделью в Европе, в Лондоне как раз не жили…

— Да, не жил, но мне очень нравится эта страна. Наверное, у меня симпатия к Англии идет прежде всего от языка и от музыки. Я окончил отделение перевода в университете им. Дашковой, и вообще этот язык — прекрасный, им восхищался Набоков, для меня английский — это музыка. А английский мир в музыке ХХ века сделал очень много. И я, конечно, в этом смысле до сих пор остался в девяностых годах — «Oasis», «Radiohead»… Я помню, как мы были месяц с гастролями в Великобритании со спектаклем «Мера за меру» Деклана Доннелана. И когда ступил на эту землю, подумал: «Вот в каком качестве мне довелось побывать в Лондоне по-настоящему. И это здорово». Помню, что каждый вечер у меня был спектакль, днем я гулял пешком по городу, а потом из театра шел в Shoreditch Bar & Kitchen, выпивал там виски, слушал блюз… Это было незабываемо хорошо!

— А какое отношение у вас к другим странам, в которых вы успели пожить?

— Я сразу почувствовал, что мы с итальянцами похожи. Хотя они более поверхностны и легче относятся к жизни со своей «Дольче вита», потому что такая еда, потому что солнце… Они знают, что жизнь для того, чтобы жить. А мы живем для того, чтобы что-то сделать.

— Так у нас же климат…

— Безусловно, климат тоже виновен. Помню, сразу обратил внимание на то, как просто они одеваются, как живут, стараясь себя не утруждать. И кто их может за это осудить? А вот скандинавы, шведы для меня — суперлюди. Эти ребята знают и как работать, и как отдыхать, и как держать дистанцию, умеют помолчать и сказать нужное.

— Кстати, англичане тоже умеют держать дистанцию…

— Да, но у них это возведено в национальную черту. Для них прайвиси — один из столпов. А шведы проще. Как-то приятель-швед мне сказал: «Если мы не уверены в чем-то, то рта не открываем, но если говорим что-то, то на девяносто девять процентов это так и есть», что мне в них очень нравится.

— Значит, вам ближе нордический характер…

— Да, я спокойный и достаточно закрытый человек, и как недавно выяснилось, зачат я был на Васильевском острове (улыбается), в общежитии ЛГУ, где жила мама во время учебы на факультете прикладной математики, хотя родился в Великом Новгороде. Теперь понятно, почему у меня такой характер, почему Питер мне нравится больше, чем Москва, и северная красота ближе, чем южная. Почему я интроверт, а не экстраверт, минор, а не мажор, Бах, а не Моцарт. В общем, много почему и много объяснений тому. И Петр означает камень, вот я камень и есть.

— Теперь я понимаю, почему у вас совсем немного интервью при ваших ярких ролях в кино и успешной модельной карьере…

— Я не очень умею это делать — давать интервью, и не особенно рвусь, если честно. У меня до сих пор язык не поворачивается назвать себя актером. Я считаю, что вот Александр Яценко — это актер, и Алексей Вертков, и Евгений Ткачук — они живут в профессии очень осознанно, со своими проблемами, у них вообще голова по-другому устроена. А я человек, который не портит кадра. Да, и мою работу моделью такой уж суперуспешной не назовешь. Когда я попал в этот бизнес, никто не знал, как развивать карьеру мальчика, тем более из России. Да я и не думал, что мне нужно делать карьеру модели. Я хотел посмотреть мир, пожить везде, потому что всегда чувствовал, что туристические поездки — не мое. А модельная история давала этот способ существования. Ты приезжаешь в страну, у тебя сразу налажена жизнь: есть работа, общение, оплачено жилье, есть деньги в кармане, а вокруг тебя красивые молодые люди. Каждые два месяца я передвигался по разным странам и городам.

— Потом вам все это надоело?

— Однажды я просто понял, что модельной жизни мне хватит, наелся этим. И сейчас мог бы сидеть в Милане на шоуруме у Армани, это хорошая работа и деньги, но подумал: «А хочу ли я оказаться там в тридцать пять лет»? Осознал, что нет. Я понимал, что обладаю интересной внешностью, с мозгами все в порядке, и у меня было определенное представление о театре, поэтому решил двигаться в этом направлении. Кстати, как хорошо, что мы встретились в этом месте. В девяностые тут была французская кондитерская, и мы с мамой, оказываясь в Москве, не раз проходили мимо, направляясь в театры по соседству, смотрели на круассаны и так хотели посидеть здесь, но не могли себе этого позволить.

— То есть любовь к театру родилась у вас благодаря маме, которая, не имея лишних средств, выбирала спектакль, а не круассаны…

— Да, театр всегда был в моей жизни, потому что мама часто водила меня туда, сама очень любила его. Когда она жила в Питере, пересмотрела там все спектакли.

— А вы помните самые сильные детские или юношеские театральные впечатления?

— Я рос в Смоленске, и у нас был драматический театр с главным режиссером Петром Ивановичем Шумейко. Ходил туда и с мамой, и с классом, но не могу сказать, что испытывал какие-то потрясения. Там была обычная жизнь, как и во всех театрах нашей страны того времени. А уже потом были наезды в Москву и походы здесь в театры с мамой. Я запомнил «Волки и овцы» Константина Богомолова в «Табакерке», «Господа Головлевы», «Человек-подушка» Кирилла Серебренникова и, конечно же, многие постановки Сергея Женовача, Камы Гинкаса и Юрия Бутусова.

— В общем, вы решили вернуться в Россию и поступать в театральный институт? Считали, что у вас есть талант и в некотором смысле актерская практика в роли модели?

— Нет, в работе моделью ты просто несешь себя, все вариации на тему «я такой». У меня была одна мечта — я всегда хотел быть рок-звездой. Мне и до сих пор этого хочется. (Улыбается.) На тот момент, а мне было уже двадцать восемь лет, я понимал, что нужно совершать какие-то конкретные шаги и зарабатывать деньги. Хотелось бы музыкой, конечно, но тогда это казалось невозможно, потому что у меня не было единомышленников, я не представлял, с чего начинать. А уж когда узнал, что мастерскую во ВГИК набирает Игорь Ясулович, который мне очень нравился как актер, сомнений не осталось и вовсе. На втором курсе меня позвали в Театр им. Пушкина, по сути, в массовку. Писарев ставил «Великую магию», нужны были классические персонажи отдыхающих. Весь следующий год я ходил по пляжу в трусах (смеется), потом участ-вовал в пластическом спектакле. После третьего курса прошел на кастинге к Деклану Доннелану в «Меру за меру» на роль Клавдия. И в конце учебы Евгений Александрович пригласил меня в театр. Я считаю, что с театром Пушкина и с «Табакеркой» мне очень повезло.

— Вы сказали о своей мечте стать рок-звездой. А почему же вы бросили музыкальное училище через два с половиной года?

— Потому что в тот момент было ощущение абсолютной безысходности и отсутствия перспектив. Я окончил музыкальную школу по классу классической гитары и девятый класс и понял, что хочу пойти в музыкальное училище. А мама сказала, что надо остаться в школе, получить среднее образование. Я согласился, но все сразу пошло не так. Считаю, что мне как раз не хватило этих двух лет, не хватило какого-то терпения, запала. Потом могла начаться новая история, можно было бы поступать в консерваторию, а это уже иная ступень. Но сейчас, сделав семнадцатилетний крюк, музыка возвращается ко мне. Пока не скажу, как.

— Но актерскую профессию не бросите?

— Нет. Во-первых, она меня кормит, и удовольствие я получаю от работы. Понимаю, что делаю в профессии. Я люблю театр, но находиться в постоянном коллективе мне сложновато, а вот киношная история, когда люди собрались на проект, прожили какое-то время и разбежались, ближе. Но если Евгений Александрович меня о чем-то попросит, я всегда готов. Мне с ним вообще очень повезло, у нас замечательные отношения, при том, что я не совсем из этого мира.

— Музыка предполагает большую интровертность, а актерство — более экстравертная профессия…

— Да, но, к примеру, Вячеслав Тихонов не был вообще похож на экстраверта. Вот к чему бы хотелось стремиться. Я понимаю, что на мне пока нет груза славы, но меня все равно достаточно тяжело вынести. И с одним человеком мне сложно общаться двадцать четыре часа в сутки, нужна свобода и воздух. Например, сейчас я хочу лежать, ничего не делая, и хочу, чтобы меня никто не трогал. Я тридцать шесть лет шел к тому, чтобы у меня было такое право.

— Это может касаться и мамы?

— Абсолютно всех. Только кошка всегда может быть рядом.

— А если в это время кому-то из близких нужна будет моральная поддержка?

— Вы знаете, мы с мамой моральную помощь оказывать не умеем. Я не знаю, какими словами облегчить человеку жизнь. А если мне плохо, ухожу в свой угол. Не надо мне ничего облегчать, я сам должен с этим прожить. Но я знаю людей, которые вроде бы ничего и не говорят, но в их природе, в их складе характера заложено что-то такое, что они умеют помочь. То ли в них есть какая-то легкость, жизнерадостность, не знаю, но я не легкий человек. Если я где-то появлюсь, как бы вообще не накрыло плитой (улыбается), потому что могу сказать: «Да, плохо все! И лучше не будет. И вообще мы все умрем». И мама во многом такая, но она все-таки женщина, во-первых, во-вторых, старше меня. Но когда мы говорим об этом, она все понимает.

— Мальчик рос в интеллигентной семье, красавец, гитара… Как у вас в детстве и юности обстояли дела на сердечном фронте?

— Я без инструмента пока, но он будет. (Смеется.) А раньше гитара работала, конечно. Но я не очень обращал на это внимание. И внешность свою долго никак не оценивал, не могу сказать, что считал себя красавцем. Мне повезло со школой, с классом, все были из интеллигентных семей, и у нас было много симпатичных девчонок и ребят, не думаю, что я на их фоне очень выделялся. Девочки на меня не вешались. Правда, потом, с опозданием я узнавал, что кто-то по мне сох. Но, видимо, так нужно было, чтобы я не испортился. (Улыбается.) Я влюбчивый, увлекающийся, но думаю, что сыграл свою роль пример семьи, того, как точно не надо, чтобы было. Главное, я давно понял — не надо врать. Я знаю, что дает присутствие отца, мужчины, и чего его отсутствие лишает.

— Вы переживали по этому поводу?

— Нет, не могу сказать, что у меня есть обида, горечь или еще что-то.

— Мама давала столько любви, что вам хватало?

— У нас была такая сложная бытовая ситуация, не было условий окружить меня особой заботой. Евгений Миронов рассказывал, как ему чайником табуретку грели, чтобы он на теплую сел. Но у нас и близко не было таких возможностей. И я всегда рос очень спокойным. Мама на полном серьезе говорит: «Я не знала, что дети могут капризничать. Ты никогда не плакал, не просил есть или что-то купить». Маму распределили в Новгород после института работать, помню, что у нас дома были какие-то перфокарты. И жили мы на окраине в бараке на сорок клетушек и одной уборной и раз в неделю мылись в общественной бане. И в стужу мама ходила на колонку за водой. А в Смоленск мы переехали, когда я пошел в школу. Там тоже была коммунальная квартира, но уже двухкомнатная, на две семьи. По сравнению с Новгородом это казалось роскошью. Мне было двадцать два года, когда у нас появилось отдельное жилье. Очень долго все в моей жизни было не про деньги. Мне повезло, что тогда не существовало такой большой разницы между золотой молодежью и остальными.

— У вас, наверное, тогда не было возможности модно одеваться. А хотелось?

— У мамы была подруга, которая хорошо шила, и в старших классах у меня появился костюм, в котором я ходил в школу. Пиджак напоминал твидовый, были еще черные брюки и светлая жилетка. Не могу сказать, из чего она была сделана, но спустя годы мне кажется, что выглядела она как из соломы, а пуговицы — из соломы, застывшей в смоле. Это было красиво, не кричаще, но в то же время выделялось потому, что пиджак был серый, а жилетка светлая. И однажды мне сшили двубортное пальто, которое можно было надевать со всем. Помню, что еще дарили деньги на Новый год и день рождения, мы с мамой приезжали иногда в Москву, и в джинсовом магазине в Столешниковом переулке удавалось купить джинсы, футболку или ботинки.

— А позже вы маме привозили какие-то вещи из-за границы?

— Нет, потому что уже было сложно уследить за мамой, она менялась. И вообще, ей это было неважно, да и с собственным вкусом у нее все нормально. А вот когда появилась возможность сводить ее в театр, это было для нее подарком. И вообще она очень спокойно воспринимала мою жизнь за границей, никогда не собирала публикации с моими съемками и очень удивлялась, когда в Смоленске кто-то к ней подходил со словами: «А мы вашего мальчика видели». Мы всегда понимали, что это просто работа, хотя и со своими нюансами.

— Мама, как я поняла, сейчас одна. Она пожертвовала личным счастьем ради вас?

— Мама сейчас одна, но, наоборот, она достаточно адекватный человек, просто ее выбор мужчины привел ее туда, куда привел. Ее открытость и экстравертность сыграли с ней злую шутку.

— Перевезти ее в Москву не хотите?

— Мысли такие есть, я же нормальный человек. Она очень долго думала, что ей надо в Москву, я ее переубеждал, но потом она провела две недели в Питере и сказала, что я был прав, он ей ближе.

— Но зато сын в Москве…

— Мы не та семья. Я не буду к ней приходить каждый день, и жить нам вместе тоже не надо. Она прекрасно понимает, что это доставит больше переживаний, потому что, когда она чувствует меня рядом, не может уснуть, пока я не приду домой. Хотя ей бы, конечно, хотелось, чтобы мы обитали вместе. Но она сама уехала в семнадцать лет в Питер, оторвалась от семьи… У меня нет дома и этого ощущения до сих пор. Но я точно знаю, как не должно быть, и имею представление о том, как надо. Мне тридцать шесть лет, и все спрашивают, почему у меня нет семьи. Я мог бы сказать, что такой суперхолостяк, сибарит, но нет, просто с кем ее создавать? Для галочки мне семья не нужна, я себя люблю, и у меня, чтобы не быть одному, есть кошка. И домохозяйку я могу нанять. Знакомясь, я через полчаса вижу, что у нас с девушкой может быть, и даже не влезаю в такие отношения. Так что те, кто меня знает, понимают, почему у меня нет ни жены, ни детей. А к кому меня пристроишь? (Улыбается.) Тем более, я никуда практически не хожу, не общаюсь.

— Так можно же и на съемочной площадке познакомиться, и в театре…

— Наши артистки — это особый подвид. А мне надо, чтобы любимая девушка и трогательная была, и умная, и красавица, а таких у нас на всю индустрию единицы. И потом… мне нравятся ровесницы, многие уже не свободны. Я с удивлением смотрю на тех мужчин, кто выбирает себе спутниц все моложе и моложе.

— Вам важно, как выглядит девушка, как одета?

— Марки одежды абсолютно не важны, а чувство стиля и вкус имеют значение. Если на девушке будут безумные сапоги, то это все, до свидания. Важно, как она себя преподносит, как чувствует свое тело, есть ли у нее обаяние. Всегда видно, если девушка хочет просто грудь третьего размера показать или еще что-то. Бывает, насмотрелась чего-то, почитала и создала себе некий образ. Но начинаешь общаться и понимаешь, что немножко не сходится картинка с внутренним содержанием, она пытается желаемое выдать за действительное. И тогда хочется сказать: «Пять за то, что поучилась, поднаторела, но есть вещи, которые не скроешь».

— Изменилось ли ваше отношение к собственному стилю с переездом за границу и работой в модной индустрии?

— Хороший вопрос. Не могу сказать, что изменилось отношение к стилю. У всех бывают разные периоды. Чем ты моложе, тем экстравагантнее выглядишь. Я всегда понимал, что мне идут костюмы, но не было случаев в повседневной жизни, чтобы их носить. Мне ближе Armani, чем Prada, скажем так. Просто с этой работой появилась возможность лучше одеваться. В ближайшем доступе появились такие магазины, как Н&М, где можно было накупить всего, не потратив кучу денег, и выглядеть достойно. Сейчас мне некому что-то доказывать ни дорогущими часами, ни обувью, я не светский человек, не хожу на мероприятия, не трачу время на это. Может быть, такой период наступит, и я это буду делать с удовольствием, но пока мне вполне хватает пары штурманских часов. И с появлением машины я уже много лет подряд провожу всю зиму в кедах Adidas и прекрасно себя в них чувствую. Так что не могу сказать, что жизнь модели наложила на меня серьезный отпечаток. Мое детство и юность были совсем небогатыми, не на что было купить хорошие вещи, и когда я стал моделью, эти возможности уже не могли снести мне голову. Я нормальный парень, знаю, что не одеваюсь как лох, и мне этого хватает. Понимаю, что встречают по одежке, но, по-моему, плохо я не выгляжу, а хочется, чтобы дело сразу пошло дальше, чем одежка. (Смеется.)