Сегодня Егор Корешков — один из самых востребованных молодых актеров. Его актерская биография складывается так, что он интересен и обычному зрителю, и тем, кто является поклонником авторского кино. Хотя «Горько» Жоры Крыжовникова, где актер сыграл жениха, покорил, кажется, всех. По версии одного из глянцевых журналов, он признан самым стильным актером 2017 года. Но это не мешает ему оставаться простым, искренним и внимательным человеком. Ни грамма снобизма. Мало того, он почти всегда ездит на метро и, по его словам, никакого дискомфорта не испытывает.

— Егор, вам приятна пришедшая узнаваемость?

— Никогда не знаешь, как к этому относиться. Все равно это ошарашивает. Если меня просят сфотографироваться, я всегда соглашаюсь, ведь это важно людям. Буквально пару дней назад бежал по делам и вдруг просто натолкнулся на человека, который не давал мне пройти и говорил: «Можно фото?» Я даже не понял, как он успел меня разглядеть. (Смеется.) Конечно, с одной стороны, это приятно: значит, люди смотрят фильм, им нравится то, что ты делаешь, но ты сразу попадаешь в поле общенародного внимания и не можешь быть расслабленным. И это обратная сторона медали. Иногда думаю: «Надо меньше сниматься, потому что иначе можно с ума сойти, или сниматься так, чтобы это было творчески, достойно, это увидели, но не массово». (Смеется.)

— У вас и так много артхаусных и фестивальных фильмов. Просто в определенные моменты нужна шапка-невидимка.

— Да, да, да. Подкупает, когда не узнают, потому что ты совершенно другой в жизни. К примеру, меня в компании представляют: «Егор Корешков — актер, снимался там-то, там-то и там-то». И в ответ слышу: «Да ладно! Я смотрел. А ты кого играл?» (Смеется.) И потом говорят: «Не может быть, это не ты».

— Читала, как вы всегда глубоко «копате», готовясь к роли, к примеру, к пианисту в «Метаморфозисе»…

— Да, я всегда стараюсь найти максимум литературы или научиться чему-то, связанному с ролью, и сценарий перечитываю по многу раз, разбираю свою линию. Удивляюсь, когда сталкиваюсь с актерами, которые приходят на площадку и знают только сегодняшнюю сцену. Но ведь кино снимают не в хронологическом порядке, а значит, ты должен понимать, почему герой сегодня такой, что произошло до этого. Иначе зритель начнет плеваться и задавать вопросы: «С чего вдруг он так себя ведет, он же в прошлой сцене ее любил, а здесь вообще не замечает?» А все потому, что у актера внутри ничего не было и все стало искусственным.

— Мы все часто чего-то ждем: свидания, поездки на отдых, встречи с новым фильмом. И порой чем больше ждешь, тем меньше впечатлений получаешь. А ваши ожидания от работы и в личном плане всегда оправдывались?

— Несколько раз мои большие ожидания не просто оправдывались, а фильм или ситуация оказывались гораздо грандиознее и немыслимее, чем я мог себе это вообразить. Самое ошеломляющее впечатление — это закат на Гран Каньоне. Эмоции, которые захлестнули меня, когда я увидел это вживую, вообще не поддаются описанию. У меня было ощущение, что я в другой вселенной, настолько это масштабно и красиво. Некоторые работы, в которых я снимался, тоже оправдали мои надежды. Так было и с «Горько», и с «Оптимистами». Я очень ждал фильм «Ла-Ла-Лэнд», еще и потому, что мне понравился первый фильм режиссера «Одержимости». И я вышел из зала потрясенным — так сильно в меня это попало, потому что снято точно и очень глубоко, несмотря на легкий жанр мюзикла. Картина затрагивает очень важные, волнующие и насущные вещи, кстати, первое название фильма — «Мечтатели».

— А вы мечтатель?

— Да, я мечтатель. Несколько лет назад посмотрел документальный фильм «Секрет». Мне хватило пятнадцати минут, чтобы это проникло в меня. Главная мысль — надо мечтать и идти напрямую к этому. И не важно получить полноценный результат — важен сам путь.

— Ваш герой из сериала «Оптимисты» — дипломат. Дипломатия — это компромиссы, игра. Вы к этому склонны?

— В первую очередь я стараюсь быть искренним с собой, а уже потом с людьми. Я за правду, но иногда она бывает очень грубой, болезненной, никому не нужной, может только навредить, усугубить ситуацию, а обман, напротив, будет во благо. Поэтому в такой момент лучше включить дипломата. Я вспоминаю, как в детстве просил маму, когда звонили домой: «Скажи, что меня нет», но чаще всего она говорила: «Я не буду врать», как бы я ни умолял ее. (Смеется.) И, кажется, мне передалась эта ее черта, у меня есть внутренний блюститель правды, и если вдруг случается приврать, что-то недоговорить, я начинаю мучиться, вплоть до того, что звоню человеку и признаюсь, что был неправ или не совсем честен.

— Есть ли разница в спорах с мужчиной и женщиной?

— Это абсолютно разные пространства. Когда ты споришь со знакомым, с другом, то чаще всего можешь апеллировать к чему угодно. А если ты бережно и уважительно относишься к любимому человеку, то не хочешь переступить рамки. Но при этом не желаешь идти на компромисс (смеется), потому что, если прогнешься, так будет всегда. Здесь важно доверие и умение чувствовать друг друга.

— Мне кажется, вы довольно стеснительный человек…

— Да, по природе я замкнутый, но из-за моей профессии и жизненного опыта какие-то черты меняются, стираются. Я стал более свободным. Но вообще я все-таки больше слушатель и зритель. При этом для меня нет проблемы включиться и находиться в центре внимания. А в детстве не мог себе такого даже представить.

— В ГИТИСе почувствовали себя свободнее?

— Даже раньше, когда начал заниматься актерским мастерством в колледже. На первом курсе мы с моей однокурсницей поставили «Стеклянный зверинец» Уильямса. Я был и главным героем, и рассказчиком. Это стало для меня огромным шагом, до этого я себя вообще не представлял на сцене, скорее мечтал о музыкальной карьере. Спектакль имел большой успех. Наши педагоги смотрели и плакали. И это были не слезы счастья и умиления, потому что мы сами что-то сделали. Они действительно подключились к истории, сопереживали. Вот тогда я впервые почувствовал, что могу и хочу стать актером. И началась внутренняя борьба с самим собой, освобождение замкнутого человека. (Смеется.)

— А с чего вдруг вы в детстве захотели играть на ударных инструментах? Папа был гобоистом в оркестре Плетнева, а мама — классическая певица.

— Папа еще в оркестре Федосеева работал. Они оба окончили Московскую консерваторию. Когда мама с папой меня спросили, на чем я бы хотел играть, то начал размышлять над вопросом, что главное в музыке. Пришел к выводу, что это ритм. Поэтому с уверенностью сказал: «Конечно же, на ударных». Меня отдали в музыкальную школу по классу ударных. Играл на ксилофоне. Дома у меня был переносной инструмент — только верхняя поверхность, без ножек.

— А собственно палочками по барабанам стучали?

— Конечно. Сначала была резиновая панель, на которой я отрабатывал удар, а со временем появился малый барабан. И чтобы не шуметь на весь дом, я стелил сверху кусок ткани. Потом у меня была своя группа «Сара Джессика Паркер», но на тот момент я уже сбежал из музыкальной школы.

— Тем не менее вы подумывали о музыке как о профессии, а актерство все равно взяло верх…

— Сначала вообще собирался поступать на экономический. Я хотел зарабатывать деньги и думал, в какой профессии смогу это сделать, в чем силен. И это была математика. Экономический подходил идеально, правда, я не представлял себя в офисе. Но я не поступил. Что-то все-таки меня уберегло от этого.

— Родители не отговаривали вас от идеи поступления на экономический, не волновались, что вы это хотите сделать только потому, что не хватает средств?

— Это двигало мной, но не ими. Они просто не вмешивались. А я старался как мог, параллельно работал, даже разнорабочим на заводе. (Смеется.) И официантом был, и барменом, учась в колледже, а в театральном уже подрабатывал массовиком-затейником и даже что-то играл в театре.

— Но студенчество — это еще и время романов, влюбленностей…

— Наш педагог по речи в институте культуры — высокая, статная, красивая женщина — говорила нам: «Вы должны выбрать: либо театр, либо любовь, потому что это несовместимые вещи». Так и получалось: как только я больше времени и души отдавал любви, сразу упускал что-то в учебе и работе, и наоборот, не ладилось в любви — все хорошо складывалось на профессиональном фронте.

— Вы окончили ГИТИС, и, кажется, сразу пошла работа, вскоре же и «Восьмидесятые» появились…

— Не сразу, через год где-то, пригласили в «Восьмидесятые». Если вы посмотрите мою фильмографию, то в самом начале увидите некоторые пункты — не совсем симпатичные.

— Один крутой глянцевый журнал наградил вас званием «Самый стильный актер−2017». Можно уже ходить с гордо поднятой головой и на всех, кто одет не так, смотреть чуть-чуть свысока, но мне кажется, в вас совсем нет снобизма. Тем более вы обмолвились, что ездите на метро.

— Я все время езжу на метро. (Смеется.) У меня нет машины. И не хочу ее иметь, хотя с удовольствием вожу, когда путешествую по Америке или Европе. Но стоять в московских пробках, к тому же когда все перекопано, искать, где припарковаться, мне совсем не нравится. Живя в центре, на мой взгляд, ездить на машине вообще бессмысленно.

— Тем не менее многие ваши коллеги будут ехать по четыре часа, мучиться, опаздывать, но не выйдут у ближайшего метро.

— Я себя чувствую в метро вполне комфортно. Некоторые мои знакомые тоже говорят, что им лучше ехать на машине, пусть дольше, с пробками, зато в комфорте, с хорошей музыкой. Я свободен и не хочу терять впустую столько времени. К тому же моя профессия — наблюдать за людьми. Метро, улицы, в том числе расположенные далеко от центра, — лучшие места для этого. Вчера, например, я был в районе Измайловского парка, зашел в кафе и понял, что это совершенно иной мир, не тот, что в центре. Ощущение, как будто съездил за границу или в другой город. Это помогает посмотреть на себя и на свое окружение со стороны. Многие кинематографисты пишут сценарии или снимают фильмы об общечеловеческих вещах, с точки зрения своего круга. А это не соответствует реальности.

— Почти все ваши коллеги говорят, что в жизни не играют. Хотя иногда и большие артисты для пользы дела или невольно немного поигрывают. Вы наблюдали такое?

— Все относительно. Бывает, и я общаюсь с коллегами, и хочется сказать: «Остановись, хватит, ты не на сцене» или «Выключите камеру!» Но я не знаю всех подводных камней, отчего так происходит, иногда это подсознательные страхи остановиться, быть неинтересным. Многим актерам все время хочется заполнять собой пространство. Порой и мне говорят, мол, что-то играю. Но где грань между человеческой открытостью и актерством в жизни?

— А вы когда-нибудь замечали за собой шлейф от героя после длительных съемок или репетиций?

— Да, к примеру, в фильме «Метаморфозис» у моего героя был тик. И у меня он так ассоциировался с работой и с авторами — Сережей Тарамаевым и Любой Львовой, что когда я их встречал спустя время, возникал рецидив, и немного начинал дергаться глаз. Рефлекс срабатывал. Очень важную мысль сказала однажды Светлана Землякова, мой педагог по речи, что не мы, актеры, приносим что-то своим героям, а это герои поселяются в нас. И когда я это услышал, то действительно оглянулся на своих однокурсников и понял всю проблему распределения — одному достается роль счастливого человека, а другому — депрессивная, и он начинает себя отождествлять с персонажем, приносить это в свою жизнь и распространять такую энергию. Случается, к актеру пристает то, что он придумал о себе, и это переходит из фильма в фильм. А бывает, наоборот, люди, надевая на себя все новых и новых героев, теряются и про себя ничего не могут понять. Мне очень важна адекватность, поэтому стараюсь делать паузы между работами.

— Вам только что исполнился тридцать один год, какой-то щелчок на цифре тридцать был?

— В двадцать лет ты бежишь сломя голову, а по дороге еще хочешь схватить и это, и то, все рассовать по карманам и бежать, бежать еще дальше без оглядки. И вот так лет до тридцати. (Смеется.) Кто-то бежит быстрее, кто-то медленнее, а кто-то понимает, что вообще не туда бежал. Не могу сказать, что для меня тридцать лет — это некий рубеж, но сейчас я могу пройтись, даже приостановиться, оглянуться, посмотреть, бежит ли кто-то за мной и впереди, отряхнуть ноги и отправиться дальше, но уже более осознанно, понимая, что нахватал в свои карманы по дороге.

— Говорят: «Двадцать лет — ума нет и не будет, тридцать лет — семьи нет и не будет…»

— Я знаю поговорку: «Если ты не женился до двадцати пяти, то потом уже рано».

— И что у вас, уже рано?

— Это вопрос наличия конкретного человека. Либо он есть, либо его нет. Мое сердце уже несвободно, человек есть, могу смело это заявить. Но случилось это не так давно.

— И вы готовы на решительные шаги?

— Когда есть именно тот человек, ты хочешь с ним иметь все: и штамп в паспорте, и ребенка, и семью, и дачу, и путешествия. Ты хочешь свою жизнь ему посвятить.

— А вы влюбчивы?

— Да, я безумен по-хорошему (улыбается), но такое случается редко. Я не верю тем, кто говорит: «Я такой влюбчивый», а он в этом месяце влюбился, через месяц — снова, потом еще и еще. На мой взгляд, этот человек просто не контролирует себя вообще, у него переменчивое сознание. У меня с возрастом появляются внутренние правила, рамки, представление о том, какой должна быть девушка. Поэтому еще сложнее найти ту, которая подходит под эти параметры. Хотя я специально никого не искал, мне повезло.

— Любимый человек должен разделять ваши интересы даже на уровне потребителя?

— Но в чем-то же надо пересекаться. Либо нужно умиляться человеком с другими интересами, но на этом долго не продержишься. Ты будешь умиляться, умиляться, а потом подумаешь: «Господи, тебя вообще не переделать! И зачем мне все это нужно?»

— Вы романтичны?

— Иногда на меня накатывают волны чрезмерного романтизма и сентиментальности, такие, что даже самому становится не по себе. (Смеется.) Но чаще всего это происходит в начале влюбленности, когда сильные эмоции неожиданно наваливаются на тебя и словно пыльным мешком бьют по голове до некоторой потери сознания. Ты становишься глупым ребенком, неловким медвежонком.

— Еще не обросли защитным панцирем?

— Не могу сказать, что у меня вырос панцирь и я ничего не вижу, не слышу. Нет, наоборот, если он и есть, то довольно прозрачный. Думаю, у меня есть защитная аура. Внутри нее я хожу абсолютно свободный. Но нельзя быть открытым и откровенным все время, иначе съедят. Ты должен быть сильным, и в тебе должна ощущаться неприступность.