У нее очень сложное для грима лицо. И оголенность души, которая не хочет грима. Честная, открытая, предельно откровенная — в молчании. Пост в Интернете, собравший десятки тысяч лайков. Исповедь женщины, в муках рожавшей своего первого ребенка, дочь, ее ощущения, которые мурашками перетекали в чужие тела. Истории любви, ненависти, взросления, потерь… Все эти истории имели автора — Юлия Ауг, актриса.

— Юля, вы из того редкого типа актрис, что с возрастом только растут в цене. В сорок лет вы сыграли императрицу Елизавету в телесериале «Великая».

— Нет, не в сорок, значительно позже. В сорок четыре, это был ноябрь 2014-го. В сорок были «Овсянки».

— «Овсянки» вызвали много споров и произвели фурор на Венецианском кинофестивале.

— Этого я не читаю. Я вообще не читаю критику. А зачем? Мне все равно.

— Так не бывает, чтобы все равно. Вы же постоянно пишете в Интернете. Для кого?

— Мне легче писать в Сети. От желания сказать что-то и подчас невозможности сделать это. Недавно ехали с продюсером, и я ей как раз признавалась в том, что для меня иногда большим испытанием является любой телефонный звонок и даже вызов такси, когда мне нужно просто набрать номер и объяснить водителю, куда требуется приехать. Может быть, это от того, что я устала, я очень устала. Я устала не сейчас, по крайней мере несколько лет назад. Говорить, встречаться, объяснять… Писать мне проще.

— Недавно вы вернулись из Крыма, где получили специальный приз жюри фестиваля «Евразийский мост» за фильм «Прикосновение ветра». Вам удалось выбраться к морю — я помню, на своей странице вы мечтали об этом?

— Оказывается, я жила в очень дорогой гостинице, и не надо было никуда идти — просто спуститься вниз на лифте. Море было теплым, не холоднее нашего Балтийского в июле.

— Вы выросли в Эстонии, в Нарве. Тоже неподалеку от побережья — только стылого, ветреного.

— Наверное, со стороны балтийская природа выглядит блекло, там нет ярких цветов, хмурое море, но я люблю его таким, и для того, чтобы спрятаться от людей, это просто идеальное место. В Эстонии мне всегда было хорошо.

— В детстве вы с мальчишками наверняка лазили по руинам таинственного Нарвского замка.

— …И родители постоянно пугали нас тем, что в один прекрасный момент его своды обрушатся и нас засыплет землей. Мы боялись, но все равно продолжали ходить туда, забирались в подземные ходы. Я росла пацанкой, мне было интересно среди мальчишек, я ими верховодила. В соседнем Ивангороде тоже есть своя старая крепость. Тогда, в конце семидесятых, российский Ивангород и эстонская Нарва были единой территорией, мы просто перебегали через мост. Не нужно было показывать паспорта, никакой бюрократии, как сейчас.

— Мистические старинные города. И ваше лицо — в нем тоже есть что-то нездешнее, флорентийское. Недаром ваша первая роль — средневековая княжна Магда из фантастического фильма по Киру Булычеву «Похищение чародея».

— Мне было тогда семнадцать… Но нет, я не люблю мистические истории. Да я и не верю в них. Я не собиралась в актрисы, хотела стать археологом и участвовала почти в настоящих раскопках в том же Нарвском замке. Очень радовалась, когда находила ржавый гвоздь или старинную монетку. Я плохо училась в школе, хотя она была очень престижной, физико-математической. Но времени на уроки не хватало. Потом я поняла, что хочу быть художником или ювелиром, у моего папы была мастерская, именно он научил меня обрабатывать янтарь. Не знаю, к чему бы все это привело, но в девятом классе у меня случился роман. Мальчик был на год старше и поступал на актерский. И я поехала с ним в Питер, который знала и любила с детства. Я же родилась там, это родной папин город, он прожил там до ссылки дедушки в 37-м году, учился в художественной школе при Академии художеств. Для него Питер был наполнен смыслом, и он постарался передать его мне.

— Мальчик поступил?

— Мальчик не поступил. А я влюбилась в атмосферу театрального института, в красивых абитуриентов, которые читали стихи, играли на гитаре, в творческую энергию — такую плотную, материальную, что ее можно было мять руками… И на будущий год вернулась.

— Легко ли было уезжать из дома?

— Да, и я вообще легко уезжаю. Меняю дома, города, страны…

— Через много лет, насколько я понимаю, вы смените Питер на Москву. У вас было восемь главных ролей в ТЮЗе, и вы бросили их все.

— Что все? Восемь главных ролей — это вообще ничего. Жизнь движется вперед, только когда ты живешь. А можно сыграть восемь, десять, двенадцать главных и понять, что ничего не происходит.

— Это из-за запаха пыльных кулис? Мне иногда кажется, что театр — тупиковая ветвь искусства.

— Гоголь-центр, где мы с вами встречаемся сейчас, совсем другой. Вы же чувствуете здесь воздух? Свободно дышите? Так что дело не в этом… Лет до двадцати пяти у меня было много работы, я часто снималась, и кризисные девяностые годы прошли мимо. Но потом я ушла в тень. На это время пришлась и серьезная болезнь, из-за приема лекарств я сильно поправилась, изменился цвет волос.

— А потом вы начали наверстывать упущенное?

— Я ничего не наверстывала, не сидела и не ждала славы. Я работала. Вторым режиссером в кино, писала сценарии, сама снимала. В том числе и музыкальные клипы. И все это время, даже не в кадре, я так или иначе присутствовала в кино.

— Вы сами выбирали фильмы не для массового зрителя? Те же «Овсянки», «Интимные места», «Прикосновение ветра»…

— Да. Потому что иногда процесс творчества играет большую роль, чем конечный результат.

— Вас устраивает, как начинается актерская карьера дочери?

— Что значит — устраивает? Я не знаю ничего о ее карьере, о ее учебе.

— Но вы же садитесь и беседуете с ней как мать с дочкой? Вы же близки, о чем не раз писали…

— В основном это происходит при помощи эсэмэс. Она присылает мне сообщение, я на него отвечаю.

«Девочка моя, я держу твои пальцы, они все время холодные, чуть синие лунки овальных ногтей, а кончики пальцев — лед. Поцеловать каждый. Согреться губами. Ты — моя большая, моя маленькая. Ты до сих пор залезаешь по утрам под одеяло и досыпаешь там последние минуты, и еще последние, и еще. Я обнимаю тебя как главную драгоценность моей жизни. А потом мы обязательно опаздываем. А ты уже и забыла, и смеешься с друзьями, а я все миры для тебя придумываю, в которых спешить не надо, и валятся под одеялом сколько угодно, а самое главное — мы вместе. Но это неправда, не верь, мы — врозь. Ты впереди, в своей летящей, новой, искристой жизни… А я в своей. Ты навещай меня, а я тебе спинку гладить буду, там, где у ангелов крылья. Маленькие такие бугорки. После свадьбы пройдет».

— Вам, наверное, столько раз уже говорили, что ваша дочь очень похожа на вас. Особенно глаза.

— Нет, это неправда. У нее совсем другой подбородок, нос. Я не уверена, что мы вообще в чем-то похожи. Она совершенно отдельная от меня личность, отдельная и прекрасная. С двенадцати лет она имела право самостоятельно решать определенные вопросы, и я не заставляла ее делать то, что ей не нравится.

— Ребенок с ключом на шее — кадр из советсткого детства.

— Нет. Я бы не хотела такого для нее. Ключ от двери — и есть несвобода. А самостоятельность — не в ключе или в его отсутствии. Полина и сейчас еще не полностью самостоятельна. Я снимаю ей жилье, материально обеспечиваю. Но при этом она свободна.

— А ее выбор пойти по вашим стопам?

— Мне все равно. Почему это должно меня сильно касаться? Я просто хочу, чтобы она была счастлива.

— Во многих ваших постах написано о тоске по дому, которого нет. Как получилось, что известная, востребованная актриса до сих пор ютится в съемной квартире?

— В съемном доме. Под Москвой. Там все чужое, временное. Но я не могу заработать себе на жилье… Себе, дочери. У меня не получается.

— Собаки — они же тоже с вами.

— И собаки со мной. Все три. В съемном доме, да.

— Для вас это больная тема, наверное?

— Нет. Не больная. Я ломовая лошадь, которая всего добивается тяжелым трудом. Какое-то время я пыталась что-то изменить, металась, отчаянно пыталась заработать, просила даже. Потом поняла, что ничего не получается, значит, буду жить в съемной.

— Но рано или поздно может прийти такое время, когда вы просто физически не сможете впахивать столько, сколько сейчас…

— Застрелю собак, застрелюсь сама. Нет. Я найду, чем заработать деньги. Поеду в провинцию, буду ставить спектакли, опять попробую писать сценарии, серьезно преподавать. Я же никогда не сдаюсь. Я боец…

— На одном из ток-шоу несколько лет назад вы сказали, что работа для вас важнее всего, даже семьи.

— Да, и я не жалею о том, что сказала тогда.

— В прошлом году скоропостижно умер ваш муж Андрей. Не стало той семьи, выше которой вы ставили работу. Я не спрашиваю, как вы смогли смириться с утратой и не выражаю сочувствия — от незнакомого человека оно не к месту и некстати.

— Я и не пытаюсь смириться.

— Несколько лет назад я делала интервью с Зоей Богуславской, вдовой Андрея Вознесенского. Она признавалась, что первые пять дней после смерти мужа брала диктофон и наговаривала на него свою тоску и боль. Говорила с ним, как с живым…

— Я не разговариваю с Андреем. Я все время при его жизни говорила ему, как он мне нужен, мы признавались друг другу в любви по многу раз в день. Мы практически не ругались с ним все эти годы нашей совместной жизни.

— Так не бывает.

— Бывает. Я была замужем дважды, но при этом никогда не хотела этого. Не мечтала о принце, свадьбе, детях. В первый раз это случилось потому, что было нужно, чтобы мой ребенок имел двойное гражданство. Но спустя восемь лет настал тот день, когда первый муж просто сказал мне: «Я ухожу». Во второй раз я вышла замуж, чтобы получить общероссийский паспорт. Мне надоело каждый год оформлять рабочие визы, оставаться здесь на птичьих правах, у меня не было даже вида на жительство. Чтобы натурализоваться, я должна была либо купить жилье в России, либо выйти замуж за гражданина страны.

— То есть изначально это был брак по расчету?

— Нет. К тому моменту мы с Андреем уже жили вместе четыре года. Просто в какой-то момент стало понятно, что оформить наши отношения — это единственно возможный путь для моей натурализации. Мы познакомились в Москве, на свадьбе моего лучшего друга, он позвал свидетелями нас обоих. Это был 2000 год. Мы начали разговаривать сразу после загса, еще во время прогулки молодых по городу. Проводили их в люкс дорогого отеля и до утра проболтали в машине. На следующий день — в Третьяковке. Вечером — на вокзале, когда я возвращалась в Питер. Мы не могли оторваться друг от друга, даже когда поезд уже тронулся. Тем летом я еще пару раз приезжала в Москву. В августе Андрей приехал ко мне. Выпили кофе, и я потащила его на Ладогу осматривать крепость Орешек-Шлиссельбург. Возвращаясь, мы не успели к разводке мостов, пометались немножко между Литейным и Шмидта, остановились на Набережной и уснули прямо в машине.

— А что было потом?

— В сентябре я заболела. Раз у меня нет российского медицинского полиса, то посчитали, во сколько обойдется лечение — получилась астрономическая сумма. Театр, в котором я работала, отказался помочь. Я позвонила Андрею в пятницу, в воскресенье он приехал, и все мое пребывание в больнице, включая анализы, было им оплачено. Наверное, он спас мне жизнь. Потому что если мою болезнь не лечить, от нее умирают. Пока я лежала в больнице, Андрей приезжал ко мне каждые выходные. И каждые выходные в больницу приходил бывший муж, отец Полины. Смешно, но они ни разу не столкнулись. Любопытные медсестры спрашивали: «Кто это?» На что я отвечала: «Это бывший муж. А это — будущий».

— На ваших общих фотографиях, которые я нашла в Интернете, Андрей смотрит на вас.

— Да… Так и было. Но даже этих фотографий не осталось, произошел какой-то сбой, сохранить их на нашем компьютере не удалось. Только в социальной сети, очень маленького размера… Самое непереносимое во всей этой ситуации то, что в первую очередь мы с Андреем были друзьями, не только любовниками. Нам было о чем вместе думать, мы писали сценарии, создавали общие миры. И я прекрасно понимаю, что, видимо, никогда и никого больше не будет рядом, потому что нельзя повторить такого полного единения.

— Звучит, наверное, банально, но время действительно лечит. И те же священники советуют…

— Послушайте, я не верующий человек. Я материалистка. Ему теперь не плохо и не хорошо, его просто нет. В моей системе координат его нет. И значит, не нужны ни вопросы, ни ответы, ни советы. Они бесполезны… Я думаю об Андрее. То есть я много о чем думаю, но каждую минуту и каждую секунду еще и об Андрее. Он вокруг и внутри, часть меня. Я так хочу его обнять… и не могу.

«Андрей умер. Он не пережил этой ситуации с потерей бизнеса и дома. Да, бабы крепче и сильнее. Да, у меня есть ровно столько работы, чтобы продолжать отдавать долги. Все. На большее не хватает. Жалею ли я о том, что позволила ему заложить наш дом под деньги, на которые он строил свой бизнес? Нет. Не жалею. У Андрея была надежда состояться. Андрей был самым талантливым человеком, которого я встретила в жизни. Самым благородным. И самым невостребованным…»

— Как прошел этот год?

— Очень плодотворно. Я снималась. Выпустила свой спектакль, получила разные призы. Напишите, что год прошел плодотворно.

— Последний фильм Кирилла Серебренникова «Ученик», в котором вы играли, это фильм о Боге, в которого вы не верите, о выборе между добром и… не добром.

— На мой взгляд, фильм о том, как легко, прикрываясь цитатами из Библии, манипулировать человеческим сознанием, творить зло. Это абсолютно социальная и актуальная тема. Так ведет себя главный герой, молодой мальчик. Как только вера превращается в скрепу, как это происходит у нас сейчас, она лишает человека свободы выбора, той самой, о которой мы с вами говорили. Об этом фильм и о том, что надо включать мозги. Но, к большому сожалению, взрослые образованные люди в нашем обществе разучились ставить вопросы и отвечать на них. Они как овцы идут за тем, кто их позвал. Хотя в основе таких манипуляций лежит не вера, а пустота.

— Вы росли бунтаркой?

— Конечно, благодаря папе. Пригладить, причесать мое поведение хотела мама. И то в самом начале. Но меня нельзя было давить или заставить поступить так, как я не хотела. Как-то ко мне в голову пришла гениальная мысль: для того чтобы не быть в стаде самой, нужно его возглавить. Я стала активисткой, председателем совета отряда, дружины — тем самым манипулятором, и, знаете, мне это даже нравилось. Видимо, я уже с детства обладала мощной харизмой. Но в какой-то момент я разочаровалась в этом процессе.

— Значит, императрица Елизавета Петровна, своенравная и противоречивая, тоже вы в какой-то степени?

— Я. Но расхожая поговорка о Елизавете как о веселой императрице, которая пела и устраивала балы, а порядка навести в Отечестве так и не смогла, как мне кажется, далека от истины. При всех своих недостатках Елизавета была набожная, выезжала в дальние монастыри и постоянно замаливала свои грехи. За все: за дворцовый переворот, за то, что не может родить ребенка, за то, что вне брака сожительствует с мужчинами, за убийства людей… Православие — очень удобная религия, согрешил и покаялся. Но при всем этом Елизавета сумела взять на себя ответственность за молодую империю, приумножила силы и границы государства. И именно благодаря ее указу второй основной религией России стал буддизм.

— «Господи, я не раз видела это яблоко, обгрызенное со всех сторон. У меня уже пальцы болят креститься, осточертело в поганых углах ютиться. Я так устала верить, Господи… Я умираю, а ты там сидишь без дела. Но сделай же что-нибудь, приди…» — это вы читаете стихотворение поэтессы Катарины Султановой. Называется «Страшное».

— Моя мама услышала и решила, что это я его написала. Такое точное попадание. Первый вариант мы записывали здесь, в Гоголь-центре. Снимали в фойе, на фоне совершенно белой кирпичной стены. Я читала, держа книгу в руках, потому что еще не выучила слова наизусть. Я вообще плохо учу стихи. И любые тексты — трудно. Было несколько дублей. Я думала, что уже не выдержу, так физически накалялась атмосфера. Вдруг упало зеркало, висевшее на стене. Оно не разбилось, просто упало, его никто не трогал. Я будто стала проводником тяжелой, больной энергии. Но я не управляла этим процессом, он шел помимо моего желания. Словами героини я говорила лично о своей потере…