Говорят, искусство жить подвластно не всем. Большинство из нас проживают жизнь мимо, даже не подозревая об этом. Леонид Ярмольник этим искусством владеет в совершенстве, но признает, что нужна работа над собой. Не потерять друзей, сохранить любовь, уважать себя — вот настоящие ценности, которыми стоит дорожить. Сейчас Леонид Исаакович признается, что главный интерес в жизни — это его внук Петя, которому уже почти два года.

— Леонид, вы служили в легендарной Таганке. Как вы думаете, вернется ли когда-нибудь такой по смыслу театр, будет ли востребован обществом и временем?

— Нет-нет. Театр на Таганке уже не повторится, когда толпа у касс, очереди за билетами по ночам. Удивительное было время. С одной стороны, Театр на Таганке, и там можно было услышать то, что многие из нас хотели услышать. А с другой стороны, как теперь объяснить детям, что не только духовная пища — билеты в Большой, на Таганку, в «Современник», книги — была в дефиците, а и колбаса? Вообще-то время было странное, и ощущение такое, будто и не со мной. Я не понимаю теперь, как «по блату», а не в супермаркете я сам покупал, мне выдавали колбасу, сыр, бананы? Кажется, это из чужой какой-то жизни. Я для маленькой дочки брал бананы. Апельсины, колбаса, гречка, спагетти югославские — все было дефицитом. Помню, Олег Иванович Янковский обожал эти спагетти… Конечно, все ушло, и сожалеть об этом не надо. Может быть, оттого, что был Театр на Таганке, что-то происходило в обществе и привело к переменам. А теперь мне скучно интересоваться тем, что происходит, потому что у меня ощущение, что многие вещи подменяются. Эти бесконечные вопли про национальную идею и патриотизм. Я с годами понял, что патриотизм заключен в совершенно простых вещах. Это твой кусочек земли, твоя школа, родители, жена, дети, собаки, если хотите. И друзья, безусловно. Друзей я поставил бы на первое место. Семья, работа, взгляды, увлечения — все это может меняться, и только друзья дают тебе уверенность в том, что ты делаешь правильно, а что нет. Потому что только они могут сказать тебе: «Ты — идиот». Самое главное в моей жизни теперь — мой внук. Я уже был морально готов к его рождению. Больше всего мне интересен он.

— Вы, пожалуй, один из первых советских артистов, кто получил популярность телевизионную. Рано вы ее получили и много сделали для телевидения.

— Наоборот, телевидение многое сделало для меня. Телевизор — самая простая вещь, чтобы максимально быстро получить зрительский приговор: либо тебя принимают, либо не любят. Я не хочу показаться очень искушенным, но, что касается популярности, любой артист соврет, если скажет, что это его не волнует. В семидесятые-восьмидесятые мы очень любили сниматься в «Кинопанораме», «Новогодних огоньках», телеспектаклях. Тогда было, кажется, всего два канала, поэтому тебя видела многомиллионная аудитория, практически каждый второй или третий житель СССР. Я не помню, в какой именно день пришла ко мне популярность.

— У вас были одержимые поклонницы, которые дежурили в подъезде?

— Нет. А когда в восьмидесятые годы появилось понятие «секс-символ», меня это, слава богу, миновало. Меня, наверное, любили тайно. (Смеется.) Но всегда были и есть сумасшедшие девчонки, которые тебя обожают, и ты не понимаешь, за что. Раньше мне говорили: «Можно с вами сфотографироваться?» А теперь говорят: «Леонид, ради бога, можно с вами сфотографироваться, моя мама вас так любит!» Осталось немного подождать, лет пять-шесть, и скажут: «Моя бабушка вас так любит!» (Смеется.)

— А как вышло, что, часто появляясь на телеэкране, вы, скажем так, «не замылились»?

— Однажды вышел очень большой спор. До драки, правда, не дошло. Янковский и Листьев сцепились у меня на даче. А я был между ними как реквизит. Олег Иванович считал, что я, уходя на телевидение в постоянную программу, прощаюсь с профессией артиста. Это были девяностые годы. Не было ни кино, ни театра. В кинотеатрах открывались автосалоны и мебельные магазины. Для меня единственной отдушиной в те годы стала работа с Владом Листьевым, непревзойденным, гениальным тележурналистом. Именно тогда я понял, что телевидением можно заниматься серьезно. Влад был убежден, что я уже настолько известен, что это меня не «запечатает». А Олег считал наоборот. И в этом была своя правда: телевидение приносит широкую популярность и одновременно может отрезать дорогу назад. Например, мой многолетний друг Юра Николаев играл в Театре имени Пушкина, снимался в кино, но все его знают и любят как ведущего популярнейших телепрограмм «Утренняя почта» и «Утренняя звезда». Так же и с Леней Якубовичем. Леня впервые снялся в моей первой продюсерской картине «Московские каникулы» и заразился кино. Но, что бы он ни играл в дальнейшем, прежде всего его воспринимают как ведущего программы «Поле чудес», которой он отдал уже четверть века, если не больше.

— В девяностые годы у вас было ощущение, что земля уходит из-под ног, или вы успели в советское время сделать некий задел в профессии?

— У меня были к тому времени фильмы, еще с конца семидесятых. «Тот самый Мюнхгаузен» (не без труда Захаров взял меня на роль, но за меня боролись Сашка Абдулов, Олег и Инна Чурикова) и фильм «Сыщик». Роль небольшая, но меня тогда цитировала вся страна: «А я говорю: не рычи!» — «Да пошел ты, козел!» Фильмов у меня много. И недавно была премьера «Ночных стражей». Это для меня новый жанр, блокбастер. Я играю полицейского старой закалки, а молодого героя — внук Олега Ваня Янковский. В большой степени я согласился сниматься и вошел в этот проект еще и как сопродюсер из-за Ваньки, потому что он для меня — сказочная реинкарнация Олега Ивановича. Он очень похож на деда не только внешне, а и манерой, интонацией. И мне кажется, талантлив, как его дед.

— И в сериалах вы не «замылились»…

— Сценарии мне присылают каждую неделю. Я не против сериалов, это новая жизнь. У нас есть штук десять отличных сериалов — «Ликвидация», «Оттепель», например. Остальное — серпантин, и я уже не различаю ни фамилий, ни лиц актеров. Но чем-то надо заполнять телевизионное пространство. Ругать-то проще всего. Но я, как видите, не сильно мелькаю там, поскольку для меня остается главным некий месседж. Береги честь смолоду, что называется. Олег Иванович меня этому научил. Может быть, я не всегда это правило соблюдал, но всегда про него помню, знаю. И чем старше становлюсь (особенно теперь, когда друга нет уже столько лет), тем больше понимаю, что это, может, и есть самое главное, что я запомнил для профессии. Саша и Олег были очень разные. Сашка любил, когда работы много, и не очень разбирался. Но у него был имидж такой, ему это шло. Сашка легкий был очень. А Олег совершенно другой. Мне всегда хотелось быть как Абдулов, но равнялся я на Янковского.

— Вы четырнадцать лет снимались у Германа «Трудно быть богом», потом года два непрерывно давали на эту тему интервью. А что дальше, какую планку себе ставите?

— Это все равно что я решу в семьдесят пять вырезать аппендицит, не раньше, и где-то в восемьдесят два начать принимать таблетки от давления. Ну какие я могу себе планки ставить? Я в этом смысле попроще: на любое предложение, с которым ко мне обращаются, реагирую с точки зрения собственного интереса. Например, летом я был в Юрмале с внуком. Приезжал туда Миша Барышников, с которым мы давно дружим, с моноспектаклем «Письмо Человеку». Мы два раза ходили на его спектакль, он был у нас в гостях, но дело не в этом: когда он уехал, буквально на следующий день мне позвонил ассистент известного рижского режиссера Евгения Пашкевича и сказал, что тот предлагает мне у него сниматься. Такие совпадения бывают, но не часто. В течение двух дней я, прочитав сценарий, принял решение, что сниматься буду. Потому что такого я никогда еще не делал. Это арт-хаус.

— Я люблю вас в фильме Валерия Огородникова «Барак». Этот фильм открыл вас по-новому, что вы не только комедийный или романтический актер, а еще и драматический, даже трагический.

— Я насладился этим у Германа. Сколько у меня картин — сто тридцать или сто сорок, но если лет через пятьдесят кто-то и вспомнит что-то из того, что я делал, это будет «Трудно быть богом», потому что это кино вечное. «Барак» — одна из любимейших моих картин. Это пятидесятые годы, когда я родился, жизнь моих родителей.

— Вы получили тогда Государственную премию. В денежном выражении она была ощутимой?

— Мы в тот же вечер ее пропили. Приехала «Машина времени», и у меня на даче в беседке мы и пили. Премию получили на десятерых, примерно тридцать тысяч долларов. А доллар тогда стоил в районе двадцати рублей. Это не так много, поэтому с хорошей компанией, человек в пятнадцать, можно прокутить.

— Ваш театральный проект «С Наступающим!», который шел в «Современнике», вы возобновили. Но уже не там…

— Да. Так сложилось с театром и с моим партнером Сергеем Гармашем. Мы расстались. Я всю жизнь жил самостоятельно и своим умом, и мне говорили «спасибо». А с «Современником» получилось так, что я сделал все так же, как всегда, а театр воспринял это по-своему. Спектакль шел три с половиной года, зал битком. Я был еще и продюсером. Друзья дали мне денег, которые мы вложили в проект. И поскольку проект оказался успешным, я посчитал справедливым, чтобы театр что-то отчислял спонсорам. И отдал им деньги. Для того чтобы через какое-то время снова предложить этим людям сделать что-то вместе. Однако театр решил, что это недопустимо. У наших театров менталитет таков, что они не приучены возвращать деньги, считая их благотворительностью. А Сергей почему-то подумал, что я эти деньги вообще присвоил. Подобного подозрения после нашей многолетней дружбы мне было достаточно, чтобы решить, сколько еще я должен сыграть спектаклей, чтобы закрыть проект. Ну, а потом многие из моего окружения удивились: «Как, такой спектакль закрыть?! Такая пьеса современная». Года полтора меня в этом убеждали, и я решил начать все заново. Случайно встретившись с моим старым другом Колей Фоменко, показал ему пьесу. Она ему понравилась, и мы сделали еще лучше! Саша Боровский создал новые декорации. Мы играем два-три раза в месяц. Много гастрольных предложений: в Германию, в Израиль, в Штаты.

— Кстати, а что это за история, когда вас Вадим Мулерман пригласил в Америку на гастроли? Это были какие-то корпоративы?

— Не-ет, тогда, в конце восьмидесятых, еще и слова такого не было. Мы — Абдулов, я и Макаревич — стали первопроходцами. Эти гастроли, так сказать, первый блин комом. Мы много тогда объехали: и Филадельфию, и Лос-Анджелес, и Торонто, и Нью-Йорк, и Чикаго.

— Заработали что-нибудь?

— По тем временам — дикие деньги. Но все потратили на курточки, ботиночки, джинсики. Наше выступление стоило тысячу долларов. Сто уходило администратору, и по триста мы получали. Выступлений было около двадцати.

— На одном из них вы почему-то стали раздавать деньги обратно зрителям. Погорячились?

— Нет, не погорячился. Концерт проходил в еврейской школе для наших эмигрантов. Рекламы никакой не было, повесили объявление на дверях школы. Но при этом вышла большая статья в «Русском слове» с нашими фотографиями и называлась «Три артиста — три веселых друга». Саша рассказывал о «Ленкоме», о Достоевском и о дружбе США и СССР. Андрюша пел, а потом я выходил и читал Жванецкого. А деньги я вернул потому, что когда Андрюша спел свою лучшую песню и хотел начать вторую, какая-то женщина с места выступила: «Скажите, Андррэй, что-нибудь новэнькое у вас есть?» И Андрюша потерял дар речи. Он не знал, как на это амикошонство и хамство реагировать. Я бы тоже, наверное, растерялся. Я вышел и сказал: «Мы к вам приехали и с удовольствием делаем то, что умеем». И тут вторая фраза этой женщины: «Мы, мэжду прочим, заплатили по девять с половиной долларов!» А их было всего человек двадцать. Я говорю: «Я деньги сейчас верну». И раздал их.

— Вы были одним из первых, кто поселился за городом. Откуда вы знали, как строить дом?

— Я не знал. Первый дом я построил в 1989 году. Родилась дочка, и мы каждое лето снимали две комнаты в деревенском доме в Барвихе. У меня уже были «Жигули». Однажды лежу на раскладушке, а жена говорит: «Вот ты лежишь, а лучше посмотрел, может, где-нибудь домик продается». Я через сорок минут вернулся. Отъехал от Барвихи три километра в деревню Подушкино и сразу нашел людей, которые продавали дом. Он стоил пятнадцать тысяч рублей. Очень дорого. За эти деньги можно было в Южном Порту купить новые «Жигули». Но зарабатывал я хорошо, и мы оформили вскоре купчую.

— Дом-то был зимний?

— Да какое там! Халабуда. Участок соток пятнадцать или восемнадцать, земля дорогая — вот и все. Мы его снесли. Новый дом я строил так: фундамент возвести, допустим, стоило двадцать тысяч. Я находил себе работу на двадцать тысяч. И так далее. Девять месяцев шла стройка. Этот дом я потом сдавал французской нефтяной компании за очень прилич-ные деньги. А через два года купил еще участок в конце деревни и построил там дом. Мы жили в нем буквально до позапрошлого года. Люди, которые продавали участки, приходили ко мне, потому что знали, что я их не обману. Так я приобрел еще несколько участков, которые мы использовали как сад. Саша вышла замуж, и мы построили в саду новый дом. А первый дом в свое время у меня купил Макаревич. Второй тоже отошел друзьям.

— Вы умеете собирать вокруг себя друзей. Это дар божий, это, как говорится, в магазине не купишь. Наверное, с детства были таким?

— Да, я был компанейским. Я этого объяснить не могу. К папе с мамой вопрос. Думаю, это мой характер и плюс Ксюшин. Мы очень любим и дорожим нашими друзьями. В начале нашего разговора я не зря сказал, что друзей поставил бы на первое место. И в нашем доме, хотя в свое время у нас была только комната в коммуналке, всегда собиралась компания. Потом появилась первая квартира на Трубной, где родилась Саша… Самое страшное в дружеских отношениях — предательство. И, наверное, я очень везучий: у меня такого не было. Может, один или два случая. И то предавали меня эти люди под давлением обстоятельств, не по злобе. А вообще, мы дружим так, что разлучить нас может только смерть.

— Вы с Оксаной совпадаете в отношении к людям. А в чем она вас как женщина, как жена изменила?

— Без нее я был бы другим человеком. Оксана — мое ОТК, мой контроль во всех отношениях, мои знания, требовательность по отношению к себе. Это человек, благодаря которому я никогда не зазнавался и не зазнаюсь. Все, что я делаю, решаю в два голоса. Жена талантливее меня с точки зрения знания жизни. Я иногда плохо поступаю, бываю неадекватен, она всегда умеет объяснить мне, почему я неправ. Ксюша в шесть лет осталась без мамы, потом умер отец, она рано стала самостоятельной.

— Вы совпадаете с ней еще и в любви к животным. У вас всегда собаки. А живы еще Аполлон и Купидон?

— Нет. Не могу смириться с тем, что собаки живут так мало. Сейчас у нас скотч-терьер Соломон, кроличья такса Зося и дворняга Дуся, которую дочка подобрала у метро.

— А как живут в Америке ваши родные — мама и сестра Люся?

— Сестра работает в социальной сфере, мама на пенсии. Все наши родственники разъехались по миру из-за национального вопроса. Мои родители долго колебались и уехали последними. Они жили во Львове. Я остался потому, что здесь мой зритель.

— Внуку Пете год и девять месяцев. Как справляетесь?

— Мы с Ксюшей получаем удовольствие и занимаемся с ним ровно столько, сколько хватает сил, здоровья и времени. Он уже говорит «мама», «папа». Себя называет Патя. Буква «е» пока не дается. Меня последним назвал: «дада». Первое и любимое слово — «все». Поест и скажет: «Все!» Что-то упало — «все!» Лег спать — «все!» Конечно, мне не двадцать лет, и с ним устаешь. Он норовит все время куда-то влезть, что-то открыть, схватить. Но мой график жизни переделан теперь по возможности под Петю.