В январе Егор Кончаловский отметил пятидесятилетие. Лишний раз приходится убеждаться, что из шалопаев в прошлом вырастают потом настоящие мужчины. Егор не был примерным ни в школе, ни дома. Сам вспоминал в интервью, как они с кузеном Степой Михалковым воровали у бабушки Натальи Петровны ее знаменитую домашнюю водку «кончаловку» и надирались втихомолку. Французскую школу в выпускном классе он безбожно прогуливал и едва-едва вырулил на аттестат зрелости. Но учительница однажды сказала маме Егора Наталье Аринбасаровой: «Егор, конечно, не самый примерный ученик, хулиган, лоботряс, но знаете, он вырастет очень хорошим человеком». И не ошиблась.

— Егор, чем вы сейчас заняты?

— Как все кинематографисты, занят поиском денег на разные проекты. Закончил работу над сериалом для одного из центральных каналов, где выступил в качестве продюсера, и готовлюсь к съемкам полнометражного художественного фильма российско-белорусского производства или просто белорусского, как сложится. И еще очень интересный проект задуман на лето — экранизация одного из романов Алексея Иванова (читатели знают его по роману «Географ глобус пропил». — Прим. авт.), но пока неясно, сложится или нет. Надеюсь, что да.

— Часто приходится слышать, что в наше время обязательно нужно быть успешным, иначе никак. Что такое успешность и надо ли за этим гнаться?

— Все неоднозначно. Каждый понимает успех по-своему. Кто-то стремится к финансовой состоятельности, кто-то — к известности. А кто-то — к возможности делать что хочешь, как и когда хочешь и ни перед кем не отчитываться. Мне повезло: у меня никогда начальников не было, только в армии, и я, скорее всего, воспринимаю успех по этой категории. На всех «Мерседесах» не переездишь и на всех модных курортах не наотдыхаешься, поэтому для меня успех не ассоциируется с общепринятым клише. Конечно, когда тебя забыли, ты не востребован и у тебя молчит телефон — это относится к неуспеху. Пока у меня такого не было, но были моменты, которые можно расценить двояко. Например, у меня три картины не выходили в российский прокат. Одна из них, «Возвращение в «А», была выдвинута на «Оскар» от Казахстана. По этому поводу еще прошлись СМИ, потому что Никита Сергеевич Михалков, мой дядя, выступал от России со своим фильмом. Мы вылетели с ним с одного и того же этапа, но СМИ написали, что вот, мол, Михалковы-Кончаловские теперь еще и «Оскар» монополизировали. В российском прокате моя картина не собрала бы много денег. В этом смысле можно было бы сказать: «О, неудача!» — но я воспринимаю эту работу как успех, потому что сделал все абсолютно так, как хотел, и никто на меня не давил. И еще две картины: «Сердце мое — Астана» и «Баку, я люблю тебя!» Я получил огромное удовольствие от работы над обеими. И это был еще потрясающий мастер-класс, потому что работал с десятью казахскими режиссерами, не обязательно только казахами, там были люди разных национальностей. А на картине «Баку, я люблю тебя!» были уже азербайджанские и западные режиссеры и звезды. Не знаю, может, мы выпустим ее в России, но пока она только на азербайджанском языке. Вот успех это или нет? Для меня однозначно — да. Все три фильма — авторское кино. А ведь бывает и так, что внешне, со стороны, человек выглядит очень успешным, а внутри он глубоко несчастен и не уверен в завтрашнем дне.

— Трудно удержать статус такой независимости, как у вас? Жизнь заставляет прогибаться?

— Естественно, приходится. Жизнь вообще состоит из компромиссов. Особенно в кино, потому что это коллективное творчество. Ты не можешь снять фильм на шесть часов. Его невозможно будет смотреть. Алексей Герман-старший хотел «Трудно быть богом» сделать на три часа. Конечно, можно такой сеанс выдержать, объясняя себе, что ты интеллектуал и тому подобное, но я отсидел полтора часа, а потом спросил себя: «Чего я сижу? Потому что мне стыдно встать и уйти и показать, что я такой глупый, не понимающий великого искусства человек?» И в этот момент я встал и ушел. И первый, кого встретил в фойе, был Леня Ярмольник, игравший главную роль. Он сказал: «Я тебя понимаю.

— По паспорту вы Михалков, а в кино вас знают как Кончаловского. Как вам удалось дистанцироваться от клана и стать независимым?

— Мне очень повезло: окончив школу, я пошел на курсы военных водителей, а потом в армию. А после уехал в Англию, оторвался от семьи и стал обыкновенным человеком. В Кембридже мало кого интересовало, что я внук гимнописца и сын народного артиста Андрона Кончаловского, который в то время жил в Америке. Долгий период — восемь лет — я был не номенклатурным ребенком, жил своей жизнью. Радикально сменил обстановку. И перестал прислушиваться к тому, что говорят мои старшие родственники. В школе учил французский, а английский стал осваивать уже после армии. Первые полгода в Кембридже было тяжело, но самостоятельность и отсутствие семьи сослужили мне хорошую службу.

— Вы получили в Кембридже профессию искусствоведа. В одном из ваших интервью я прочла, как вы, говоря о Рембрандте, припомнили ему серьезный проступок, который привел к тому, что живописец украл успех у своего друга. И вы говорили об этом с большой экспрессией. Видимо, вам присуще обостренное чувство справедливости. И как с этим жить? Наверное, все цепляет?

— Раньше, может, и цепляло, а сейчас уже нет. Произошла некая переоценка ценностей. Некоторые мои близкие друзья в стрессовых ситуациях показали свою сущность. Если бы этих обстоятельств не случилось, мы бы, наверное, так и дружили всю жизнь. Я стал спокойнее в отношениях, а в бизнесе циничен. Мой опыт в рекламе и в кино подсказывает мне, что в этой среде идеальных людей нет. Часто бывало, я понимал, что человек мошенник и даже негодяй. Но продолжал работать с ним, зная, как поступлю, если эти качества вдруг в нем проявятся. А пока подписывал с ним договор, понимая, что он может мне понадобиться через четыре месяца, когда мы будем заканчивать картину. И позже документ помогал мне поставить все на свои места. Этот человек удивлялся: «Какая же, оказывается, Кончаловский хитрая лиса!» На самом деле я просто понимал, куда ведет та или иная модель отношений, и не хотел быть обманутым или обиженным. Уж пусть лучше тогда обижается он.

— В детстве вы росли со Степаном, старшим сыном Никиты Сергеевича. Вы все так же друзья или жизнь развела?

— У нас по-прежнему близкие отношения, хотя Степан непростой человек и живет в своем мире. Он решил не идти в кинопроизводство, занялся бизнесом. Подозреваю, что во многом так получилось потому, что Никита Сергеевич в самом начале, на заре его карьеры сказал: «Что это за сценарий? Куда это годится?!» И Степан, может быть, послушал его. Я бы не стал. Я никого не слушал, особенно после Англии. Интересы Степана связаны с бизнесом. Помимо азарта в бизнесе конечная цель — деньги, и в этом смысле для меня он скучноват. Я даже изучал теорию бизнеса и учился в бизнес-школе в Англии, получил два диплома, но деньги как деньги меня мало интересуют. В большом количестве они создают проблемы. Финансами и имуществом надо управлять. Мне рассказывали, как во время кризиса один российский миллиардер хотел покончить с собой, потому что его состояние из двадцати пяти миллиардов превратилось в пять. Друзья ему сказали: «Ты, Петя (условно так его назовем), даже ничего и не заметишь. Ты видел когда-нибудь свои двадцать пять миллиардов воочию? Нет. Ты их видел только на экране компьютера. Ну вот убрали у тебя двойку в начале — и все». А он хотел свести счеты с жизнью, потому что у него было ощущение краха.

— Лично вам для благополучия сколько денег надо?

— Не знаю. Но знаю, что если у тебя один дом, надо чинить одну крышу, а если много, то будешь переживать, а не протек ли унитаз в твоей парижской квартире, к примеру. У меня потребности не слишком высоки. Мне не нужен слишком дорогой автомобиль. Я люблю хорошие машины, но относительно хорошие, которые не тянут на налог на роскошь. Надо жить по средствам. Ты же не съешь всю икру и не скупишь все золотые часы. Деньги я уважаю в большей степени, чем люблю. И все, что нужно для жизни, имею. В моем доме есть комнаты, куда я захожу раз в месяц. В них даже отсутствует мебель, потому что там некому жить. И это только один дом. Деньги — это энергия, но из меня получился бы плохой бизнесмен, потому что у меня нет азарта приумножать. Вот у тебя много этой энергии, но ты ничего не производишь. А когда ты создаешь какой-то духовный плод — фильм или клип музыкальный, то это оставляет след. А с электронными носителями, даже если ты снял неважное кино, есть шанс остаться навсегда. Даже картины Леонардо да Винчи со временем могут исчезнуть, а твое творение — нет. Кстати, и не очень духовные вещи могут быть великими, как фильмы Гайдая, например.

— В советские времена мы плохо понимали, что такое деньги, и уж тем более капитал. Вам в детстве давали на карманные расходы?

— Конечно. Пятнадцать копеек на метро и столько же на завтрак. После школы я стал заниматься фарцой. Немножко. Было ведь запрещено. Когда учился в Кембридже, мне отец помогал, но я все равно старался зарабатывать, потому что Англия — дорогая страна. Я стал снимать какую-то рекламу, потом преподавал. Меня нанял Кембриджский университет. Мы со студентами изучали произведения русской литературы, которые я сам, может быть, только что прочитал. Платили, по меркам студента, хорошо, четырнадцать фунтов в час. Но интереснее мне было записывать экзамены. В течение двух лет студенты Кембриджского университета сдавали экзамены по русскому языку, и я ездил в студию звукозаписи в Лондоне. Тоже хорошо платили. Уважать деньги я научился, живя в Англии. Я многого не мог себе позволить. Билет в Россию я должен был покупать на свои деньги. На некоторые вещи приходилось копить, даже на мелочи. На рубашку, например. И я научился укладываться в предлагаемые обстоятельства и жить по средствам. Позже у меня был один партнер, который ездил по Москве на «Ягуаре», а спал на сундуке в коридоре коммунальной квартиры и сам по утрам гладил себе штаны. Я бы лучше ездил на такси, но чтобы штаны мне гладил кто-то другой. Я никого не осуждаю, понимаю, что наши люди просто изголодались по хорошей жизни. Но на самом деле ведь история капитализма продолжительная и берет свое начало от реформации церкви. С протестантизма. Вообще протестантизм — религия торгашей, капиталистов. Если ты успешный и богатый, значит, Бог тебя любит. В православии все наоборот: Бог за нищих и убогих, а если ты купец, то иди, строй Спасы на Песках и замаливай свои грехи. И когда к нам пришли все эти атрибуты капитализма, кредитование, ипотека — многие наши люди попали в долговую яму. Кредит — прекрасная, здоровая вещь. Но что значит ипотека, если перевести это на нормальный язык? Это значит, что ты еще не заработал на квартиру и купилка у тебя еще не выросла, чтобы иметь ее. Но ты хочешь ее сейчас и тебе говорят: о'кей, возьми сейчас! Неважно, что заплатишь почти в два раза больше. Зато будешь в ней жить. А если не сможешь платить, ничего страшного, мы ее у тебя отберем. И вот в этом смысле я, казалось бы, человек, приехавший с Запада, где ипотека везде и люди уже генетически приучены к этой культуре, — я никогда не брал кредиты. А мой отец, как только заработал свои первые деньги в Америке, сразу набрал кредитов и потом десять лет за них расплачивался и жил в съемных квартирах. Я никогда в жизни не брал деньги в долг. Ну вот сейчас маме должен сорок тысяч рублей, она купила холодильник, и нужно доехать до банка, чтобы ей отдать эти деньги. И один раз занял у деда сто рублей.

— Сто рублей в советское время — это большие деньги. Вам зачем они понадобились?

— Мой взводный попросил. Но у меня денег не было, я был сержантом. Мы с ним очень дружили (царствие ему небесное). Он стихи писал и мечтал показать их Михалкову Сергею Владимировичу. Однажды мы с ним пришли в Союз композиторов и предложили его стихотворение «Советский герб». Мы были уверены, что у нас эти стихи обязательно возьмут. Ведь про советский герб! А дама-редактор прочла и сказала: «Ребята, ну кто сейчас это будет петь?» На дворе-то уже была перестройка (Смеется.) Но взводный мой был не только поэт, но еще и игрок. Играл на бегах и в карты. Я часто составлял ему компанию, и мы обыгрывали пожарных. По соседству располагалась пожарная часть, в день зарплаты они приходили к нам играть. Я сам денег не вкладывал, но был хорошим партнером. И вот как-то взводный продулся и в карты, и на бегах, и ему были нужны сто рублей, чтобы отбиться. Где взять? Я сказал, что могу у деда попросить, если отдаст потом. Мы поехали к деду, и он дал. Потом друг вернул долг, я принес сто рублей деду, тот сказал: «Да ладно».

— А что это была за шутка у Сергея Владимировича? Он давал деньги сыновьям и записывал их долги в список, который называл «Ваганьково»?

— Нет, это было не так. Тут что-то напутали. Он купил сыновьям квартиры. Это была советская традиция — детям помогать. А в список «Ваганьково» попадали просто знакомые — те, кто просил в долг, а дед, давая деньги, точно знал, что их не вернут. И в шутку вел такой список. Очень многие ведь к нему обращались за материальной помощью.

— Вы построили дом десять лет назад и стали одним из пионеров загородной жизни…

— Да, к тому моменту у меня уже были две квартиры, но я всегда хотел жить за городом. В детстве я проводил все лето у деда с бабушкой на Николиной Горе. Отец, когда развелся со своей очередной женой, уже не помню с которой, остался без квартиры. Дед с бабушкой построили к тому времени себе новый дом на Николиной Горе, а старый отдали Никите и отцу. На первом этаже жил Никита, на втором — отец. Отец был женат на француженке, но уже не жил с ней, а квартиры он лишился от предыдущего брака. Из Парижа он привез красивые обои и отделал ими свой этаж. И я отцу даже завидовал, потому что любил дачную жизнь: там была воля, и мы со Степой творили что хотели. Сначала я купил землю у Олега Янковского, потом докупил у Валерия Приемыхова и у своего отчима Эльдора Уразбаева. У меня получился большой участок. Со временем я построил там дом в английском стиле, потому что очень скучал по Англии. И теперь живу там постоянно.

— И мама с вами. Вы однажды рассказывали мне, что были в Средней Азии и один аксакал сказал вам: «Обрати внимание на маму». И вы вдруг поняли, что отдалились от нее.

— Я помню эту историю. Я привык, что родители далеко. Я — в Англии, папа — в Америке, мама — в России. Потом у меня началась своя жизнь. А в Азии родителей традиционно уважают, и первый вопрос всегда о них: «Как мама? Как папа?» Там практически нет домов престарелых и детских домов. И отношения между мужчиной и женщиной другие. Я много лет не был в Азии, и когда стал снова туда ездить, то многие их понятия показались мне странными. Например, это пристальное внимание к старшим родственникам. Совсем не западная традиция. Лично я отвык от необходимости часто видеть родителей. И мама чувствовала себя, наверное, чуть-чуть забытой. Сейчас я построил для нее в доме отдельную квартиру. Она открывает ее своим ключом. И маму я вижу каждый день. А она, хочешь не хочешь, должна меня кормить. (Смеется.)

— Говорят, жить с Михалковыми-Кончаловскими надо по их законам, иначе будет тяжело. Вы признавались, что тоже человек с характером и далеко не демократ в семье.

— С Михалковыми трудно жить, пока живешь с ними. Поэтому мы не так часто видимся. (Смеется.) Мне важно знать, что мои родственники живы-здоровы. Я даже слышать их голоса люблю, но встречаться — не очень. (Смеется.) Мы, бывает, с папой не видимся по два месяца, но это не означает, что мы друг от друга отдалились. У него много детей, и я со всеми дружу. А Никита вообще человек своеобразный. Звоню ему, слышу, что он отвечает, но он ведь актер, меняет голос. Говорю: «Никита, это же ты, я тебя узнал!» Бабушка Наталья Петровна Кончаловская любила семью собирать. А я похож характером на деда. Притом что он был детский писатель, заниматься детьми ему было скучно. Порой он не узнавал своих внуков и мог спросить: «Вы чьи?» Он всегда жил своей жизнью. И не любил дачное времяпрепровождение. Мне тоже это не нравится в том смысле, чтобы газон стричь и забор красить. Лучше пусть это другие делают. А что касается демократии в семье, то мужчина — ее глава со всеми вытекающими последствиями. Он может позволить себе больше.

— Чего именно?

— Свободы. Я не буду расшифровывать, какой именно. В этом смысле я восточный человек.

— И все-таки вы какой-то не такой Михалков. У вас только один брак и только один ребенок. О вашем добрачном периоде ничего не известно. А где женщины? Или вы шифруетесь?

— Ну да, я хороший шифровальщик. Во-первых, значительная часть моей жизни прошла за рубежом, и тогда еще не было Интернета, а в России — «желтой прессы». А моя последующая жизнь… Брака у меня нет. И один ребенок, к сожалению. Но еще не поздно. Вообще, мне моей Маши пока с лихвой хватает.

— Маше уже четырнадцать лет. Вы можете сказать, что растет ваш единомышленник?

— Мне кажется, да. Я вижу во многих ее проявлениях себя. Особенно в лени. Это с одной стороны. А с другой — она нежная и не уверенная в себе, что мне тоже присуще, хотя я это скрываю. (Смеется.) Мне кажется, она талантлива. Но, на мой взгляд, талант не главное. Есть вещи поважнее: настойчивость, одержимость чем-то. В Маше я вижу много своих черт.

— Она проиллюстрировала две книжки «Детский лепет». Как вы думаете, рисование станет ее основным занятием в жизни?

— Я был бы рад. Мне кажется, у нее есть способности. Но я знаю, что у меня тоже были способности, которые я профукал. Я мог бы быть замечательным ювелиром или адвокатом, может, даже лучшим, чем режиссером. Но это ни во что не вылилось. А в школе производственную практику я проходил на секретном заводе Хруничева, был токарем и успел сломать два экспериментальных станка. Директор завода тогда сказал: «Как я рад, что вы уходите!» (Смеется.) Пусть дочь делает что хочет. Если поступит в университет, она окончит его в двадцать три года и может учиться дальше. С эмансипацией и неприятием сексизма (а я считаю, что уже конец света начинается с эмансипацией женщин, и однополые браки — тоже следствие эмансипации) определяться с профессией можно до тридцати лет. Не в смысле ничего не делать, а наоборот. Я, например, не люблю незаконченных вещей. Отец, не окончив консерваторию, перебежал во ВГИК. Я бы на его месте окончил консерваторию, а потом пошел бы во ВГИК.

— Вы бы хотели прожить длинный век, как ваш дед, и увидеть не только внуков, но и правнуков?

— Так далеко я не загадываю. Внуков было бы неплохо застать, а правнуки — это уже статистическая погрешность. (Смеется.) Я племянников-то всех по именам не знаю. С дедом мы каждую неделю, бывало, шли с моими друзьями в ресторан, сидели, выпивали. Это было еще до появления в его жизни Юли. Когда он встретил Юлю Субботину, ему было восемьдесят четыре года. Она подарила ему еще десять лет полноценной жизни. Дед написал новую редакцию гимна, много путешествовал. В таком ключе жизнь прожить — да. С Юлей мы продолжаем общаться. Она — вице-президент Российского фонда культуры, и мы открыли несколько библиотек имени Сергея Михалкова. Это несправедливо, когда пишут, что я был его любимым внуком. Все любимые. Просто я старший сын старшего сына.