Мы встречаемся в уютном ресторане недалеко от того места, где сейчас обитает Максим. Как радушный хозяин, он пришел на встречу чуть раньше. Нашел самый нешумный столик и уже успел сделать заказ. В бокале у него весело пузырится коктейль. Да и сам он искрится подобно брызгам шампанского.

Итак, время подводить итоги. С каким багажом ты пришел к сорока годам?
Максим Аверин: «Начну издалека. Я сейчас не только играю в кино и театре, но еще и преподаю. В академии Никиты Сергеевича Михалкова. Так вот от моих студентов я узнал прекрасное выражение: «Я обнулился!» Когда услышал, мне так это понравилось! Я понял, что к сорокалетию тотально обнулился. Мне даже стали сниться сны — открытые двери. Представляете, я до сих пор вижу сны! Притом они у меня такие кинематографические и фантастические — я летаю! Я не думал, что в сорок лет останусь таким романтиком. Да, и они цветные. С внутренним монтажом, перелетами по каким-то тоннелям, с вылетом на орбиту планеты. Я поражаюсь порой тому, что со мной происходит и в жизни, и во снах.

Еще, конечно, случилась переоценка многого. Раньше я не знал, что такое боль. Но я увидел затылки знакомых. Я не думал, что так много людей, которые не могут простить успех. Это вдохновляет, чтобы выжить. Я не злой, не злопамятный, я учусь прощать, а это — самая сложная работа в жизни. Я работаю над этим. По крайней мере к моим сорока годам мне стало комфортно жить. Как говорила Людмила Марковна Гурченко: «Сломать меня нельзя, убить можно!«

Ты ведь ушел из «Сатирикона», которому отдал почти двадцать лет жизни. Почему? Зачем?
Максим: «Репертуарный театр — это сто пятьдесят человек. И каждый имеет право на свой звездный час. А мне жалко времени. И потом, наверное, это у меня от Райкина: когда я понимаю, КАК я это делаю, мне перестает быть это интересным. Трепет уходит. А я все-таки к своей публике отношусь с уважением. Конечно, мне страшно даже, потому что когда ты в двадцать лет поступаешь в театр и работаешь в его стенах восемнадцать лет — это огромный кусок жизни. И я не думал, что когда-нибудь эту свою схему нарушу. Но ничего, я пошел вперед».

С «Глухарем» — такая же история? Или же этот сериал для тебя — веха в жизни?
Максим: «Это была просто роль. Можно было бы сидеть в этом сериале лет десять. И стричь купоны с успеха. Ездить с концертами. Но я артист, а не милиционер. Я просто выполнил хорошо свою работу. И ушел оттуда, потому что понял: я сделал там все. И вырос, и подрос. А канал и продюсеры очень хотели продолжения. НТВ какое-то время даже называли «Глухарь-ТВ». (Смеется.) Но я не хочу так быстро выйти в тираж. Я артист, а не «Глухарь».

Но многие уверяли, что ты уж слишком эксплуатируешь этот свой образ…
Максим: «Ох уж эти рассказы: „Максим, ты предаешься дешевой популярности!“ Ребята, если бы вы знали, чего мне эта популярность стоит! Это ежедневная работа! У меня ни одного дня не было, чтобы я задумался: „Я же звезда, ептыть!“ У меня не было времени на это. Я вкалываю на протяжении десяти лет ежедневно. Мотаюсь в самолетах — потому что считаю, что артист должен быть действующим игроком; не пять раз в месяц выходить на сцену, а ежедневно. Это тренинг. Я не могу сидеть и ждать, когда мне позвонит Никита Сергеевич!»

О, эта известная фраза про звонок от Михалкова!..
Максим: «С ней, кстати, связана смешная история. Я пришел к нему на творческий вечер, а он мне: «Слышал, слышал, как ты сказал, что не можешь ждать звонка от меня». А я: «Да, не могу ждать, поэтому сам и пришел!» Но это правда! Артист — это скоропортящийся продукт. Я редко смотрю свои фотки, а тут открыл альбом: «Матерь Божья, это я?» Опа, я другой. Я меняюсь. Все говорят: вот вы снимаетесь в сериалах. Так это формат времени. А где ваши картины, которые только доживают до фестивалей — и все? Я не могу ждать! Я не могу не играть. Мне подарили однажды книгу Андрея Миронова. Там мне очень понравилась его фраза: «Меня упрекают, что я везде снимаюсь. Но артисту, к сожалению, нужно научиться торопиться и догонять!»

Во время съемок «Глухаря» ты попробовал себя в качестве режиссера. Почему решил занять место по ту сторону камеры?
Максим: «Потому что мне интересно. Потому что вижу — эта профессия нивелирована. Сейчас режиссер чаще выступает как разводчик по мизансценам. Профессия уходит. Режиссеры перестали работать с актером. Я сейчас говорю с моими ребятами о том, что в кино практически нет крупных планов. А ведь это — как рентген. Сразу видно, кто есть кто. Врет — не врет. Поэтому сегодня боятся крупных планов, а актеры не умеют их держать. От этого родилось двадцать пять кадров. Тра-та-та, чтобы зритель не скучал. Если вы наполните свою историю смыслом, вдохнете туда замысел, зрителям не будет скучно. Посмотрите фильмы Шукшина, Тарковского. Посмотрите эти длинные панорамы. Посмотрите картины Параджанова, его коллажи — это произведения искусства. Побывайте на творческом вечере Никиты Михалкова, где он рассказывает о важных секретах. А сейчас кадр — „из того что было, то и полюбила“. Ушли художники. Например, я спрашиваю режиссера: „Что я тут делаю?“ — „Ты произносишь…“ — „Подождите, текст я учил дома, я подготовился к работе! Что мы делаем, что мы играем?“ Молчание. Все быстро, наспех. А где профессия? Отсюда актриса в кадре накрашена так, как будто она с подиума. Потому что гримеры сегодня чаще всего — бывшие парикмахеры. Постиж мало кто умеет делать. Недавно мне девчонки преподнесли потрясающий парик. Ювелирная работа. Никто не может догадаться, что это не мои волосы. Но таких людей — единицы. Профессия уходит. Актриса ярко красится, а играет трагическую сцену, катастрофу, да еще и в буклях. Или она просыпается с мужчиной в кадре, а накрашена так, что как будто только собралась. Что за глупость? После любви у вас еще ресницы не отклеились?» (Смеется.)

Теперь случается, что ты советуешь что-то на площадке или за ней режиссеру?
Максим: «Многие видели интервью Раневской журналистке Наталье Крымовой. Фаина Георгиевна говорит: „Я мало чего сделала“. — „Почему?“ — „Потому что надо было быть покорной, наверное, соглашаться“. И, черт побери, я не могу, когда вижу тупость и глупость, я не могу согласиться с этим! Мне противно видеть, когда режиссер, наблюдая за актрисой в кадре, начинает что-то фантазировать, причмокивать сальными губами. Я могу простить наивность и ребячество, могу, потому что сам такой же. Но пошлую тупость, нет! Мне кажется, что я самодостаточный человек и имею право позволить себе называть вещи своими именами. Особенно когда это касается работы. Потому что для меня работа стала смыслом жизни. Здесь только напрямки, что называется. Из-за этого мне сложно жить. Из-за этого у меня происходили неприятности. Была ситуация некоторое время назад, когда я был вынужден прямо спросить у режиссера: „А ты когда будешь спектакль ставить? Ты вообще соображаешь? У тебя билеты по пятнадцать тысяч рублей! У тебя Чулпан Хаматова и Максим Аверин в афише заявлены. Ты как будешь спектакль ставить-то?“ Он начал мяться, ничего вразумительного не ответил. На следующий день попросил меня отойти с ним, поговорить. „Ты знаешь, — сказал он мне. — Мне с тобой так сложно работать. Ты такой артист… Мы, наверное, не сработаемся!“. Ну я и ушел. Потом я узнал из прессы, что, оказывается, я кинул театр и подставил и Евгения Миронова, и замечательную Чулпан Хаматову. Ну что ж… так бывает».

Гордый?
Максим: «Я могу простить Петру Тодоровскому (улыбается), к которому я пришел когда-то на пробы, он был уже старенький. Он попросил: «Ну расскажи про себя». Я начал рассказывать. А он: «Ух ты, да ты звезда!» Это Петр Тодоровский, у которого я готов был просто сидеть на съемках и за ним записывать. А вы кто? Я прихожу на пробы, я обожаю пробы, и вдруг режиссер поворачивается ко мне ж… пой.

Что это такое? Эй, очнись, ты кто? Я Максим Аверин, меня знает вся страна и даже за рубежом.
Знаете, что сейчас еще делают на пробах? Таблички дают, на которых написано какое-то число, а ты с ней представлялку какую-то показываешь. Ужас! Поэтому говорю своим студентам: «Поймите, что вы Человеки, а это работа, и вы должны, вы имеете право заявлять о себе!» А как иначе? Вы пригласили меня на пробы, вы знаете, как меня зовут. Если нет — имейте элементарное уважение: у вас сто пятьдесят ассистентов, они что, не могут дать режиссеру листочек с фамилией и именем? Исчезло уважение. Когда я еще учился в школе, делал в театральной студии пробники. Мы ходили по институтам пробоваться на прослушивание. Я прихожу во ВГИК, читаю Маяковского, мне говорят: «Стоп, стоп, стоп! Подойдите ближе, покажите зубы». — «Не понимаю». — «Ну улыбнитесь!» — «Я не лошадь!». Только и нашелся тогда что ответить, повернулся и вышел прочь".

Ты говоришь про свое полное обнуление к сорока годам, перезагрузку. Почему-то тут же вспомнилось, что свою одну из последних ролей великая Гурченко сыграла в фильме с похожим названием «Марковна. Перезагрузка» с твоим участием. Как вам вместе работалось?
Максим: «Мне очень повезло, что я поработал с Людмилой Марковной. Я ее последний партнер. И этим безумно горжусь. Часто о ней вспоминаю. Когда меня бросали на амбразуры — типа, Максим, войдите в наше положение, — я всегда думал: „А как бы поступила Люся?“ Она всегда категорична в том, что касалось работы. Резкая. Сейчас будет вечер ее памяти в Кремле. Я не говорю о Люсе: „Была“. Потому что она — всегда!»

Вы подружились?
Максим: «Нет, мы не были друзьями. Но то время, когда мы вместе работали, сочиняли нашу историю, боролись с телевизионным форматом, мне это очень помогло в дальнейшей жизни и профессии. У меня в моноспектакле есть часть, которая посвящена ей. Время идет, уже пять лет, как ее нет с нами. А я не могу убрать этот номер. В ее лице это для меня — продолжение всех тех людей, которые отдали свою жизнь зрителям, сцене, кинематографу. Она была великой, звездой. Гурченко — это целая планета, нет, Вселенная. Это актриса, которая могла пользоваться всей палитрой, всей фортепианной клавиатурой. От и до. Быть и трагической, и музыкальной, и комедийной. Сегодня я впадаю в ужас, когда вижу, как молодые актрисы приходят на съемочную площадку и говорят: „Ой, это я не умею делать! А это я делать не стану!“. А мы должны быть готовы абсолютно ко всему».

Короче, ты трудоголик. А что с отдыхом? Не любишь?
Максим: «Как это я — и не люблю? (Смеется.) Мне очень нравится отдыхать!»

С цыганами?
Максим: «…Да! (Хохочет.) Хотя сейчас уже часто бывает, когда я говорю: „Стоп, стоп, я хочу просто тишины!“ Раньше такого не было. Мы отдыхали огромной тусовкой, ездили куда-то. Например, на Новый год — набираем „Советского шампанского“, обязательно диск „Ирония судьбы“, салат оливье, бой курантов — и куда-нибудь в Индонезию или в Таиланд. Иногда такие поездки были связаны с экстримом. Помню, отправились однажды как раз в Таиланд. Мы должны были долететь до Бангкока, оттуда, уже местными авиалиниями, еще один перелет, дальше — на пароме до острова. Приезжаем в аэропорт, а нам говорят, что рейс задерживается. Краем глаза вижу какую-то девушку, которая бьется в истерике: оказывается, она тоже должна была лететь на отдых, но рейс тоже задержали. Она спокойно поехала домой, вернулась к назначенному времени, а самолет уже улетел. Тогда я заявил, что из аэропорта никуда не поеду. Всей нашей огромной тусовкой решено было остаться. Нашли какой-то зал. Выпили, посидели, полежали — прямо там, по-походному. В общем, улетели часов через восемь. Однако по прилете выяснилось, что на стыковочный рейс мы опоздали. Следующий — уже в Новом году. Решение: едем на машине. Еще восемь часов. А Новый год уже к нам идет! Затем на пароме — три часа. Хорошо, что на острове нас встретили друзья, которые приехали раньше. Так они нас просто не узнали, такие мы были „мертвые“. Нас положили спать. За это время оливьешечку нарезали, все приготовили. Мы проснулись и счастливо встретили Новый год! Еще и людей спасли».

Это как?
Максим: «Два мужика крепко выпили и после Нового года пошли купаться. Их стало относить течением в море (там как раз крутое течение было, rip current называется). Они не могли выбраться. Я увидел, а мой друг Володя Большов (актер театра „Сатирикон“) их вытащил. Они потом пришли к нам в гости и проставились со словами: „Мужики, вы спасли наши жизни!“. К слову, так наотмечали их спасение, что потом в ресторане моя подруга Ганька Стеклова (актриса Агриппина Стеклова. — Прим. авт.) весь вечер на меня ругалась. Дело в том, что в Таиланде много переделанных — то ли мужчин, то ли женщин, их называют леди-бои. Так вот, приняв на грудь, мы их стали пристально разглядывать и пытаться угадать, кто есть кто».

То есть можешь выпить? А еще, глядя на тебя, многие уверены, что ты и наркотиками балуешься — иначе с чего такой всегда жизнерадостный…
Максим: «Я никогда не употреблял и не употребляю наркотики, клянусь! А по поводу спиртного… Я же не буду врать, что сейчас пью не Мохито, а сок. (Смеется.) Я выпиваю, конечно же. Но я понимаю, что есть ответственность — работа! Был один случай, когда на площадке я появился не в форме. Но я прилетел из Владивостока, смена половых, тьфу ты, часовых поясов». (Хохочет.)

Тебе сделали замечание?
Максим: «Нет, мне самому было неловко. Ребята на площадке, наоборот, все нивелировали. Сделали вид, что ничего не произошло. Но я извинялся. Внутри меня сидит очень большой цензор. И если мне стыдно, я это пытаюсь исправить».

Говорят, в твоей жизни и еще одна перемена: ты построил новый дом, куда и переехал. А чем старое жилье не устроило?
Максим: «Я когда со старой квартиры уезжал, понял, насколько она засвечена. Она стала черной по энергетике. И когда я построил новую, сделал внутри все, как мечтал: кабинет, где наконец-то встали все мои книги, стол большой обеденный. А еще — камин. Он, правда, не настоящий, но сейчас такие технологии, что выглядит как реальный».

Наверное, поддерживаешь там идеальный порядок? В актерских кругах ходят легенды о твоей педантичности…
Максим: «Я безалаберный абсолютно. Если бы кто-то увидел мою квартиру, то сошел бы с ума. Все разбросано, вечно все за мной подбирают. Но там очень уютно. Там я становлюсь самим собой. Доступ в мое жилье имеют только близкие знакомые. Когда я еще делал ремонт, дизайнеры предлагали мне прямо какой-то дворец Людовика. А я: „Поймите, мне бы пожить в ней“. Моя квартира очень мужская и торжественная одновременно. Видно, что тут живет Максим. И живет по максимуму».