Вроде об Этуше известно все: блистательный актер, герой-фронтовик, профессор Щуки, мужчина, всю жизнь окруженный шикарными женщинами. Авторитет Владимира Абрамовича в народе настолько высок, что даже обчистившие его квартиру воры возвращают «все, что нажито непосильным трудом»… Тем не менее не все знают, что родился он «дважды»: официально, по паспорту, — в 1923-м, а на самом деле — в 1922-м. Мальчика по традиции тех времен родители записали годом позже, чтобы успел окрепнуть к армейскому призыву. Правда, это не помогло — Этуш ушел на войну добровольцем. Зато теперь все его юбилеи широко, ярко празднуются и любимым Театром Вахтангова, и огромной армией почитателей его таланта два года подряд. Да и не только юбилеи. Например, в прошлом году 6 мая Владимиру Абрамовичу стукнуло девяносто два. И в этом… девяносто два. Факт, бесспорно, любопытный. Впрочем, если бы в паспорте Этуша «ошиблись» на пару десятков лет, сегодня этого никто бы и не заметил. Он по-прежнему регулярно выходит на сцену, ездит на гастроли, путешествует, иногда снимается в кино.

Владимир Этуш: «Навсегда врезался в память, конечно, арест отца. Вечером пришли двое в штатском, один сказал: „Ну, сейчас я вас обрадую“. Сел на стул и достал ордер на арест. Папа спросил: „За что?“ — „Вам объяснят“. Сделали обыск и забрали его с собой. Потом уже мы узнали, что его взяли как „социально вредный элемент“. Отец в прошлом был нэпманом, по-нынешнему — предпринимателем. Мне было двенадцать или тринадцать лет, когда на уроке литературы учитель попросил меня описать образ Обломова. Выслушав мой ответ, он спокойно сказал: „Вы сейчас высказали точку зрения Бухарина“. Я извинился и сел на место. Меня тут же вызвали к директору, и тот стал запугивать тем, что сдаст меня в НКВД. До сих пор помню, как у меня мгновенно пронеслось в голове: „Только что отца арестовали, а тут еще и меня посадят. Этого мама не вынесет!“ К счастью, все обошлось. Отец отсидел года полтора, потом его выпустили и даже выплатили зарплату, которую он не получил из-за отсидки. Признали ошибку! Но из-за этого ареста я долго чувствовал себя изгоем».

Когда появилось желание стать актером?
Владимир: «Довольно рано. Еще в школе, занимаясь в драмкружке, я принял решение идти в актеры. На школьных вечерах я читал чеховскую „Маску“. Потом стал заниматься в самодеятельности. Павел Тихонович Свищев руководил ею и у нас в школе, и в промкооперации. Именно он впервые доверил мне роль в шпионском скетче „На старой даче“, и мы с ним гастролировали. А затем я поступил в знаменитое Щукинское училище. Страшно подумать — было это более семидесяти (!!!) лет назад».

Вы на Великую Отечественную ушли добровольцем, хотя у вас как у студента была бронь. Что подтолкнуло? Юношеский максимализм?
Владимир: «Попробую объяснить. Понимаете, когда видишь аэростатные ограждения, заклеенные крест-накрест окна, светомаскировку и хмурые, озабоченные лица, как-то меняется психология, и это не ура-патриотизм — все гораздо сложнее… Сразу после начала войны мы дежурили в училище, ловили бомбы-зажигалки, которые разбрасывали немецкие самолеты. Потом через две недели нас, студентов Щукинского театрального, отправили на три месяца под Вязьму — копать противотанковые рвы, а по возвращении мы продолжили учебу. Но вернулся я оттуда совсем другим человеком. И в конце концов не выдержал. Увидел, что во время чрезвычайно популярного в то время спектакля „Фельдмаршал Кутузов“ (в котором мы тоже принимали участие) в зале сидят всего тринадцать зрителей, и был потрясен. Я понял — стране не до театра. Утром пошел в военкомат и попросился добровольцем на фронт. Юношеский порыв, о котором я ни разу не пожалел… Даже дату запомнил — 16 октября 1941 года».

Как получилось, что вас, совсем мальчишку, отправили в разведшколу?
Владимир: «По настоянию мамы в школьные годы я изучал немецкий язык, поэтому меня сперва направили на четырехмесячные курсы военных переводчиков в Ставрополь. Готовили к разведке — даже собирались забросить в тыл врага. Но что-то сорвалось, и я попал в стрелковый полк. Сражался в горах Кавказа и в Осетии, принимал участие в освобождении Ростова-на-Дону и Украины».

Сегодня, спустя семь десятилетий, что чаще всего вспоминается?
Владимир: «Да все! Особенно бои за Ростов, Азов, Ставрополь, Грозный. Наверное, потому, что там я пережил самые страшные дни. Никакой спектакль не способен передать весь ужас войны. Мы голодали, тащили на себе раненых, ночами без сна выслеживали врага. Сколько раз я должен был на фронте погибнуть — не передается исчислению. Особо запомнились два случая. Однажды мы шли цепью в атаку, и вдруг рядом старший сержант захрипел — осколком пробило легкое. Воздух в легком не держался, пенилась кровь, и нужно было заткнуть дырку, чтоб он мог дышать. Я это сделал. Он сразу задышал, глубоко, жадно, я подтянул его к себе, приподнял повыше… и в этот момент он вдруг дернулся и обмяк. Все происходило под шквальным огнем, и пуля, которая предназначалась мне, попала ему в голову. Он, выходит, меня собой заслонил…

В другой раз на каком-то военном совете помощник командира полка по политической части вдруг заявил: «Этуша надо было бы за это расстрелять». Уже не помню, за что. Полк — хозяйство большое, неполадок случалось много. И добавил, обращаясь ко мне: «Верно, Этуш?» Я встал и ответил: «Никак нет, товарищ подполковник. Врете». — «Садитесь». Я сел. И никто меня не расстрелял. А запросто могли. Это же были обычные фронтовые будни. Ну чего тогда стоила жизнь бойца? Кстати, я был случайным свидетелем того, как комдив наказал солдата, потому что тот позволил себе взять в каком-то доме гитару и пару раз трынькнуть, хотя все силы тогда следовало отдавать наступлению. И за это командир его расстрелял! Да, так было под Таганрогом. Но не нужно удивляться — это война. Или замполит дивизии лично расстрелял хорошего парня, старшину, за то, что тот не туда побежал. А помощник замполита полка убил начальника продовольственного склада за то, что тот отказался налить ему стакан водки. Застрелил за стакан! И ничего. Его разжаловали, но оставили служить при штабе".

Война наложила отпечаток на вашу судьбу, характер?
Владимир: «Конечно! Я ведь был на фронте разведчиком, а потому мне пришлось побывать в жутких переделках. Меня часто спрашивают: было ли мне страшно? И я неизменно отвечаю: на войне тебе постоянно трудно и страшно, но этот страх становится образом жизни. А еще возникали такие моменты, которых, казалось бы, на войне быть не может. В 1943-м на Ставрополье на рассвете мы заняли село, только что отбитое у фашистов. Я должен был отконвоировать пленного в штабную избу. Пленный — мальчишка, „язык“, я даже помню, как его звали, — Людвиг. Пока мы шли, он все просил: „Не стреляйте в меня!“ Так вот, привел я этого немца в командирскую избу. Что такое командирская изба, знаете? Поясняю: одна большая комната с печкой, на которой повар готовит блины для командира полка. А в соседней маленькой комнатке — железная кровать, на которой пытаются уместиться, чтобы вздремнуть, все офицеры штаба. Оставил я своего немца там и уехал с поручением. Вернувшись ночью, увидел следующую картину: на этой железной кровати примостился мой Людвиг, рядом с ним другой немец, которого поймали уже без меня, у них в ногах поперек кровати лежал начальник химической службы полка, на полу спал ничком начальник разведки, а на его попе покоилась голова третьего пленного немца. Над всем этим возвышался часовой, который тоже спал, сидя на стуле. Согласитесь, необычная картина?! Стояла полная тишина, было ощущение, будто и нет никакой войны, а эти спящие люди не враги друг другу. Для меня это был, наверное, самый значимый эпизод войны. Потому что я вдруг пронзительно понял, что нет на земле никаких русских, немцев, евреев, голландцев… А есть такие же люди, как и я, только одетые по воле судьбы в разную форму, говорящие на разных языках, но одинаково чувствующие и одинаково мечтающие жить. Ведь перед лицом смерти мы все равны — и делить нам нечего. Когда я сейчас это вспоминаю, то не могу без волнения рассказывать… Для меня военные баталии завершились в 1944-м, когда я демобилизовался в связи с тяжелым ранением».

И сразу обратно — в Щуку?
Владимир: «Ну нет, не сразу, я довольно долго лечился… Но прекрасно помню, как весной 44-го я, фронтовик-орденоносец, появился в училище в пробитой осколками шинели, с палкой. Разумеется, не из соображений экзотики, а из-за того, что мне просто нечего было надеть. Я ходил в той шинели, в которой меня ранило, даже спал в ней».

Актер-фронтовик Евгений Весник рассказывал, что в день Победы поймал себя на мысли: «Вот он, рай на земле!» А вы что ощутили?
Владимир: «И я ощущал нечто подобное. Кстати, свой день рождения в мае 1945 года я не отмечал. Зато на всю жизнь запомнил, как отмечал День Победы в сквере у Большого театра, где собралось множество фронтовиков. Все мы чувствовали себя настоящими героями-победителями. У меня в памяти осталось ощущение удивительно светлого дня, и, наверное, это был единственный раз в жизни, когда я видел настоящее счастье. Счастье — это же нематериальная категория, его не ухватишь руками. А в тот день это были и слезы, и солнце, и блеск орденов, и сияющие лица людей. Для меня с тех пор 9 мая — мой второй день рождения. Потом я окончил училище и почти сразу поступил в труппу Вахтанговского театра».

Вы стали преподавать в родном Щукинском, еще будучи студентом… Что послужило причиной? Не по годам большой жизненный опыт?
Владимир: «Нет. На самом деле причина в том, что мне не нравилось, как артисты играют. (Смеется.) Честно! Я все видел по-другому. Мне искренне казалось, что если я подскажу им, как это надо делать, — все получится лучше. Тем не менее как преподаватель я выпустил только один курс. И потом, сколько мне ни предлагали взять студентов, отказывался наотрез. Просто занимался со студентами, но не брал курса. Дело в том, что за эти четыре года я не сыграл ни одной роли!»

Зато на этом вашем «одном-единственном» курсе учились Александр Збруев, Зиновий Высоковский, Вениамин Смехов, Александр Биненбойм, Иван Бортник, Ирина Бунина… Многие ваши студенты стали знаменитыми, едва ли не все народные.
Владимир: «Это-то и радует! Добавлю к этим вышеперечисленным еще артиста Юрия Авшарова, он стал профессором нашего училища. Так что если Станиславский говорил, что ради одного талантливого ученика имеет смысл воспитывать курс, то мне посчастливилось перевыполнить эту норму».

Вы шестнадцать лет были ректором Щуки и на протяжении десятилетий принимали в ней вступительные экзамены. Часто ошибались в диагностике талантов и бездарей?
Владимир: «Как и все — очень часто и очень много. У педагога обязательно должны быть интуиция, наитие, но стопроцентной гарантии никто вам не даст. Все-таки талант — понятие субъективное. Тем не менее, как я говорю иногда в шутку: «Я всегда готов поднять бокал «белого» за то «красное», что было выпито из меня студентами за столько лет моего преподавания в Щуке».

В кино вы снимались не так часто, как нам, зрителям, хотелось бы, но все ваши роли яркие, колоритные, запоминающиеся. Есть среди них особо любимые?
Владимир: «Каждая роль — это часть меня. Но это не значит, что люблю все. Это как женщины: их может быть много, но не все они любимые. Были удачные и не очень. Например, роль Карабаса-Барабаса в „Приключениях Буратино“ мне не очень нравилась. От сопливой детворы проходу на улице не было, мамаши мной вместо Бабы-яги хулиганов пугали — ну что тут хорошего? Да и роль инженера Брунса в „12 стульях“ настоящей работой я не считаю. А вот стоматолог Шпак из „Ивана Васильевича“ — это да! Фильм „Кавказская пленница“ кроме узнаваемости подарил мне и дружбу „грустного клоуна“ Юрия Никулина, которой я очень дорожил и дорожу. Кстати, в „Кавказской пленнице“ я поначалу вообще не хотел сниматься».

Почему?
Владимир: «До этого я уже сыграл Сеида-Али в исторической картине „Адмирал Ушаков“, итальянца Мартини в „Оводе“, Калоева в „Председателе“ и других героев южных кровей. Поэтому не желал таким образом заштамповаться. Я ведь характерный артист и хотел просто хороших ролей, поскольку не был ими избалован. Не Гамлета, не Хлестакова — просто хороших. Поэтому когда Гайдай предложил мне сыграть Саахова, я спросил его: „Неужели у вас нет для столь омерзительной роли какой-нибудь другой кандидатуры?“ В ответ, однако, услышал, что лучше всего для нее подхожу я. Я подумал, подумал и… Хорошо, что не отказался».

Правда, что после оглушительного успеха «Кавказской пленницы» вы решили снять продолжение?
Владимир: «Да. Леонид Гайдай, к сожалению, был занят, а мы с авторами сценария Морисом Слободским и Яковом Костюковским загорелись этой идеей… Как вы помните, фильм заканчивается судом. Так вот, мы хотели показать Бывалого, Балбеса и Труса вместе с товарищем Сааховым и его личным шофером в образцово-показательной тюрьме, где Саахов работает директором клуба, руководит лагерной художественной самодеятельностью. (А поскольку в колонии сидели только мужчины, женские роли вынужден был играть сам!) Потом — после отбытия срока — он возвращается домой и узнает, что его пост заняла „спортсменка, комсомолка и просто красавица“ Нина. Уже был написан сценарий, и все мы были уверены, что получится очень смешно. Но нам запретили наотрез! „Где угодно, — сказали, — снимайте, только не за колючей проволокой“. И сколько мы ни ходили по „инстанциям“ и ни обещали показать нашу тюрьму образцово-показательной, такой, что люди сами будут в нее проситься… Не разрешили».

Ваша киношная и театральная жизнь полна приключений. А в жизни случалось нечто экстраординарное?
Владимир: «Вы не поверите! Однажды я выступил в роли террориста. Более того, я был первым, кто принудительно посадил большой самолет в Москве».

Вы шутите?
Владимир: «Какие шутки?! Начало семидесятых. Часть фильма „Миссия в Кабуле“, куда меня пригласил режиссер Леонид Квинихидзе, снимали в Афганистане и в Индии. В Театре Вахтангова в то время довольно активно шел спектакль „Мещанин во дворянстве“, где я играл главную роль. Играл без дублера, поэтому не явиться на него было нельзя — меня отпускали от спектакля до спектакля. И вот… Индия, там были сняты основные сцены с моим участием. Пора возвращаться, но билетов на наш аэрофлотовский рейс на нужное число нет. А для того чтобы полететь иностранным рейсом, нужно разрешение нашего посла в Индии. Получаю разрешение, приезжаю в делийский аэропорт. Но оказывается, что все места закупили бомбейские промышленники. Что делать? Остается лететь следующим, нашим, аэропортовским рейсом. А это, значит, еще на сутки позже. И в результате я, проведя бессонную ночь в самолете, в Москву прилечу в восемь утра, а в десять уже должен быть в гриме, иначе спектакль срывается. Вариант один: взять багаж с собой, чтобы по прилете не терять ни секунды. Короче, сажусь в этот самолет, разъясняю ситуацию командиру корабля. Он выслушал меня и вдруг говорит: „Чемодан-то мы возьмем, да только в Москве самолет не сядет. Мы летим в Киев!“ — „Как в Киев?!!“ Я, весь заведенный, объясняю ситуацию. „Все понимаю, но самолет в Москве не садится“. Раздосадованный, я сел на свое место и заснул. Просыпаюсь — мы уже над Воронежем. Открываю чемодан, а там у меня лежал палаш, декоративный, купил в Индии в качестве сувенира. И так, дурака валяя, иду к пилотам в кабину. А тогда только начались эти угоны самолетов — и они были настороже. Я поднял палаш над головой, как кавалерист перед атакой, вхожу в кабину и громко говорю: „Принуждаю сесть в Москве!“ Они сначала оторопели, а потом, оценив мой юмор, стали соображать. Пилот говорит радисту: „Слушай, Вась, запроси-ка Москву, может, она все-таки нас примет“. И случилось почти невероятное: Москва приняла».

Владимир Абрамович, а современные фильмы вам интересны?
Владимир: «Военные фильмы смотрю с большим интересом, если это хорошая работа. Например, несколько лет назад получил искреннее удовольствие от фильма „Штрафбат“. Настоящая и очень честная картина. Она абсолютно соответствует тому, что я видел на войне сам. Правда, к сожалению, чаще всего — увы… Сейчас смотришь сериалы — все вранье. Актер говорит, а я ему не верю. Сплошная беготня, суета, которыми хотят подменить мысль, действие. Все так торопливо, но невероятно пафосно, эдак с многозначительно поднятой бровью…»

Вы были трижды женаты. Можно сказать, что в вашей жизни много было настоящей любви?
Владимир: «Кто-то, наверное, сказал бы — очень-очень много. Как и всякий мужчина, я встречал на своем пути женщин, которых любил и которые любили меня. И я благодарен им за это. Как бы ни складывались в дальнейшем наши отношения, каждая из них дала мне возможность испытать чувства, без которых жизнь кажется пресной, неполноценной. По прошествии стольких лет твердо могу сказать одно: в моей жизни была любовь. Всегда».

Елена, ваша нынешняя супруга моложе вас на сорок два года. С вашей стороны это был смелый поступок — сделать ей предложение…
Владимир: «Это произошло естественно. Ни одной из своих жен я не предлагал: „Хочешь за меня замуж?“ — вообще таких слов не говорил! Мы сходились, а потом становилось понятно, стоит ли продолжать отношения, как-то их зафиксировав… Елена была моей поклонницей, очень долго приходила ко мне на спектакли. И когда случилась трагедия, умерла моя жена Нина, с которой мы фактически прожили всю жизнь — сорок восемь лет, Лена поддержала меня в трудный час. Она замечательный человек, умница. Мое счастье. Без нее я не мог бы сейчас существовать. Я совершенно не приспособлен к холостой жизни. Сам не смогу поджарить даже котлеты!» (Смеется.)

Владимир Михайлович Зельдин недавно на своем юбилее заявил, что он до сих пор как актер «голодный», не наигрался и ждет ролей…
Владимир: «И я этот „голод“ испытывал всю жизнь. Правда, в большей степени это касается кино, несмотря на популярность моих персонажей. Всему виной моя внешность: героем с ней не побудешь, героем-любовником — тем более. Только в сказках и комедиях оставалась отдушина. Поэтому, когда меня спрашивают „А сейчас кого хотите сыграть?“, я отвечаю: „Да кого дадут“. У меня уж возраст не тот, чтобы мечтать о чем-то».

Лет семь назад на вопрос, видите ли вы себя на сцене после девяноста, вы решительно ответили: «Нет!» Между тем сегодня вы играете в трех спектаклях Театра Вахтангова, да и вообще находитесь в отличной форме, дадите фору многим, более молодым. Как вам это удается?
Владимир: «Никакого секрета у меня нет. Просто живу себе, работаю — и все! Видимо, я так устроен. Гимнастиками или пробежками не занимался, всегда ленился. Правда, от курения пришлось отказаться, хотя я курил с детства. Сейчас много гуляю, слежу за правильным питанием. Вернее, не я слежу, а моя жена Лена. И потом, артист должен работать. Когда он не работает, он чувствует себя „без штанов“. Для меня самое лучшее лекарство — это поддержка и любовь зрителей».