Ни страдальческого излома бровей, ни скучающего вида, как это часто бывает у детей звезд. Она касалась семейной темы легко и непринужденно — как человек, который давно уже нашел свое место под солнцем. Это МХАТ имени Чехова, любимый ею с детства. Чувство оказалось взаимным: сейчас Дарья занята там в семи спектаклях, среди которых есть нашумевшие — «Обрыв», «Последняя жертва», «Пиквикский клуб». А ведь ее жизнь могла пойти по другому руслу. Приключенческому. Если бы вовремя не вмешалась мама…

Дарья, у вас была прекрасная альтернатива актерскому ремеслу — карьера профессиональной шпионки. Не жалеете, что отказались?
Дарья Юрская: «А откуда вы узнали?».

Ваш отец проговорился. Расскажете об этом подробнее?
Дарья: «Началось все с языковых курсов. Папа занялся английским в более чем зрелом возрасте. И меня за компанию позвал. А училась я уже в старших классах. Его педагогом был человек из органов, о чем мы не знали. Он заметил мою способность схватывать произношение: я могла точно воспроизвести любой говор. Этот преподаватель однажды позвонил маме и после небольшого вступления сказал: „Вы знаете, Даша будет говорить без акцента. У нее так устроен речевой аппарат. Именно из таких людей готовят разведчиков“. Мама испугалась: „Даша хочет быть актрисой!“ Но он не сдавался: „Ничего, актерские данные и коммуникабельность тоже пригодятся“. В общем, мама это предложение твердо отклонила, и узнала я о нем лишь много лет спустя. И потом, это только звучит красиво — шпионская карьера. На самом деле за ней стояла бы совсем не романтичная организация: тогда, в конце восьмидесятых, это был КГБ. Жизнь нелегала требует большой подготовленности. Надо досконально знать язык и реалии той страны, куда тебя отправят. Одна ошибка — и все, провал. Так что легче играть шпионку, чем ею быть. Мои умения пригодились мне в актерской профессии — я с удовольствием говорю на разных диалектах, если надо по роли».

То есть даже мысли не возникало отклониться от заданного курса? Только актерская стезя — и ничего более?
Дарья: «Так получилось, что театр я любила всегда. Особенно со стороны кулис. Грим, декорации, репетиции — в общем, мир, скрытый от глаз зрителей. Но далеко не всем, как однажды выяснилось, полезно знать театральную кухню. Такой случай был связан со спектаклем „Ундина“, где я играла главную роль. После спектакля за кулисы ко мне привели девочку, которая хотела познакомиться с Ундиной. Она смотрит на меня зачарованно, а я, улыбнувшись ей, начинаю разгримировываться: снимаю шиньон — длинные такие, не меньше метра, волосы. И вдруг ребенок как заплачет! Так горько, словно беда какая-то случилась. Я даже испугалась. Хотя потом поняла причину: девочка была из той категории зрителей, которым не нужна правда жизни. Им хочется, чтобы сказка продолжалась. А я — раз! — и нечаянно ранила ее. Больше волос я не снимала ни при ком!»
Как правило, дети актеров часто «сдаются на хранение» бабушкам-дедушкам. Ваша история?
Дарья: «К сожалению, в моей жизни не было дедушек и бабушек. Я — поздний ребенок и никого из них не застала. Была только мамина тетя, которую я звала бабушкой Аней. Вот к ней, на хутор в Латвии, родители и отправляли меня каждое лето. Глухое место: ни электричества, ни газа, ни людей вокруг. Только лес стеной, а там волки, лоси, змеи… Как-то раз наступила на гадюку — к счастью, я была в сапогах. Воспоминания смутные: какой-то взрослый дядька, с которым я шла, сразу же меня подхватил и семимильными шагами помчался от того места. А змея нас преследовала — такими жуткими зигзагами, как в фильмах. Гадюки вообще были обыденным явлением тех мест. Поля черники, земляники — сиди и ешь. И обязательно где-нибудь на пеньке лежит и греется змея. Бабуся, к слову, их ни капли не боялась. Могла намотать гадюку на палку и закинуть со всего размаху в лес».

Родители были в курсе ваших летних приключений?
Дарья: «Мы с бабушкой Аней старались оберегать их от подробностей. Впрочем, ничего страшного и не происходило. Единственное, нам регулярно трепал нервы наш кот Осип, которого тоже отправляли со мной на хутор. Он был папиным любимцем. Осип постоянно убегал. Больше всего ему нравилось забираться на деревья — а вокруг, между прочим, росли в основном корабельные сосны. И я шла его искать, иногда на это уходили сутки. Бор все время скрипит, и надо было еще ухитриться услышать слабое мяуканье Осипа. Однажды нам пришлось спилить дерево, чтобы его достать, в другой раз мы вызывали пожарного, в третий — по ошибке поймали чужого кота и запихнули его в мешок… Родители не знали о том, как мы «развлекаемся».

А как вас воспитывали?
Дарья: «Меня все время об этом спрашивают, но сказать что-то определенное мне сложно. Особой системы воспитания не было. Папа водил меня по музеям — если честно, я их ненавидела. Он тогда собирал альбомы с живописью, как было принято в то время у культурных людей. Конечно, чтобы его не огорчать, я листала их, но безумно скучала. Полюбила я живопись и музеи совсем недавно. Видимо, внутренне доросла. А вот мой старший сын Гоша обожает все эти музейные дела, хотя ему всего девять лет».

Воспитанных девочек иногда начинает тянуть в сомнительные компании, к дурным привычкам. У вас такое было?
Дарья: «Я попробовала курить лет в пятнадцать, но заметание следов заняло так много времени и сил, что полностью отбило желание. Чтобы родители не учуяли запах сигарет, мы с подругой сначала ели конфеты, потом флоксы, затем жареную курицу… Напоследок побрызгали в рот одеколоном по примеру Скарлетт О’Хара из „Унесенных ветром“ — она так делала, чтобы отбить запах алкоголя… Нереально противно. А больше никаких экспериментов не припомню. Я училась во французской спецшколе имени Поленова на Арбате. Она находилась как раз в том самом московском дворике, который изображен на его знаменитой картине. У меня была хорошая компания — мы очень дружили с одноклассниками. Летом, к примеру, ездили на практику в музей „Поленово“: девочки проводили экскурсии, мальчики работали по технической части. Днем мы трудились, а вечером начиналась настоящая жизнь — песни под гитару, спиртное, романы. Свобода! Вокруг потрясающая природа, рядом Ока. Мы почти не спали, все время хотелось есть, но воспоминания о тех временах остались самые лучшие».

Шоковая терапия

Вы с первого раза поступили в Школу-студию МХАТ, вскоре получили главную роль в фильме «Графиня Шереметьева». Неужели все без протекции?
Дарья: «Ну, оправдываться в любом случае бессмысленно. Но я горжусь, что поступала без всяких поблажек, хотя конкурс был сумасшедший. Что касается роли Прасковьи Жемчуговой, то здесь просто повезло. Картину снимала Тамара Павлюченко, мама Наташи Негоды. Изначально, как я понимаю, роль Прасковьи предназначалась Наташе, но она к тому времени уже уехала из страны. Поэтому устроили кастинг, на котором побывала вся Москва. Андрей Ростоцкий был уже утвержден на роль графа, а вот с героиней что-то никак не сходилось. Время сильно поджимало. Мне позвонили в тот же день, сразу после проб, и я поняла, что решили выбрать меня. Это был очень масштабный проект: снимали в Кусково, шили роскошные наряды с кринолинами, меня гримировали по три часа. Помню забавный момент. Снимали эпизод, где я пою перед великосветским собранием. Холод был, ноябрь-декабрь, а дворцы Кусково мало отапливаются. И меня буквально заставили утеплиться — пришлось надеть под платье рейтузы с начесом и валенки. Да что там, широкий кринолин мог бы скрыть даже обогреватель! Мне было тепло, но морально дискомфортно: прекрасный наряд, декольте, бриллианты — и валенки с рейтузами, пусть даже скрытые!»

Не влюбились в своего красавца партнера? Ростоцкий слыл ловеласом…
Дарья: «Не без этого, а как иначе! Иногда это помогало, иногда мешало. Однажды мы снимали сцену крупным планом, где я должна была хохотать. Андрюша давай травить анекдоты, а я никак не могу рассмеяться, только улыбаюсь. Решили снимать другую сцену, романтическую. И только он стал меня целовать, как я начала хохотать, разом припомнив все смешное, что он рассказал… Я с благодарностью вспоминаю тот проект — последнюю полноценную историческую картину перед полным крахом кино в девяностых. Ее отрекламировали по советским стандартам, показали по телевидению. Дебют получился красивым».

Но вскоре вслед за триумфом пришла беда — вы попали в серьезную автомобильную аварию. Как это случилось?
Дарья: «Да, после выхода фильма на экраны все и произошло. В тот мартовский день мы с подругой шли показываться в какой-то театр. Я тогда заканчивала четвертый курс школы-студии, играла во МХАТе, но это не значило, что меня туда гарантированно возьмут. Мне хотелось, конечно, именно туда. Так вот, идем, у меня с собой вино в бумажном пакете (знаете, такая упаковка, как сок) — после показа хотели с подругой посидеть. И вдруг откуда ни возьмись машина, удар в бедро… Холод собачий, я лежу на асфальте в чем-то мокром. На самом деле это пакет с вином от удара взорвался. Но была полная иллюзия лужи крови. Пока я летела — а отлетела я на одиннадцать метров! — мне казалось, что я уже умерла или упаду на землю уже точно мертвая. При этом сознание не теряла, мысли не прекращались. Думала только про маму. Потом поняла, что лежу на земле — живая. Я так смеялась — наверное, это вариант шока. Моя подруга была еще сильнее потрясена, все ведь у нее на глазах произошло. Водитель, сбивший меня, остался на месте происшествия. Он поднял меня, хотя этого делать нельзя было, посадил на заднее сиденье автомобиля. Приехала милиция, Тверскую перекрыли… Мне, кстати, крупно „повезло“. В тот день в Москве проходила забастовка „Скорой помощи“, и на весь город, условно говоря, было три машины. Так что врачи приехали на наше ДТП только через час с лишним. „Что у тебя болит?“ — спрашивают. „Попа“, — и хохочу. „У меня, — говорю, — завтра экзамен по танцу, я обязательно должна там быть“. Я репетировала невероятно эффектный андалузский танец, который мне доверили потому, что у меня был очень большой мах ногой. В общем, мое выступление планировалось как гвоздь программы. Врач слушала меня, слушала, а потом не выдержала: „Детка, какой танец, у тебя позвоночник сломан! Ты ходить неизвестно когда будешь, так что давай на носилки“. Тут мне стало не до смеха, но я все равно засобиралась домой — на метро. Бригада мне: ну-ну, попробуй. Я повернулась, чтобы выйти из машины, и вдруг с ужасом осознала, что не понимаю, как ходить, какое движение для этого сделать. Так я оказалась в больнице».

А как родители отреагировали?
Дарья: «Мама стойко вынесла новость, а папа, к счастью, был за границей. Мы ему не сказали ничего. Несколько месяцев спустя мы намекнули ему, что неплохо бы там купить хорошие костыли. Но к тому времени все это воспринималось уже не так трагично. Самое классное было, когда после аварии меня навестила мой педагог и сказала: „Дарья, как же вы меня подвели! Без „Андалузии“ экзамен заметно про-играл“. Она дала стимул поскорее поправиться. Когда я наконец встала и дошла до зеркала, то пришла в ужас. Я сильно поправилась, и ноги у меня были разной толщины… Как бы там ни было, в мае я уже играла в дипломных спектаклях. Мне так составили программу, что активность моя набирала обороты постепенно. Сначала я выходила на сцену в роли девяностолетней прачки, ходившей на костылях. Потом играла одну из нехороших женщин Островского, которая в основном сидела в кресле, ну, а затем — Светку-комсомолку, которая скачет по сцене. Представляете, в мае я была еще на костылях, а 27 июня уже вышла замуж за Лешу Лебедева, мы знали друг друга со школы».

Семейный юмор

Ваш брак с Алексеем просуществовал почти четырнадцать лет, вы даже шутили, что живете вместе всем назло, — и вдруг развелись. Что же произошло?
Дарья: «Если любовь ушла, становится невыносимо. Просто в какой-то момент я поняла, что воспринимаю Лешу исключительно как друга, а не как мужчину. Обманывать мужа я не хотела, и мы расстались».

В прошлом году СМИ писали, что у вас с Алексеем были серьезные разногласия, вылившиеся в судебные тяжбы за право воспитывать сына. Откуда такая вражда?
Дарья: «Сейчас у нас нормальные отношения, какие и должны быть у родителей, любящих своего ребенка. Что же касается наших проблем, то это отдельный разговор, и я к нему не готова. Тут речь пошла бы о моем втором муже, с которым мы тоже расстались».

Это к нему, режиссеру Магомеду Чегеру, вы ушли от Алексея?
Дарья: «Может, я когда-нибудь расскажу эту историю, но не сейчас».

Однажды вы сказали, что вам непременно нужна драма в отношениях…
Дарья: «Скажем так, на данный момент эмоций я получила сполна. Мне хотелось бы отдох-нуть от брака. Я ведь рано вышла замуж в первый раз — в двадцать один год».

Не так давно вы второй раз стали мамой. Не боялись делать перерыв в работе?
Дарья: «Лично я снималась до восьми с половиной месяцев. Кстати, забеременела я во время съемок сериала, и мою героиню тоже решили сделать беременной. Тут проблем не было. А вот с театральными работами оказалось чуть сложнее. Мы выпускали тогда „Пиквикский клуб“, где я играла Рейчел — старую деву, такую „английскую розу“. Репетиции шли, живот мой рос. А в пьесе есть такие слова, которые произносит мой „брат“: „Это моя сестра, она уже не малышка, но все еще девица“. И однажды партнер, к которому он обращался, многозначительно ответил: „А вы уверены?“ Мы очень смеялись над этой импровизацией. В общем, премьера состоялась в мае, а родила я в июле».

Вы дали второму сыну необычное имя — Алишер. Оно вам нравится?
Дарья: «Это была необходимость, некий компромисс. Папа Алишера — ингуш по имени Магомед, поэтому назвать сына Ваней было бы странно. Иногда, правда, я пытаюсь звать его Илюшей, но Алишер требует, чтобы я обращалась к нему правильно».

В спектакле «После репетиции» вы выходили на сцену с родителями и играли влюбленность в своего отца. Трудно было преодолеть внутренний барьер?
Дарья: «Невероятно тяжело. Папа играл пожилого режиссера, а я — молодую актрису. Между нами вспыхивает чувство. А потом во сне к режиссеру приходит умершая мать девушки (ее играла моя мама) и намекает: она могла бы быть его дочерью. Это очень сложная пьеса, ничем не прикрытая: ни музыки, ни танцев, ни даже скромных спецэффектов. Надо было удержать внимание зрителей одними разговорами… Спектакль получил две „Золотые маски“, мы с ним гастролировали за рубежом. Смешно было, когда в Швеции ко мне подошла женщина и сказала: „Как же вы потрясающе играете, даже кажетесь похожей на актрису, игравшую вашу маму!“ Она не знала, что мы все родственники, и мне ее похвала была особенно дорога».

А на мой взгляд, внешне вы больше на Сергея Юрьевича похожи.
Дарья: «Похожа, но в моей мимике, манере говорить все же больше от мамы. От папы у меня перфекционизм, настойчивость, стремление все распланировать, а потом сокрушаться, что ничего не успеваешь. А больше всех на папу похож Гоша — фигура, жесты, рассеянность. У отца таких историй много. К примеру, он на улице вообще никого не узнает — люди ведь в верхней одежде, в другой обстановке… Иду однажды к родителям и вижу папу, который несет пакеты с покупками. Поскольку мы с ним в тот день уже виделись, я здороваться не стала, а выхватила у него сумки и пошла к дому. Слышу — сзади нет шагов, тишина. Я обернулась — папа стоит и смотрит на меня удивленно. Только когда я окликнула его, он с облегчением отозвался: „Так это ты… А я подумал: подошла какая-то девушка, забрала у меня пакеты и ушла. Что же делать?“ Он всегда погружен в собственные мысли. Еще одна прекрасная история. Еду я по Ленинскому проспекту, погода не очень. Вдруг вижу — на проезжей части лежит человек. Ну, думаю, бомж какой-то или нищий, а потом вгляделась — папа! Оказывается, переходя улицу, он выронил пьесу. А как известно, в таком случае надо на нее сесть и левой рукой ее из-под себя потом достать. В папином возрасте такая манипуляция быстро не делается».

Вы верите в подобные приметы?
Дарья: «Как в них не верить! А вдруг пьеса не пойдет? Мы не можем рисковать. Еще нельзя свистеть в театре, семечки грызть… Эти приметы все актеры уважают».

Интересно, а ваш папа не расстраивается, что фамилию никто не унаследовал?
Дарья: «Он по таким пустякам не переживает. В принципе, не исключаю, что кто-то из моих детей возьмет эту фамилию в будущем».