В театре Вахтангова — премьера. Играют «Ветер шумит в тополях» француза Сиблейраса. На сцене увлеченно беседуют три чудаковатых персонажа — постояльцы пансиона для военных ветеранов. Ковыляя, уходят, возвращаются, спорят до хрипоты, ссорятся и снова мирятся. Максим Суханов, Владимир Симонов, Владимир Вдовиченков. Расстановка сил — в центре, слева и справа. У каждого свое место на сцене-«террасе». Там они будут жить почти три часа — без смены декораций, развития сюжета и спецэффектов, а публика — смеяться от комично-абсурдных диалогов, переживать трагедию каждого из этих калек Первой мировой, жалеть их, и — долго аплодировать в финале.

Полифонические люди

— Максим, что привлекло в пьесе, когда ее вам предложил худрук театра Вахтангова Римас Туминас?

— Скажем так, для начала меня привлек сам Римас — мне всегда нравилось, что он делал. В режиссерах обычно привлекает загадочность или какой-то совсем иной взгляд на драматургию, которого у тебя и в помине не было. Пьеса понравилась тем, что ситуация в ней, с одной стороны, очень реальная, а с другой — насыщена абсурдизмом. Физический возраст этих людей стоит совершенно не на первом месте. Все, что с ними происходит, может происходить с людьми в любом возрасте. Иллюзии, которыми они пытаются насытить жизнь друг друга, связаны то ли с воспоминанием, то ли с каким-то непонятным будущим, с другой реальностью. Необязательно называть ее смертью — может быть, это еще какая-то, но другая жизнь, которой им всем не хватает.

— Сумасшедших играть интереснее, чем обыкновенных людей?

— Обыкновенных — это каких вы имеете в виду? Знаете, о норме я бы хорошенько поспорил. Ведь норма — это, как сказал французский психоаналитик Лакан, хорошо компенсированный психоз. Поэтому не думаю, что те люди, которые ходят по улицам, они нормальные. Для меня вообще интереснее люди, которые являют собой некие полифонические сочетания. Их нутро устроено несколько по-другому, чем у людей, которые привыкли к одному и тому же алгоритму жизни. Дело не в том, что они больные, — они просто такие. Их внутренняя жизнь отличается так же, как отличаются, возможно, их пластика и речь. Кроме того, нельзя в драматическом театре и вообще в искусстве считывать все, о чем люди говорят со сцены, впрямую. Правильнее было бы подключаться к этому сердцем, обязательно имея в виду метафоричность постановки. А если кто-то видит там исключительно медицинский диагноз, то, думаю, проблема в считывающих. Я не то чтобы защищаюсь, но хочу сказать, что существуют разные точки зрения.

— Вы читаете рецензии?

— От случая к случаю.

— И делаете для себя какие-то выводы?

— Нет. И в работе, и в жизни я всегда делаю вывод, опираясь исключительно на свое собственное «я», даже если оно сомневающееся. Мне это гораздо важнее. Так искреннее и честнее существовать — и в театре-кино, и в жизни. Хотя, конечно, есть люди, с которыми я с удовольствием полемизирую и даже меняю свою точку зрения.

— Вы видели аналогичный спектакль «Тополя и ветер» в «Сатириконе»?

— Еще нет. Но я бы хотел посмотреть, чтобы увидеть еще одну версию прочитанного, написанного автором. Ведь автор вложил во всех персонажей всего себя. И, вполне возможно, что-то из вложенного не было замечено, какая-то вещь ускользнула, а в какой-то другой работе она, наоборот, раскрылась, ее тоже можно учитывать. И взять — это не то что… скопировать. Нет, это обязательно надо как-то сублимировать, и даже если родится какая-то цитата, то она тоже должна быть аргументированной, а не случайной. Вообще случайность вредит в театре.

В театре интуиция не подводит

— От предложений режиссеров вы чаще отказываетесь, чем соглашаетесь?

— В кино, наверное, чаще отказываю. Но я не могу сказать, что у меня так уж много предложений.

— По какому принципу вы выбираете роли? Вот у режиссеров Бортко или Панфилова вы не стали работать…

— Тут дело не в том, что плохие предложения или те, кто их предлагает. Просто всегда понимаешь, на одном ли языке ты говоришь с человеком, насколько подходит тебе такое предложение в данный период жизни, что интересного ты можешь сделать в этом образе. Вот Мирзоеву сложно отказать, потому что у нас с ним получается удивительное попадание друг в друга. От него еще не было предложений, которые бы вызвали сомнение.

— Ваша интуиция никогда не ошибается?

— По-разному бывает, но чаще не ошибаюсь — по крайней мере, в том, что касается театра. В кино — бывают разочарования, без них не обойтись, потому что ты все равно не подстрахуешься до стопроцентности.

— Вы можете сказать режиссеру, у которого снялись, что кино не получилось?

— Тут надо брать каждый конкретный случай, что именно не удалось и кому про это можно сказать, чтобы человек не воспринял это как оскорбление. Но мне кажется, что лучше и правильнее о плохом вообще не говорить, потому что оно не стоит времени для обсуждения. Обсуждать надо хорошее. И вообще установка должна быть такая, что если что-то плохое произошло, то его лучше сразу забыть.

— А у вас случались провалы?

— Да. Не буду говорить где, чтобы не обидеть кого-то.

— Где подтверждение провала — пустой зал, критика?

— Я даже не читал рецензии — сам ощущал несостоятельность того, что делаю. Понимаете, в случае провала спектакль сам разрушается и заканчивается. Потому что все в нем работает неправильно, как в сломанном механизме.

— А в сериале готовы сниматься?

— Ну, понимаете, смотря какой сериал, кто его будет делать, что там за материал. Те же «Дети Арбата» тоже можно назвать сериалом, но я его называю многосерийным художественным фильмом. Зарекаться тут, наверное, тоже неправильно. Может быть, мне никто не предлагал каких-то неимоверных денег, которые произведут цунами у меня в голове, я сделаюсь слабым и разрешу себе получить эти большие деньги, снявшись в дешевке. Но я всячески стремлюсь к тому, чтобы этого не произошло.

Сидел в кинотеатре один…

— Вы ходите в кино?

— Вы имеете в виду кинотеатр? Редко. Последний раз смотрел новый фильм Джармуша. Я пришел на сеанс в ноль часов, наивно попросив у кассира ряд поближе — она на меня еще такими глазами посмотрела. (Смеется.) В общем, я был в кинотеатре один. Один в зале. Через час пришло еще два человека. Я такого никогда не видел.

Но вообще я нечасто хожу в кино. Во-первых, не всегда у меня получается со временем. И потому, что мне не нравятся посторонние звуки и дела, которые делаются людьми, сидящими в зале. Я имею в виду, конечно, в том числе и еду. Но я же не могу запретить людям есть, коль им уже все разрешили? Поэтому лучше мне самому туда не ходить.

— К Михалкову ходили на последнюю премьеру?

— Еще не успел.

— А «Предстояние» видели?

— Да, видел. Я думаю, что «Предстояние» и «Цитадель» все-таки надо смотреть вместе. Думаю, что и Никита Сергеевич, снимая и монтируя, не разделял их между собой.

— Но он вряд ли рассчитывал на то, что зрители будут смотреть 5−6 часов без перерыва…

— Вряд ли. А с другой стороны, ну, а почему бы один раз не посидеть шесть часов? Можно же и такой эксперимент сделать. Потом, количество смотревших зрителей — вовсе не показатель для картины. Как мне кажется, главный критерий успеха — это личные ощущения, возникающие у каждого.

— Вы легко согласились на роль Сталина в «Предстоянии»?

— Мне вообще хотелось поработать с Никитой Сергеевичем. И было интересно что-то еще сделать, придумать в этой роли. (Первый раз Суханов сыграл Сталина в «Детях Арбата» у режиссера Андрея Эшпая. — «РД») Все-таки в «Детях Арбата» все было несколько другим. Там у меня совсем «домашний» образ. А здесь у него есть такое изощренно-спокойное коварство театрального персонажа. Насколько я чувствую его природу — ему не хватало театра. И он создал себе такой театр в жизни. Исходя из этого, мы можем понимать, какую силу за собой несет тот же драматический театр, если все, что происходит на сцене, вдруг напрямую перекинется в реальность…

В жизни я маскируюсь

— Политика, история для вас — интересная тема? Вы следите за политическими новостями?

— Ну так, от случая к случаю. Я, скорее, предпочитаю чувствовать, говорить с людьми. Телевизор я не смотрю, иногда могу посмотреть «Евроньюс». Если я что-то хочу найти, я пользуюсь Интернетом или электронной почтой. Но желания общаться в каких-то сетях у меня нет.

— Вы допускаете для себя возможность переехать в другую страну, если бы оказалось, что там вам как актеру и человеку лучше, чем в России?

— Не вижу в этом ничего плохого и всегда допускаю. Так же, как допускаю возможность, уехав, потом приехать назад. (Смеется.)

— Что думаете о славе? Она помогает актеру или мешает? Например, когда зрители устраивают аншлаги на спектаклях, а половина коллег тебя ненавидит.

— Тут все зависит от того, кто и как этим пользуется. Если у человека есть потребность все время быть на виду — не важно, какими путями, то у него работает установка притягивать любые истории, лишь бы об этом писали. У кого такой установки нет, у тех по-другому протекает жизнь. Не могу сказать, что я как-то особенно пользуюсь популярностью. Да и не думаю, что я уж так узнаваем. Это я могу заметить по поездам, магазинам. Так что в жизни я, скорее, маскируюсь.

— У вас был кризис среднего возраста?

— Нет, я стараюсь жить сегодняшним днем. У меня не было каких-то толстенных черных полос, которые бы граничили с депрессией. Хотя разочарования, конечно, существуют.

Строгим отцом быть не хочу

— Еще одна ваша стезя — композитор. Вот даже музыку писали для спектаклей…

— У меня это носит характер не то чтобы случайный, но совсем дилетантский, домашний. Да, у меня была и музыкальная школа незаконченная, и домашнее образование, и я учился какое-то время на композиторском. Но, к сожалению, это не является моим повседневным занятием. Скорее, это был порыв, когда я для спектакля по просьбе Мирзоева что-то сделал.

— У вас дома стоит пианино? Подходите к нему часто?

— Стоит рояль. Подхожу. Часто. Но для себя.

— Как вы думаете, почему одних детей учат-учат музыке, а они потом к пианино не подойдут в жизни. А вы играете до сих пор. Вас как-то особо учили?

— Я думаю, что это совершенно точно зависит от правильного преподавания. Существует дикое количество совсем разных композиторов, и для каждого ученика найдется тот, от звуков которого человек будет таять, и именно на примере этого композитора можно научить играть и форте, и пьяно, и быстро, и очень технично. Я всегда очень любил Баха. Играл и его, и Гайдна, и Генделя. И рок-музыку я играл, «снимая» ее с музыкальных бобин.

— Максим, как вы сами рассказываете, вы попали в театральное училище случайно. А ваша дочь Василиса?

— Она все время наблюдала, как папа играет, как мама. Но нельзя сказать, что у нее не было выхода. Василиса, мне кажется, занимается своим делом.

— Вы играли с ней на одной сцене?

— Еще нет.

— Хотели бы попробовать?

— Конечно, с удовольствием.

— Она прислушивается к вашим советам?

— Думаю, что да. Тем более что она всегда с радостью задает вопросы и слушает, что я говорю. И я стараюсь, конечно.

— А то, что она пошла в Вахтанговский театр, это…

— О том, что она пошла (и пришла) в Вахтанговский, мне сообщил уже Римас Туминас. Он видел ее в дипломных спектаклях, и она ему очень понравилась. Не думаю, что взял ее только для того, чтобы сделать приятное мне. Но тут главное — чтобы были работы, был к ней интерес, чтобы она росла, чтобы ей было хорошо — и не важно, в одном мы театре или нет. Но это приятно.

— Младшая дочь, Софья, пойдет тем же путем?

— Нет, она не хочет быть актрисой. Она вообще такая упрямо-самостоятельная, занимается живописью и Интернетом. Ей 18 лет, но она еще ищет себя, исследуя пространство вокруг.

— Вы можете быть строгим отцом?

— Нет, строгим я быть не могу и не хочу. Ну и потом, дочери всегда как-то по-взрослому разговаривали, и я старался с ними говорить на равных. Чего-то жуткого за ними никогда не водилось, от чего их нужно было бы ограждать.

— Ваш отчим Александр Аронов (поэт, автор стихов «Если у вас нету тети…») оказал влияние на ваше мировоззрение?

— Наверное, оказал. Он был человек очень талантливый, энциклопедического знания, обаятельный, остроумный и притягательный. Один из тех людей, кого я готов был слушать с открытым ртом. Точно могу сказать, что благодаря ему я стал обращать больше внимания на поэзию. Это важно для драматического актера — иметь поэтическую составляющую, чувствовать предназначение слова. И, как ни странно, после более близкого знакомства с поэзией я стал читать Платонова и острее чувствовать его язык.

Театр требует дисциплины

— Многие актеры говорят, что они не могут служить в репертуарном театре — он сковывает их свободу творчества. А вы в театре им. Вахтангова с 1985 года…

— Но я играю и в других театрах.

— Но ваша трудовая книжка лежит в Вахтанговском?

— Да. Но я сейчас хочу сказать, как непросто разводится репертуар, если ты играешь параллельно в трех театрах. И я все равно нахожу время и сам все организую (у меня нет агента) таким образом, чтобы никого не подвести. Это возможно. Но драматический репертуарный театр, помимо всего прочего, обязательно требует дисциплины. Все-таки в театре производство, хотим мы того или не хотим. Но меня все устраивает. Иначе я был бы, наверное, где-то в другом месте, потому что я не революционер по сути. Я бы не перестраивал ничего под себя, я от этого удовольствия не получаю.

— В каких спектаклях и на каких сценах вас сегодня можно увидеть?

— Вы меня можете увидеть в театре Станиславского в «Хлестакове», в театре Вахтангова «Сирано де Бержерак» и «Ветер шумит в тополях», в театре «Ленком» — в «Тартюфе». Я не могу репетировать часто, потому что после сделанной роли мне надо восстанавливаться. Новые работы получаются где-то раз в полтора-два года.

— А киношные премьеры намечаются?

— Да, фильм «Мишень» Зельдовича, который был на Берлинском фестивале. «Борис Годунов» (реж. Мирзоев) — был один закрытый показ, но меня там не было. Премьера, наверное, будет осенью. И еще будет премьера фильма «Орда», в котором я снимался у Андрея Прошкина прошлой зимой.

— С вашим плотным графиком работы у вас есть надежда, что вы где-то отдохнете этим летом?

— Надежда всегда есть. Главное — сменить обстановку: не важно где. Пляж я не люблю. Какого-то постоянного озера с удочкой у меня нет. Мне нравится Европа, и я люблю просто ходить ногами по ее улицам.