— Актрисы обычно говорят: не дай бог детям повторить мою судьбу. Тем не менее всем хорошо известны многочисленные актерские династии. Вы могли пойти по маминым стопам?

— Я думаю, что в любой профессии, даже в какой-то менее романтичной и менее поэтизированной, масса подводных камней и течений. Может, и могла бы, но мне очень хотелось петь. Какое-то фанатичное, непреодолимое желание было овладеть именно этой профессией. Сейчас вспоминаю себя и свой характер — наверное, ничем другим я бы заниматься не смогла.

— Знаю, у вас дома бывали и Миронов, и Горин, и Виктюк. Что это были за встречи? Вашими, детскими глазами?

— Знаете, это сегодня почти каждый человек, даже способный на некий творческий импульс, вместо того, чтобы как-то разнообразить свою жизнь, включает телевизор или погружается в Интернет. Тогда подобных развлечений почти не было. И, наверное, собраться вместе и как-то «сочинить» свой досуг на самом деле было единственной радостью для талантливых людей. Получалось очень ярко, занимательно и искрометно.

— Неужели, даже глядя на этих блестящих людей, не «очаровались» театром и актерской профессией?

— Все-таки в первую очередь у нас дома был культ музыки и оперы. Память о бабушке была настолько жива, мама всегда ее чтила, даже не передвинула стула в гостиной — о чем вы говорите! Настолько благоговейное было отношение… И во многом именно благодаря маминому почитанию музыки у меня развилось чувство, что опера — это что-то более сложное, ответственное, изысканное…

— Знаю, у вашей мамы был нелегкий период, когда ей не давали сниматься в кино, обвиняли в «буржуазном образе жизни». Вы смогли его прочувствовать сполна?

— Это абсолютная неправда. Я не знаю, была ли такая формулировка, но то, что она совсем не соответствует действительности, — точно. Единственное, в чем буржуазность выражалась, — в том, что у моего папы была возможность покупать продукты в «Березке». Только этим, и больше ничем, отличалось застолье наше от застолий других советских людей.

— Но понятно, что имеется в виду: «Мальборо», джин-тоник. А если вспомнить еще ваших гувернанток из Англии и Германии…

— Это были не такие гувернантки, как вы себе представляете, не Мэри Поппинс. Это были девочки-студентки из Мюнхенского университета, которые изучали русский язык и проходили стажировку в России. Очень популярная, кстати, система в Европе, называется «о пер» (фр. au-pair) — когда молодой человек или юная девушка берется как бы в пару к ребенку. От этих людей не требовалось заниматься моим эстетическим, да и просто воспитанием. У них была банальная задача: разговаривать со мной на своем родном языке, с тем, чтобы просто я его выучила.

— «О пер» — это почти «опера». Скажите, а кто первым обнаружил ваш голос?

— Вы знаете, это занятная история, полуанекдотичная. У меня была собака Цезарь, которую я выгуливала, но очень нехотя. Вечером я отпускала Цезаря с поводка, он от меня убегал. И чтобы потом обратно его заманить, я выходила во двор и долго кричала. У нас, сейчас так понимаю, жили люди повышенной интеллигентности, они замечаний мне не делали. Просто говорили маме: «Вы знаете, пока ваша Машенька с собачкой не погуляет, мы спать не ложимся, смысла нет». Потому что я вопила на всю улицу!.. В конце концов папа сказал: «Людмилочка, если она так громко кричит, может, у нее есть голос?» В пятнадцать мама показала меня профессору Академии им. Гнесиных, близкой подруге моей бабушки, народной артистке СССР Наталье Дмитриевне Шпиллер. Та сказала: это «бакфиш» (по-немецки значит: рыба, которую еще надо запечь), но какие-то предпосылки все же имеются. И стала со мной заниматься. Вечерами я продолжала звать свою собаку. И только когда в Москве произошел путч, мама мне с балкона как-то сказала: «Маша, ты потише, подумают, что призываешь к монархии».

«В меня перестали бросать камни»

— Скажите, люди, которые застали вашу бабушку, не говорят, что ваши голоса похожи?

— Кому-то, конечно, такие мысли приходят в голову. Начнем с того, что на записях бабушки я росла и училась, и, конечно, сама где-то стремилась к этой схожести. Не сознательно, а просто считая ее исполнение эталоном. Уж не знаю: в физиологии ли дело или это результат моей любви к ее творчеству, — но какие-то общие ноты найти можно. Вообще же, когда я только начинала петь, некоторые люди приходили на мои выступления с заранее отрицательным посылом — чтобы удостовериться, что я пою хуже бабушки. И что вот на этой-то Максаковой природа точно отдохнет. Признаюсь, было сложно преодолевать такой маховик негатива. Меня же сравнивали не с первыми профессиональными ее шагами, а с бабушкой в ее расцвете, с ее фондовыми записями. Все это приносило мне массу горестных впечатлений. Особенно я огорчалась от того, что обо мне писали. Критика была очень злая, крайне едкая. Вот раньше, например, Стасов писал не для того, чтобы «размазать» артиста — так, чтобы тот не встал больше никогда, — а для того, чтобы дать советы, напутствие, и все было очень деликатно. Никогда так не громили артистов, как громят теперь. И если бы я вам показала, что обо мне писали в свое время, думаю, у вас бы волосы на голове зашевелились. Но теперь мне все это безразлично, я этот период прошла. Если честно, меня вся эта критика и сравнение с бабушкой даже по-хорошему раззадорили.

— А вообще, это большой страх — явиться пред ясны очи профессоров Гнесинки с таким говорящим именем: Мария Максакова?

— Ну, говорящее имя — и что?.. Я вам скажу, любому человеку надо учиться. Мне, может быть, надо было учиться больше других, я этого не отрицаю. Но у меня было рвение ненормальное, я преодолевала все эти ярлыки и все нелестные высказывания о себе. Вообще, я очень честный человек от природы. Считала, что, выходя на сцену, должна продемонстрировать всю голую правду: что могу, то могу — мои подлинные возможности. Может быть, в творческой профессии такая прямота — совершенно лишнее, и я могла бы более туманно о себе заявлять, более изысканно и загадочно. Но, к сожалению, я была пряма как шпала. И, в общем, за эту свою прямоту часто и получала. Но, в конце концов: собака лает, караван идет. И, может быть, благодаря этой своей честности я и научилась ремеслу. И сейчас уже, за что бы ни взялась, никто в меня камней не бросает.

— А пока «собаки лаяли», не было мыслей все-таки вильнуть в сторону эстрады, как сделал ваш однокурсник Николай Басков?

— Коля — он же был очень яркий студент, любимец кафедры, все везде сдавал экстерном. И совершенно ясно было, что вот он как раз не сможет сдержать себя в академических рамках, они ему тесны, Колю переполняло желание вырваться на большую аудиторию. А чтобы последовать по его стопам?.. Мне даже как-то и смелости, наверное, не хватило бы.

— Маша, а зачем понадобилось оперной певице заканчивать школу моделей Вячеслава Зайцева?

— Папа был инициатором, чтобы я пошла учиться в школу моделей Зайцева. Просто однажды за лето я очень выросла, вытянулась аж на восемь сантиметров. Уже тогда я стала выше среднего роста и при этом казалась очень угловатой, неуклюжей. Папа решил, что с этим нужно как-то бороться, и позвонил Вячеславу Михайловичу — они давно дружат. Вот только когда пришла в эту школу моделей, то со своими метр семьдесят пять я почувствовала себя просто гномом, и это тут же лишило меня всех комплексов. Но самое замечательное во всей этой истории, что Вячеслав Михайлович одевал меня на первый мой сольный концерт. То есть он стал автором образов моих героинь.

— Николай Цискаридзе говорил: «Маша облагодетельствовала, наверное, всех преподавателей Москвы тем, что берет у них уроки». До сих пор совершенствуете свои данные?

— Я действительно брала очень много уроков, и это было моей ошибкой — просто я не верила в себя. С тех пор как перестала этим заниматься, дела пошли намного лучше. Конечно, среди тех людей, которые со мной занимались, были и те, кто мне помог, и очень сильно помог: Маквала Касрашвили, Бадри Майсурадзе, Важа Чачава, Алла Соленкова. Кто же еще повлиял на меня, как не они?.. Вы знаете, одно лето я занималась у Кати Риччарелли (мировая звезда итальянской оперы. — Авт.) — она давала курс по вокалу, по окончании которого выпускники должны были петь на итоговом концерте в Пармском театре. А нужно сказать, что у Кати очень сложный характер, и поэтому на курсе выживали только сильнейшие — Риччарелли до последнего исключала тех, кто, по ее мнению, был недостоин петь на сцене Пармского театра. Короче, вместо легких летних курсов по вокалу я получила достаточно жесткую дрессуру. И надо сказать, в техническом плане, вокальном, мне это ничего не добавило — абсолютно. Однако в силу особенностей своего характера Катя научила всех нас, своих учеников, по-хорошему дерзить, то есть не тушеваться на сцене. Я до общения с ней и после — это практически два разных человека именно в смысле поведения на сцене.

«После родов мой голос улучшился»

— Маша, вам довелось выйти на сцену Большого в двух операх: «Бал-маскарад» и «Богема». Как вас принял главный театр страны?

— Выступать на сцене Большого театра для любого певца — очень высокая планка. Но у меня же с этим театром связано еще и много личных воспоминаний и эмоций: моя бабушка была солисткой Большого театра. Еще и поэтому выступления в Большом были для меня чем-то нереальным: я просто не могла поверить, что ступила на ту же сцену, на которой пела Мария Петровна. Я буквально не чувствовала ног. И даже не помню, как все это пела.

— Ощутили на себе всю ту зависть и склочность, которую приписывают труппе Большого?

— Лично меня в Большом приняли очень хорошо. Это замечательный театр, и я просто удивляюсь, когда слышу про интриги, склоки. По крайней мере, меня это не коснулось. Даже больше скажу: более доброжелательного отношения ко мне, чем там, я вообще нигде не встречала. Причем абсолютно у всех: от рабочих сцены, гримеров, костюмеров до режиссера, который вводил меня в роли, дирижера и коллег по сцене. Буквально все и каждый хотели мне помочь.

— А вам бы хотелось стать не приглашенной, а постоянной певицей Большого? Ведь эта главная сцена страны.

— Может, и главная. Но мне кажется, это определение больше относится ко временам Советского Союза, когда был «железный занавес». А сегодня достаточно возможностей, чтобы петь на лучших площадках мира. И вообще, главное — не где петь, а как и с кем. Конечно, любая певица мечтает петь любимые партии на хороших сценах и с лучшими дирижерами. И я была бы счастлива делать это в Большом театре. Но все-таки я не могу сказать, что мои желания связаны именно с какой-то одной сценой. И уж тем более у меня нет цели во что бы то ни стало вернуться в Большой. Хотя мои воспоминания о нем только самые лучшие.

— Театр «Новая Опера» — ваша, можно сказать, альма-матер. Почему в свое время вы оттуда ушли?

— Я работала там шесть лет. Но получилось так, что когда в первый раз уходила в декретный отпуск, то довольно продолжительное время прожила с ребенком в Испании. Мои партии стали петь другие певицы. Помню, когда вернулась в Москву, мы с мамой пошли на вручение Премии Станиславского. Мама награждала Дмитрия Бертмана (художественный руководитель «Геликон-оперы». — Авт.), и он предложил мне вести «Золотую маску». Впоследствии у нас с Бертманом сложилось творческое взаимопонимание и желание вместе работать, он пригласил меня в свой театр. Тем не менее с «Новой Оперой» у меня остались самые добрые отношения. Недавно пришла туда и увидела, что в театре до сих пор не сняли ни одной моей афиши. Честно говоря, меня это растрогало до слез.

— Как вам теперь работается в «Геликон-опере»?

— Очень хорошо. Как только я туда пришла, можно сказать, я их выручила. Не хватало персонажа Княжны в опере «Русалка» Дворжака. Эта партия на чешском языке, но я выучила ее в течение десяти дней. Следом, буквально через два месяца, у нас уже состоялась премьера «Севильского цирюльника», где я пела Розину. Спустя год состоялась еще одна премьера — «Свадьба Фигаро», где у меня была роль Сюзанны. А потом я опять ушла в декрет.

— Не секрет, что для оперной певицы рождение ребенка — определенный риск, можно потерять голос. Вы не боялись?

— Действительно, такое бывает, но это происходит весьма редко. В моем случае произошло обратное: голос только улучшился. Он стал плотнее, стал более насыщенным, раскрытым, сформированным, появилось больше женских обертонов. Теперь это не пустоватый, детский, а сформированный женский голос. Он изменился настолько, что многие считают теперь, что у меня уже не сопрано, а меццо-сопрано.

«Я во многом подражаю маме»

— Ваша бабушка посвятила себя опере, мама — вся в театре. Вы другая?

— Как вам сказать… Вообще, у меня нет больших амбиций. У меня другая была цель: самой себе в первую очередь, может быть, близким — доказать, что я могу хорошо петь. И когда я поняла, что в какой-то степени это уже реализовала, — я успокоилась. Понимаете, карьера и качество — вещи, не всегда одна из другой проистекающие. Можно очень хорошо петь — и удача тебе не улыбнется. А можно петь, в общем-то, средне — и петь везде, такое тоже бывает. Я ставила на качество именно в силу своего характера.

— Папа у вас немец. Многое от него взяли?

— Что-то — безусловно. Наверное, любовь к труду. Мне кажется, что самое большое счастье для человека — заниматься своим делом. А еще когда труд доставляет радость — это счастье вдвойне. И вот это как раз мой случай. Я труд не воспринимаю как собственно труд, как что-то тяжелое. А уж если бы я работала еще больше, то совсем была бы похожа на немку. Вообще, есть много немецких черт, которые я стараюсь в себе культивировать: это аккуратность, пунктуальность, педантичность.

— Есть такая поговорка: что для русского хорошо, то для немца смерть. Можете растолковать?

— Вообще, эта поговорка, мне кажется, касается и русских, и немцев, лишенных полета фантазии. Сразу вспоминается знаменитый рассказ про блины, которыми немец объелся и умер. Но, кажется, это больше из анекдотов. На самом деле мне бы очень хотелось, чтобы наш уровень культуры соответствовал немецкому. В Германии какие угодно театры, музеи… А если посчитать количество только оперных театров, то это вообще уму непостижимо — насколько люди тянутся к искусству, насколько им это важно и нужно. И как они во всем этом разбираются прекрасно!

— Вы можете сказать, в чем ваше главное сходство и отличие от мамы?

— Ну как — я бы хотела, чтобы сходства было как можно больше, мама для меня пример, эталон. Наверное, поскольку я во многом ей подражаю — ее отношению к жизни, к профессии, требовательности к себе, — с годами сходство только увеличивается.

— Сами вы — какая мама? Удается уделять время детям?

— Ой, я такая фанатичная мать! Ну, если у меня сын в три года уже плавал и кролем, и брассом, и баттерфляем. Выбивал по сто ударов через сетку — в теннис. Ежедневно занимался английским…

— А в музыку отдадите?

— А он у меня уже учится в ЦМШ — ходит на подготовительный курс по ритмике и сольфеджио. Дело в том, что когда Илюша был поменьше, он производил впечатление вундеркинда. Причем именно на моих преподавателей. Целый день мог смотреть только оперы и балеты, да еще просил пересмотреть что-то второй, третий раз. У него потрясающий слух, хорошая музыкальная память — по первым двум нотам он угадывал название произведения. И эти все способности у него остались. Но я думала, что сохранится и рвение. Однако оно, увы, исчезло. И я даже не знаю, что с этим делать. Навязывать ему дальнейшие занятия или нет.

— Маша, а как вы назвали свою дочку?

— Люда. Людмила Максакова!

— Будет актрисой? Или все же певицей?

— Если она станет такой же великолепной актрисой, как моя мама, — буду только счастлива. Но даже если не станет — считаю, что для девочки творческая профессия необходима. Вот если у мальчика нет безусловных данных, то, конечно, зачем ему пополнять ряды неудавшихся артистов — это глупо. А что касается девочки — даже если она не проявит себя исключительно одаренной драматически или музыкально, в любом случае она будет чудесной мамой.