Он менял жен, режиссеров, театры, страны. И все это время тщательно фиксировал свои мысли и чувства в дневниках. Четырнадцатого октября Михал Михалыч будет отмечать семидесятипятилетний юбилей. Вроде как самое время подводить итоги. А он вдруг решил: надо сжечь те самые дневники, в которых вся его жизнь. Почему-то не отпускает щемящее чувство, что в преддверии предъюбилейных хлопот он таким образом хочет попрощаться с этим миром. Самое время поговорить о самом главном…
Много лет назад, осенью то ли семьдесят третьего, то ли семьдесят второго года, я была в гостях у модного тогда сценариста Олега Осетинского. Было уже поздно, ближе к одиннадцати вечера. Но пришедшие никуда не расходились. В огромной (метров тридцать) кухне горел свет, на столе стояла большая, старого фарфора, но с отбитой ручкой супница с глинтвейном, пахло корицей, лимоном и почему-то праздником. В дверь раздался звонок, я открыла и вошла в состояние ступора. На пороге совершенно замерзшие и мокрые стояли два красавца — Михаил Козаков и Валентин Гафт. На руках у Гафта был щенок дворовой породы, грязно-светлого цвета, с вытянутой мордой и испуганными глазами. Они почему-то дико смеялись, рассказывая, что купили у мальчишек на бульваре это «чудо», что первый раз в дом без подарка приходить нельзя… Короче, это подарок хозяину, зовут его Ника. Миша тут же, не снимая пальто (точно помню, что было оно бежевое в клетку, очень пижонское), стал читать «Дай, Джим, на счастье лапу мне…» А так как в квартире уже жили три собаки, то все стали дружно жалеть хозяина, прогнозируя, что это не последний подарок такого рода. Потом так же дружно стали обсуждать недавно появившуюся в издательстве «Посев» книгу Надежды Мандельштам, совсем не беспокоясь, что за одно только упоминание издательства или автора книги уже можно было попасть в тюрьму. Миша читал что-то из Мандельштама, цитируя его в подтверждение кем-то высказанной мысли, хотя и оговорился, что его стихи «любит не очень».
Потом пришел (уже за полночь) Саша Орлов, прекрасный режиссер, с красавицей женой Аллочкой Будницкой, и они стали рассказывать о картине режиссера Висконти, просмотр которой только что закончился в Доме кино. В углу кухни, прислонившись спиной к антикварному буфету, подобранному на помойке (тогда часто выбрасывали старую мебель), сидел композитор Родион Щедрин и потягивал из пивной кружки глинтвейн. Он зашел на огонек: от улицы Горького, где они жили с Майей Плисецкой, до этого дома в Богословском переулке было рукой подать. Еще я помню, как Родион Александрович что-то наигрывал на рояле, сопровождая чтение Мишей стихов Давида Самойлова.
Козаков в те годы уже сыграл около тридцати ролей. Среди нас, молоденьких девиц, работающих в средствах массовой информации, знаковыми были «Убийство на улице Данте», «Человек-амфибия», «Выстрел», «Суд сумасшедших». Кто ходил в театр, видели его работы в «Современнике» и в Театре на Малой Бронной. Кстати, в тот вечер он пришел после спектакля именно оттуда. Женат Козаков был тогда в третий раз (Регина женщина была железная, шансов ни у одной поклонницы Михал Михалыча — никакого). Позже, когда я хорошо с ней познакомилась, поняла, насколько сильна была их привязанность друг к другу…
И вот прошло столько лет. Вся жизнь. Михаилу Козакову этой осенью исполнится уже семьдесят пять…
Михаил КОЗАКОВ: «Тридцать лет я пишу дневники. Много пишу, почти каждый день. У меня дилемма: или я их сдам в Бахрушинский музей, или уничтожу».
Как уничтожишь?
Михаил: «Дневники есть дневники. Минутное настроение, состояние… Кому это надо? И кто я такой, собственно, чтобы писать? Там много личного, много самоанализа, предвзятого анализа того, что происходит вокруг, в театре, в жизни, в литературе. Зачем? В последнее время все яснее понимаю, что надо их уничтожить. Я искренне так думаю и чувствую».
А логическое объяснение подобного желания есть?
Михаил: «Я полагаю, что человек неизменен. Если родился трусом, таким и останешься до конца. Если родился добрым, то будешь добрым всю жизнь и умрешь таким. Скупым — значит, такая у тебя участь. Главные вещи неизменны. Думая о своей скромной жизни, я говорю так: „Ты прошел много этапов. Ты познал успех и популярность. Ты был молод, симпатичен, ты нравился девочкам, тебе писали письма, о тебе отзывались похвально серьезные люди, ты играл в театрах, а не только занимался мурой. Были хорошие спектакли. Был „Современник“, потом театр Анатолия Эфроса, „Гамлет“ у Ивана Охлопкова, „Гамлет“ у Питера Штайна, „Король Лир“ в Театре имени Моссовета…“ Вспоминая себя пятидесятилетней давности, я понимаю, что не был предателем, подлым человеком. Я совершил массу ошибок, наверное, причинил каким-то людям боль, вред. Но это не специально и не со зла. Обижал кого-то, кому-то делал добро. В принципе, будучи тем же человеком, какой я есть сегодня, я был и другим. Я смотрел на жизнь как на праздник, особенно когда перепадали удачи. Хотя я непросто выстраивал свою судьбу…»
Тебя женщины любили…
Михаил: «Да, наверное. Но любят и подлецов. Это самый сложный вопрос после метафизики, Бога, смерти и жизни. Что это такое — любовь? Как это, почему?»
Сам размышляешь об этом?
Михаил: «Конечно. Наедине с собой ни от чего не уйдешь. Я пребываю в постоянных рассуждениях. Когда ты моложе, когда фортуна поворачивается к тебе лицом, когда ты добиваешься каких-то внешних успехов, то полагаешь, что ты человек неординарный, одаренный и имеешь на многое право. Ты имеешь право лениться, распуститься, напиться, нахамить, иногда морально задолжать. Подумать про какую-то женщину, что, мол, ей подфартило, живет не с водопроводчиком, а с таким-то… Это все ложь.
Ты глубоко заблуждаешься. Мне недавно приснился сон. Очень неприятный. Как будто я стою где-то, на улице и на меня сыплется что-то сверху. Это «что-то» напоминает конфетные обертки, много-много из какого-то куля. Они не причиняют физической боли, но это чрезвычайно неприятно, потому что ты думаешь во сне: вот она, моя жизнь, все мои роли, все мои труды — не более чем конфетные обертки. Я проснулся и потом еще додумывал этот сон. Наверное, так оно и есть… Не более чем конфетные обертки. Это не самоуничижение или кокетство, это реальное настроение, реальные мысли. И от этого тебе делается горько, но ты говоришь: «Ты что-то еще познал в себе и поэтому, будь любезен, относись к людям соответственно твоему сегодняшнему миропониманию. Особенно к близким, друзьям, коллегам». И тогда говоришь себе, что ты, может быть, не был счастлив в личной жизни, потому что этого не понимал. Ты переоценивал себя, тебе казалось, что твоя воля, твое мнение, твои дела — самое ценное в мире. Это ошибка. И понимание этого тоже приходит только с возрастом".
А зачем заниматься таким самоанализом? Это же путь к разрушению. Уходит состояние довольства жизнью, начинается брюзжание…
Михаил: «Да, возможно, это так. Но как кого Господь создал. Я, например, в молодости слыл легким, веселым человеком. Достаточно!»
Но я помню, как ты сутками лежал, повернувшись лицом к стене, и занимался самоедством. Регина звонила в ужасе, что ты три дня ничего не ешь и не пьешь. Даже не ругаешься…
Михаил: «Да, это тоже было, накатывало. Но без этого я не смог бы прочитать хорошо какие-то стихи, например, или что-то поставить. Есть два пути. Первый — это как у Моцарта: нам кажется, что ему все давалось из воздуха, упоительно легко. Второй — путь Сальери. Я шел по второму, только никого не убивал. Сегодня я живу как совсем не мрачный монстр, от многого получаю удовольствие. От концертов, например, когда читаю поэтические программы. Стал с годами любить все больше и больше чтение вслух. Я выхожу к зрителям с программами, где я честно говорю обо всем, о чем сейчас думаю, — от любви до смерти. Стихи о любви можно читать в любом возрасте, и это не выглядит смешно. Нет никакого неудобства по поводу вот такого внешнего вида. Но это не значит, что я разлюбил играть.
Поставил в антрепризе, к которой я относился всегда без снобизма, очень смешную комедию «Любовь по системе Станиславского» (автор Роми Вальга). Мы сыграли ее за год пятьдесят четыре раза. Это много. Значит, зрителям нравится. Шесть актеров, декорации, полновесный спектакль, пьеса молодой актрисы. Принесла девушка пьесу под чужой заграничной фамилией, я очень настороженно отнесся к этому «переводному» варианту. А оказалось, что человек написал очень хорошую историю. Смешную. Водевиль, фарс, некое интеллигентское хулиганство. Я оживаю в комедии, молодею. И сейчас снова ищу комедию".
Семейная история
В конце восьмидесятых я работала редактором «Кинопанорамы», и мы много-много раз вытаскивали Михаила Михайловича на передачу. Каждый раз, когда мы встречались, он был нервен, на грани срыва в очередную свою депрессию, и на одной из встреч как-то по-щенячьи сознался, что от него сбежала Регина. Развод, полный развод, она уехала за границу навсегда. Те, кто был знаком с этой семьей, знали, что такое Регина для Михал Михалыча: мать, подруга, любовница, сиделка, секретарь, менеджер, «скорая помощь» по любым вопросам.
Я за всю свою жизнь раза два еще, пожалуй, видела такую жену-стену. На вопрос, почему это произошло, Козаков только передергивал плечами, а по Москве ползли слухи, что у него роман с молоденькой ассистенткой. Лет через десять я в чужой стране на званой вечеринке среди обслуживающего персонала увидела Регину. Разговор был недолгий, но несколько женских вопросов я задала. Она ответила, что очень устала, что Миша тогда сорвался и после многих лет снова стал выпивать, погуливать, а ей вдруг надоело все это терпеть. Была ли она счастлива, оставив прежнюю жизнь? Она живет нормально. Не кривя душой могу сказать, что выглядела Регина очень прилично, без следов невыносимой жизни и не менее невыносимых переживаний.
В девяносто первом году Михал Михалыч пригласил меня выпить кофе в «стекляшке». Это кафе уже лет сорок стоит на Покровских Воротах между трамвайными линиями. Не один раз оно меняло свое название, но в нем всегда подавали вкусный кофе и свежую сдобу. Когда мы выпили по первой чашке кофе со словами: «А помнишь, как в этой подворотне снимали „Покровские Ворота“, а помнишь, как в кафе работали двадцать четыре часа, чтобы нас кормить?» — Мих-Мих сказал, что он уезжает в Израиль — наверное, навсегда. Пустота внутри меня наступила мгновенно. Мих-Мих сказал, что это не так страшно, хотя он очень боится, плохо спит, что я должна все услышать от него самого, что он принес подарки, пластинки со своими лучшими поэтическими работами. Еще он добавил, что встречается с некоторыми своими друзьями, а некоторым пишет прощальные письма.
Примерно через месяц я пыталась по незаметной «актерской» лестнице удрать из «Останкино». Где-то на третьем или четвертом этаже мы поравнялись с Наташей Гундаревой, которая сказала, что мы должны сейчас же, немедленно идти в бар под лестницей — там Миша Козаков устроил «отходняк». Там уже сидели за сдвинутыми столами человек двадцать. Видимо, не первая бутылка коньяка ходила по кругу, поэтому настроение у всех было приподнятое. Мих-Мих с достаточно мутными глазами сидел в углу и держал на руках своего сына. В одной распашонке, без трусиков, малыш болтал ножками и чувствовал себя абсолютно комфортно. Позади сына и мужа стояла молоденькая женщина с иконописными глазами, его новая жена. Так я ее увидела в первый и последний раз. Это прощание закончилось съемкой в уже пустой квартире Козакова: он давал тет-а-тет телеинтервью Дмитрию Крылову. Потом был Рижский вокзал, баулы, чемоданы, множество людей, слезы, цветы, шампанское. И камеры «Кинопанорамы». Ведущий Виктор Мережко задал вопрос: «Почему?» — а Мих-Мих ответил: «Устал». Конечно, он потом вернулся. Но, видимо, что-то в нем надломилось…
Михаил: «Зоя, моя самая маленькая девочка (ей всего тринадцать), с братом Мишей и мамой до сих пор живут в Израиле. Когда мы расставались с женой, я сразу сказал, что буду помогать учить детей, чтобы они получили хорошее по израильским меркам образование. Миша уже окончил учебу, служит в армии, но мне кажется, ему надо еще что-то делать, изучать, двигаться. Он хороший парень».
Ты романтик. Как тебе кажется, твои дети, внуки унаследовали этот романтизм?
Михаил: «Мне трудно о них судить. Я доволен своими детьми. (У Козакова — пятеро детей и пятеро внуков. — Прим. авт.)
Я просто их очень люблю. С годами они стали ко мне мягче, добрее, простили мне грехи молодости. Стараюсь при любой возможности ездить к ним, разговаривать по телефону, помогать материально. Мне, конечно, трудно зарабатывать совсем немалые деньги.
Я очень стараюсь, берусь за любую пристойную работу — конечно, при условии, чтобы мне было хоть чуть-чуть интересно. Езжу на концерты, встречи со зрителями. У меня есть свой зритель, представляешь? Это очень утешает. Пусть этих людей немного, но они есть".
Сегодня ты полон сил. В кино, например, хотелось бы что-нибудь поставить?
Михаил: «То, что я хотел бы, не востребовано. Мы с Марком Розовским написали сценарий «Смерть Михоэлса». Картину вычеркнули из плана за двадцать дней до начала съемок. С другой картины сбежал продюсер, на третьей не стало вдруг денег, а четвертую, говорят, не надо, неинтересно. Хотя почему неинтересно? Кто это проверял? Я спросил одного функционера: «А что вы хотите?» Он говорит: «Снимите еще раз «Покровские Ворота». А я не могу второй раз снять «Покровские Ворота». Они принадлежат восьмидесятым годам, моему тогдашнему самочувствию, настроению. Так звезды встали, что получилась эта работа. Почему? Можно анализировать, но лень. А продолжение? Они умерли уже все давно. А Хоботов оказался в Израиле, если жив. Кстати, у Валентина Зорина в одном романе есть линия Костика, которого играл Олег Меньшиков: он стал писателем и в сорок лет застрелился. Вот тебе и «веселенькое» продолжение. Так что «Покровские Ворота» — вещь герметически закрытая. Сколько фильм еще проживет? И ставил, не думая об этом, и сейчас знать не хочу».
…Мне всегда казалось, что в фильме «Покровские Ворота» очень много из жизни самого Козакова. Костик — это его старший брат Володя, веселый, яркий, добрый. Он хотел стать историком, но погиб за два месяца до окончания войны. Маргарита Павловна — в какой-то степени его мать Зоя Александровна, которая, родила троих сыновей, их воспитывала. Но при этом оставалась в дружеских отношениях с каждым из предыдущих мужей, которые ее обожали. Лев Евгеньевич Хоботов в исполнении Равиковича похож на описание отца Козакова Михаила Эммануиловича: «Мой обожаемый папочка был лыс. Маленького роста. Скорее толст, чем строен. Далеко не спортивен. Близорук. Но он был умный, бесконечно добрый человек и хороший писатель».
О времени и о себе
Цитата из дневника Козакова от 1987 года: «Падения, короткие взлеты и вновь падения, сокрушительные обвалы, депрессии, страхи, и самоуничижение, и самоуничтожение. Не дневник — история болезни».
Плюс безответная страсть, плюс Регина ушла, и результат — психушка в Ленинграде. Кстати, из этой психушки он мне звонил один раз, был очень странный короткий разговор:
— Они все ко мне приходят.
— Кто «они», Миша?
— С канала Грибоедова.
— Что я должна сделать?
И короткие гудки. Он звонил, судя по всему, не только мне. Инна Ульянова мне говорила о подобных звонках Мих-Миха в то же время.
«С канала Грибоедова» — очень растяжимое понятие, но я предполагаю, что Козаков имел в виду набережную канала Грибоедова, дом номер 9, квартиру 47, где он прожил первую часть своей жизни.
Это было знаменитое здание, где поселились кучкой советские писатели: Михаил Козаков-старший, Иван Соколов-Микитов, Ольга Форш, Михаил Слонимский, Вениамин Каверин, Михаил Зощенко, Евгений Шварц, Борис Эйхенбаум, Вячеслав Шишков. Кстати, маленький Миша вместе с внучкой Бориса Эйхенбаума Лизой любили прятаться под столом, когда взрослые перекусывали за преферансом. Много позже Елизавета Эйхенбаум стала женой, а потом и вдовой Олега Даля.
Если все эти великие ТЕНИ приходили в палату к бедному Мих-Миху, да еще и разговаривали с ним, то, конечно, спасение было только в реальной жизни. Непростая это профессия — актер…
Михаил: «Очень трудно быть оптимистом накануне семидесятипятилетия».
Почему?
Михаил: «Я часто встречаю замечательных людей — в провинции, попутчиков в поезде. И я знаю, что есть много хороших людей, но вместе с этим — тотальная жестокость, жесткость ценностей, что ли, прагматизм. Гипертрофированные понятия об успешности, престижности соединены обстоятельствами с войнами, взрывами, человеческими трагедиями, экологией, бесовщиной. Вокруг нас висят, а то и проносятся как вихрь облака фальши, лжи — общественной и личной, показухи».
А что тебя радует?
Михаил: «Меня радует, во-первых, общение с младшей дочкой Зоей, с внучкой. А еще — музыка. Раньше я постоянно ходил в консерваторию, сейчас это труднее по чисто техническим причинам. Дома пластинки и записи я слушаю постоянно. Кино я почти разлюбил. Может быть, дело в том, что отсмотрено и пережито очень многое. Мы пережили Феллини, Боба Фоса, Бергмана, Бертолуччи, пережили десяток хороших режиссеров, и наших в том числе (например Сергея Эйзенштейна). Лично я обожаю Александрова. Судите меня как хотите, но мой фильм всех времен и народов —
„Весна“. Я видел его раз тридцать, но не перестаю удивляться каждому кадру. Может быть, это ностальгия, но не по советской власти. Ностальгия по другому подходу к кадру, по отношению к актерам, по другой кинематографической и житейской эстетике. Помнишь, как мы ходили на кинофестивали московские, смотрели все фильмы подряд, потом специально собирались, дискутировали?.. Сейчас даже не возникает желания говорить об этом. Сходил, посмотрел, кое-что для себя понял — и все. Может быть, время стало жестче. Я думаю об этом, думаю, но пока ответов нет».
То есть ты сейчас в компанию «на кухню» не пошел бы?
Михаил: «Думаю, что нет. Характер изменился. Я заскучал бы еще до того, как сказал, что не приду. Вспомни, что я сыграл Лира, где, собственно, философский финал жизни, сознательное одиночество, цель — «уйти от мира».
Я не просто играл несколько лет, а жил этим, постоянно думал. Мне сейчас трудно найти роль, которую я хотел бы после Лира играть. Кроме комедий".
Ты начал в двадцать лет в Театре имени Маяковского с Гамлета, а пришел к Лиру…
Михаил: «Да, я реально сыграл все, о чем может мечтать актер, — Сирано, Дон Жуана, Фауста, дядюшку Адуева, Тригорина, Арбенина, Кочкарева и еще сто других ролей в кино и театре. Вот про меня и говорят, что я счастливый человек.
И наверное, это так и есть".